Мы из Коршуна

Агния Кузнецова, 1966

«… Моторная лодка, только что обогнавшая катер, колыхалась на воде почти что рядом. К ней подплыла сперва узкая остроносая лодка, а потом и три других. – Искупаться бы! – неожиданно сказал Ваня, вытирая платком вспотевшее лицо. – С лодки бы и в море… – Что вы! – перебила его Минна. – Сюда часто заплывают акулы. Здесь купаться нельзя. Но Ваня вдруг как-то странно посмотрел вперед, стремительно и осторожно поднялся и, в чем был, даже не сняв отцовские часы, нырнул в море. Страшный переполох начался на катере. Все вскочили. Катер резко закачался. Капитан, худой, загорелый итальянец в тельняшке, в старом, выгоревшем на солнце берете, закричал: – Сумасшедший! – Боже мой! – воскликнула Минна, хватаясь за голову. Саша, бледная, изумленная, с ужасом смотрела на то место, куда бросился Ваня, – по воде растекались разноцветные круги. Вначале никто не заметил, что и на моторной лодке поднялось волнение. Одновременно с Ваней в море нырнул итальянец с остроносой лодки. И только спустя несколько мгновений, когда над водой появилась голова Вани и рядом – итальянца, все стало ясно. …»

3

Темно-коричневый битюг Трошка, запряженный в легкий ходок, лениво бежал по дороге. Его широкие копыта с нависающей на них длинной шерстью стучали по засохшим глинистым колеям. Трошка прядал ушами и удивленно косил карим глазом — другой закрывала челка, — должно быть, недоумевая, зачем его, опытного тяжеловоза, заставляют, как легкомысленного рысака, скакать по засохшей грязи.

Дорога шла вначале лесом, между старых сосен, стволы которых можно было обхватить, только взявшись за руки двоим взрослым людям. Казалось, что вот-вот из-за такого ствола, розового от заходящего солнца, появится Красная Шапочка, а навстречу ей выбежит Серый волк и заговорит человеческим голосом. То справа, то слева от дороги среди сосен темнели могучие кедры. В их густо-зеленой хвое, где-то там, в небе, у самых макушек, прятались прошлогодние шишки, не сбитые сколотнем и еще не вылущенные белками.

Федор Алексеевич и Славка сидели рядом на высокой скамейке ходка. Федор Алексеевич держал вожжи, вернее, они лежали у него на коленях, потому что править Трошкой не было нужды: он и сам отлично знал дорогу. Разговор у директора с учеником был далеко не мирный.

— Понимаешь ли ты, Ростислав, что значит честь и гордость? — спрашивал Федор Алексеевич.

— Это условно, — отвечал Славка. — Вот вам я не могу соврать, а другим совру. У вас я бы и самую дорогую вещь не украл, а у старика слямзил никому не нужные марки.

— А как ты мерзок был в тот момент, когда лез в раскрытое окно, трусливо лез, бесчестно!

— Я просто из интереса лез, — угрюмо сказал Славка. — Марки мне не нужны.

— А если бы вместо марок на столе лежали деньги?

Славка пожал плечами и не ответил. Он и в самом деле не знал, как поступил бы тогда.

— Ты пойми, дурак этакий, в жизнь ведь вступаешь. С чем сейчас войдешь, то при тебе и останется: пойдешь ли широкой дорогой, с хорошими людьми бок о бок или будешь в темноте блукать, крутить закоулками…

Славка молчал.

— Ты вот говоришь, что просто из интереса лез… Ну, а представь себе, если все начнут ради интереса тащить друг у друга. Что из этого получится?..

Кончился лес. Перед глазами раскинулась однообразная поляна. Трошка бежал уже вдоль крутого, обрывистого яра. На реке шла горячая, полнокровная жизнь. Плыли баржи, груженные лесом и гравием. Шли пассажирские пароходы. На песчаной косе противоположного отлогого берега работала бригада рыбаков. Было видно, как под навесом повариха в белом халате накрывала столы для обеда. Один рыбак крутил ручку деревянного барабана, на который наматывалась бечева невода, и полукруг белых поплавков, лежавших на воде, суживался и все ближе и ближе подходил к берегу.

Но вот дорога повернула в сторону от яра, и навстречу поднялись приземистые домики окраины Брусничного. Поехали по широкой пустынной улице.

— Вот здесь, — сквозь зубы сказал Славка.

Федор Алексеевич пошевелил вожжами, и Трошка понял — свернул в открытые ворота.

— Посиди пока, — сказал Федор Алексеевич, бросая вожжи Славке на колени. Затем поднялся на крыльцо.

Дверь в дом оказалась незакрытой. Он вошел в просторную, грязную кухню, наполненную запахом жареного лука, картошки, пареной брюквы. У плиты суетилась старуха.

— Здравствуйте, бабушка, — громко сказал Федор Алексеевич.

Старуха проворно обернулась, убрала под черный платок выбившиеся седые пряди волос. Лицо ее было моложавым и даже румяным. Она приветливо поздоровалась, как ружье к ноге, опуская кочергу, смахнула передником пыль с крашеной лавки, пригласила гостя сесть.

Через несколько минут Федор Алексеевич узнал, что дом этот принадлежит молодому доктору Павловскому, который уехал в Москву на курсы усовершенствования врачей, забрав с собой жену и сына. А старушка работала у Павловских няней. Зовут ее Еремеевной. В одной комнате этого дома живет прежний его хозяин — больной, одинокий старик Федоренко. Лет пять назад разбил его паралич — он потерял речь, отнялись ноги и руки. За больным стариком ухаживала она из жалости. Думала, за это и к ней на старости лет кто-нибудь милосердие проявит. Еремеевна получала пенсию Федоренко, кормила его и по совету доктора Павловского в комнате больного целыми днями держала окно открытым.

Разговаривать со стариком Федоренко было невозможно. Но директору из педагогических соображений хотелось заставить Славку извиниться хотя бы перед няней. Он коротко рассказал ей историю с марками. Еремеевна всплеснула руками, заволновалась; она и не предполагала, что кого-то может привлечь открытое окно.

Федор Алексеевич вернулся за Славкой, но, к удивлению своему, во дворе его не обнаружил. Опустив голову и широко расставив толстые ноги, стоя дремал Трошка. На сиденье ходка лежал туесок с марками.

Конец ознакомительного фрагмента.