Мы из Коршуна

Агния Кузнецова, 1966

«… Моторная лодка, только что обогнавшая катер, колыхалась на воде почти что рядом. К ней подплыла сперва узкая остроносая лодка, а потом и три других. – Искупаться бы! – неожиданно сказал Ваня, вытирая платком вспотевшее лицо. – С лодки бы и в море… – Что вы! – перебила его Минна. – Сюда часто заплывают акулы. Здесь купаться нельзя. Но Ваня вдруг как-то странно посмотрел вперед, стремительно и осторожно поднялся и, в чем был, даже не сняв отцовские часы, нырнул в море. Страшный переполох начался на катере. Все вскочили. Катер резко закачался. Капитан, худой, загорелый итальянец в тельняшке, в старом, выгоревшем на солнце берете, закричал: – Сумасшедший! – Боже мой! – воскликнула Минна, хватаясь за голову. Саша, бледная, изумленная, с ужасом смотрела на то место, куда бросился Ваня, – по воде растекались разноцветные круги. Вначале никто не заметил, что и на моторной лодке поднялось волнение. Одновременно с Ваней в море нырнул итальянец с остроносой лодки. И только спустя несколько мгновений, когда над водой появилась голова Вани и рядом – итальянца, все стало ясно. …»

2

Славка Макаров учится тоже в девятом «А». Он самый старший в классе. Еще в феврале ему пошел восемнадцатый год. Со дня основания Коршуна Макаровы живут здесь. Отец, Семен Семенович, прежде на лесозаводе был мастером цеха пиломатериалов. Потом за расхищение заводской собственности его арестовали и отдали под суд, но вину установить не удалось, и его отпустили. Он стал работать кладовщиком в сельпо, однако вскоре и там был замешан в нечистых делах. Тут уж отвертеться на удалось — отбыл в лагерях три года. Снова возвратился в Коршун и сейчас устроился сменным вахтером на лесозаводе. Сидит в проходной будке всегда навеселе.

Славкина мать, Настасья Петровна, работает там же уборщицей. На работе — огонь, а дома совсем другая. С мужем жизнь не сложилась. Молча и покорно терпит его пьяные причуды, а иной раз и побои. Плачет наедине и жалуется только самой себе на свою горькую долю.

Сын Славка тоже не радует. Растет непокорный, ветреный. В семнадцать лет уже не раз с отцом напивался. В милицию два привода имеет. Первый раз задержали с компанией малолетних, которых он, ради смеха, научил в темноте с прохожих шапки снимать. Другой раз попался с мелкой кражей.

А в уме, в способностях Славке не откажешь. Учится на пятерки. Хочется ему во всем быть первым, во всем от других отличаться. Он и одет не так, как другие. На нем военная гимнастерка, брюки защитного цвета и сапоги.

Славка высок ростом, сложения отличного. Видно, что силен и ловок. И лицом красив: нос с горбинкой, черные брови на переносье срослись, темные глаза горят неспокойным блеском.

Вот этот самый Славка Макаров как-то вечером, с небольшой компанией ребят из четвертого класса, отправился в Брусничное. Там их внимание привлек один дом. Он стоял на высоком каменном фундаменте и, несмотря на вечернюю пору, в отличие от других домов не был освещен. Окна закрывали ставни с железными перекладинами на болтах. Только одно окно было распахнуто. Подсаживая друг друга, ребята заглянули внутрь. В небольшой полупустой комнате кто-то спал на кровати. На столе горела лампа, закрытая абажуром, а сверху — полотенцем, и свет ее чуть падал на край стола, на котором стоял небольшой берестяной туес.

Славка посидел на подоконнике, приглядываясь к полумраку, и вскоре увидел, что на кровати спит лысый старик. Славка вынул из кармана шпагат, сделал на конце петлю и ловким, точным движением накинул ее на туес. Петля обхватила его плотно. Славка осторожно придвинул туес к краю стола, дернул — и тот на мгновение повис в воздухе, а затем осторожно опустился на пол, пополз к окну и вмиг оказался в Славкиных руках. Вся компания бросилась бежать.

— Сработано чисто! — стараясь не показать волнения, говорил Славка своим спутникам. Заметив смущенное молчание ребят, успокоил их: — Мне это зачем? Я так, из интереса…

Возвратившись в Коршун, ребята забрались в Славкин дровяник. Освещая карманным фонариком старинный туес с выжженным рисунком, Славка вытряс на пол его содержимое. Там оказались марки. Славка разделил их поровну между спутниками. Себе не взял ни одной.

И когда бросил туес в угол, тот ударился о стену, перевернулся и из него выпал конверт.

— Письмо какое-то… — пренебрежительно сказал Славка, однако подобрал его, сунул в карман и скомандовал: — Ну, а теперь по домам! Кто пикнет о том, что было, — плакать будет.

О письме Славка забыл и несколько дней протаскал его в кармане.

Как-то вечером был он дома один и томился от безделья. Неожиданно вспомнил о письме, достал его — конверт старый, пожелтевший от времени, — прочитал адрес: «Село Брусничное. Большая улица, дом 19. Петру Константиновичу Федоренко». Вынул из конверта желтый, потрепанный лист бумаги, исписанный вкривь и вкось неровными, скачущими буквами:

Дорогой родитель Петр Константинович! Низко кланяется Вам Ваш сын Павел Федоренко.

Во первых строках своего письма сообщаю Вам радостную весть, что врагов гоним в хвост и в гриву. Здоровье мое хорошее.

Дюже хотелось бы мне посмотреть на Вас, побывать в родных местах, особливо тянет на Белый ключ, в те места, где мы схоронили солдата-итальянца. Но, видно, не так еще скоро придется мне побывать на Родине и старость Вашу уважить.

Еще раз низко кланяюсь Вам.

Ваш сын Павел Федоренко.

Письмо писано в январе 1945 года.

«Интересно, — подумал Славка, — кто же тот лысый старик, который на кровати спал? Может, отец?»

И вдруг Славка подскочил на стуле, словно оса его ужалила. Он схватил письмо, надвинул на голову кепку и бросился к дверям. Бежать! Но куда? К ребятам? К директору? И что он им скажет?

«Все, как было, без утайки», — говорил один голос.

«Соврать, что отобрал письмо у мальчишки, который вылез из открытого окна», — подсказывал другой.

Славка колебался, не зная, что предпринять.

Он бежал и думал о том, что всю сознательную жизнь его терзают эти противоположные голоса: один — честный, другой — подленький. И то первый, то второй одерживает верх, и вечно между ними идет спор.

Теперь верх взял Славка № 1.

Федора Алексеевича он нашел в палисаднике, возле своего дома, с лейкой в руках, в клеенчатом фартуке. Директор сажал георгины, которые выращивал с большим искусством. Летом толстые стволы георгинов доставали крышу дома директора и с этой высоты гордо смотрели их огромные разноцветные шапки: белые с розоватыми стрелками, нежно-желтые, желтовато-красные, как пламя, и пурпурные, переходящие почти в черный тон. Славка всегда любовался этими георгинами. Несколько раз даже рождалась мысль явиться сюда в темноте, сорвать пару красавцев и поднести Вере Каменевой. Но кто же в Коршуне не узнает директорских георгинов? Да и хозяина этих цветов Славка уважал больше всех на свете, и не хотелось доставлять ему огорчений.

Федор Алексеевич поставил лейку на завалинку, снял фартук.

— Ну, дружище, что скажешь?

Оба присели на ступеньку крыльца.

Славка ничего не сказал. Он просто передал директору письмо и с беспокойством стал ждать вопроса.

Вопрос последовал сейчас же.

Славка рассказал все как было, только отказался назвать своих спутников.

Федор Алексеевич долго молчал. Чесались руки — по-отечески дать ученику хороший подзатыльник. Этот парень давно беспокоил директора. Последнее время, правда, он вел себя хорошо, прошлое лето проработал в колхозе и замечаний не имел. И вот опять сорвался.

— Ну, вот что, Ростислав, пойди скажи Ивану — пусть Трошку запрягает… Поедем перед стариком извиняться. Даю тебе полчаса, чтобы забрать марки у своих дружков. Понятно?

Славке все было понятно. Он мгновенно исчез.

Федор Алексеевич поспешил к жене.

Елена Николаевна преподавала русский язык и литературу и была классным руководителем девятого «А». Школьники дали ей прозвище Царевна Несмеяна. Елена Николаевна на уроках никогда не улыбалась. Вид у нее всегда был такой печальный, что тем, кто не знал ее близко, хотелось с участием спросить: «У вас что-нибудь случилось?» Она была небольшого роста, полная, черноволосая, медлительная в движениях, с гладкой прической на прямой ряд. У нее были густые черные брови с трагическим изломом. А темные большие глаза в черных ресницах смотрели с такой грустью, что этот взгляд хватал за сердце каждого доброго человека.

Елена Николаевна, в пестром халате и домашних туфлях, сидела за письменным столом и готовилась к урокам. По быстрым шагам мужа, которые слышны были еще из сеней, она догадалась, что он торопится сообщить ей какую-то новость.

— Ленушка, кажется, наш итальянец скоро получит имя! — воскликнул Федор Алексеевич, подавая письмо.

Она стала читать вслух.

— Кто же этот Федоренко? И кто нашел… — Елена Николаевна не договорила, повела носом и бросилась в кухню.

Но было уже поздно: в едком чаду на плите дымилась сковорода с обугленными котлетами. Елена Николаевна сбросила котлеты в ведро для мусора и сердито распахнула обе створки окна.

— Ничего, Ленушка, поедим супу, — успокаивал ее Федор Алексеевич, — стоит ли из-за этого волноваться…

— Где же ты взял письмо? — забывая о котлетах, спросила Елена Николаевна.

И, выслушав рассказ мужа, вздохнула:

— Ох этот Макаров! Боюсь, придется с ним на другой метод переходить. Вор из него растет, Федя.

Федор Алексеевич заметил, что в этом возрасте неисправимых нет. Многое будет зависеть от школы.

— Многое, но не все. Семья влияет больше.

В этот момент в открытое окно кухни донесся насмешливый голосок, и в дверях появилась дочь Сибирцевых, десятиклассница Наташа. Она тоже немножко была Царевной Несмеяной. Тот же трагический излом густых черных бровей, те же темные и грустные глаза. Но губы у нее веселые, смешливые. И вся она — живая, порывистая — полная противоположность матери.

— Мамуля, опять котлеты прозанималась?

— В этом, Наташа, виноват итальянец, — ответил за мать Федор Алексеевич. — На-ка, прочти.