Экзистенции

Автандил Хазари

Только в бездне, где кончается дорога и не видно моста, вы увидите, за чем шли. А я – лишь стража: я стою на границе всякого существования и жду, когда вы прибудете ко мне, подберётесь к своему пределу и наконец-то поднимете веки.

© Автандил Хазари, 2019

ISBN 978-5-0050-0138-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Экзистенция — это, что никогда не может быть объектом, то есть это нечто такое, что я никогда не могу ухватить в виде предмета. Когда мы говорим о человеке так, что пытаемся в нём пояснить ту его сторону, в которой он никогда не есть то, что он есть, — значит, мы говорим об экзистенции. Есть вещи, которым даётся только отрицательное определение; экзистенция есть одна из этих вещей. То в нас, что мы никогда не можем сделать объектом, то в нас, что скорее не является объектом (который мы перед собой поставили бы и называли бы его словами), а скорее является выражением нас самих в нашем существовании, — это нечто и есть экзистенция.

Мераб Мамардашвили

ЛИМБУС

Белый потолок перестал быть естественной границей досягаемости взгляда, и за ним открылось то, на что только и стоит смотреть. Я смотрел и слушал.

Тишина в городе непривычна и пугающа: одолевает тревога, что все его жители спешно оторвались от своих дел и покинули обжитые места, забыв предупредить тебя о глобальной, но пока не осязаемой опасности. Однако тревога быстро превращается в досаду от мысли, что такой поворот событий был бы на самом деле желаемым, а потому, разумеется, невозможным. Они наверняка все здесь, эти суетящиеся Другие, просто взяли временную передышку, копя силы для очередного бурного дня. Я решил воспользоваться преимуществами ночного бдения и вышел из дома.

Воздух густ и ароматен, и я трогаю его рукой, обмениваясь рукопожатием с порывом ветра, а потом консервирую в сжатой ладони. Скамья возле дома приглашает присесть, но я решился на ночной вояж не ради очередной победы статики над телом, и скамья остаётся позади, словно поверженный агент мировой инерции. Наверное, кто-то считает, что у движения должна быть цель, но я отказываюсь рассматривать цель движения как нечто внешнее самому движению как процессу, и сливаю их воедино. Слипшиеся противоположности — продукты деятельности моей примиряющей натуры, ведь мосты сводит и разводит обычно один и тот же человек. Но сейчас рядом со мною только воплощённое отсутствие, и оно явно приятнее присутствия, давящего безусловностью овеществлённой предметности.

При этом я почему-то не угадывал местность: неизвестные элементы пейзажа свидетельствовали о том, что я попал в незнакомые места. Тем лучше, ведь новые впечатления рождают нового меня. Серый цвет уступал место красному, но всё было настолько разбавлено чернотою неба, что тусклость воплощённого в окружающем пейзаже мольберта напоминала Вавилонскую башню от живописи, когда бог в наказание за пренебрежение к индивидуальности смешал городским рисовальщикам краски. Утром яркость и контрастность цветов вернутся, но сейчас я напоминал героя какого-нибудь фильма, виденного мною в детстве на поломанном чёрно-белом телевизоре: я не всегда мог различить его действия и окружающую обстановку, и мне казалось, что и сам герой мучается от того, что вынужден действовать едва ли не на ощупь. Чтобы избавиться от гнетущего ощущения движения в лабиринте без спасительной нити, я выставил вперёд руки, обрекая их на необходимость встретить невидимую опасность прежде, чем она станет достоянием моего сознания. Итак, я попал в абсолютную темноту, плотность которой незаметно и неожиданно достигла максимума.

— Как такое может быть в современном городе? — Спрашивал я себя вслух, удивляясь попаданию в эту загадочную лакуну. — Откуда взялся этот перерыв непрерывности, чёрная дыра в урбанистическом микрокосмосе, анклав Ничто в бессмысленной континуальности Нечто?

И стоило мне подумать, что чаемое отсутствие осуществилось, достигнув логического экстремума, как обувь начали грызть чьи-то маленькие зубы. В ужасе я стал прыгать на месте, не столько чтобы защитить ботинки, сколько протестуя против вторжения в мою безмятежность чего-то неизвестного и, судя по всему, недружелюбного.

— Тихо, тихо! — Недовольно пробурчал сдавленный голос откуда-то снизу. — Ты можешь наступить на меня.

— А почему я должен считать это нежелательным? — Спросил я, прекращая, тем не менее, свои прыжки. — Кто ты?

— Я крот, самое трагичное в мире животное: только я могу зрить в корень, однако, к сожалению, совершенно незряч. Ты удивлялся темноте и пустоте, а это значит, ты на мгновение стал мною, и теперь знаешь, что надо сделать, чтобы ощутить их в полной мере — надо пробраться в моё царство, ведь земля — это максимальное сгущение тьмы и пустоты.

— Мне неуютно в твоём царстве. Как мне отсюда выбраться?

— Вечно одно и то же: сначала вы сюда стремитесь, а потом не знаете, как выбраться! — Бурчал крот. — Иди за мной.

— Я тебя не вижу.

Где-то внизу появился небольшой источник света, и я увидел, что в лапе крота, одетого в старомодный костюм, находится канделябр с тремя зажжёнными свечами. Мы двинулись вперёд. Свет разгорался всё ярче, и вскоре я уже мог различить происходящее вокруг. Мы шли по узкому проходу между двухэтажными домиками, пока не вышли на свободное пространство. Свет от канделябра словно стал частью среды, потеряв чёткую пространственную локализацию; крот при этом незаметно исчез. Этому я не особо расстроился, хотя вынужденно отметил, что он весьма своеобразно выполнил обязанности гида: вместо того, чтоб вывести меня в знакомое место (впрочем, откуда крот мог знать, какое место мне знакомо, а какое нет?), он привёл меня на небольшую площадь, которую я видел первый раз. Домики, обступающие площадь, намекали на присутствие людей.

Вдруг дверь одного из домиков со стуком распахнулась, и из тёмного проёма выбежал маленький человечек с заросшим шерстью лицом и висящими длинными ушами. В руках у него была плеть, которой он с отвратительным щелчком стеганул меня по лицу, стоило только последнему оказаться в пределах её досягаемости. От неожиданности я повалился на поросшую мягкой травой землю, а человечек запрыгнул мне на грудь и сжал голову ручками с длинными и острыми когтями.

— Что нюхал ты в последний раз? — Завизжал он.

Несмотря на полуобморочное состояние, я постарался припомнить, но ничего конкретного на ум не приходило.

— Не помню, не знаю… — лепетал я, — ничего особенного…

— Ничего особенного? Зачем тогда тебе нос? — Прокричал он, не помня себя от ярости, и, просунув пальцы мне в ноздри, начал их разрывать.

Непереносимая боль заполнила собою сознание, не оставляя места даже для удивления, и я почувствовал, как по лицу начинают течь потоки бурной, как в половодье, крови. Я извивался под тяжестью тела мохнатоголового, но сбросить его с себя никак не удавалось. Когда ноздри были совершенно разорваны, а лицо превратилось в один сплошной очаг боли, человечек слез с меня, засунул руку мне в рот и потащил куда-то, держа за верхнюю челюсть.

Следующее, что я почувствовал, был удар головой обо что-то деревянное, видимо, порог дома, о чём я догадался, когда увидел вокруг себя стены какой-то комнаты. Человечек, наконец, вынул руку из моего рта. Я пытался приподнять голову и осмотреться, но нога в кованом сапоге придавила затылок к полу.

— Не воротятся с миром те, кто ушёл по велению души! — Забасил голос сверху. — И да не будет место их пребывания юдолью неги и покоя!

Две невидимые руки подхватили меня под плечи и усадили в кресло, напротив которого, точно в таком же кресле, сидел человек с совершенно круглой головой. Больше никого в комнате не было, да и сама она была абсолютно пустой. Кровь залила мне одежду и продолжала медленно стекать по лицу.

— Ты обвиняешься в неповиновении данности, — объявил мне круглоголовый после некоторой паузы, — и теперь пришла пора зачитать твой приговор.

— Разве у меня не будет возможности сказать что-нибудь в своё оправдание? — Спросил я, опасаясь, что результатом этого неожиданного суда станут новые издевательства.

— Говори! — Милостиво позволил судья.

— Разве есть что-то странное в том, что когда паутина начинает оплетать твой дом, ты пытаешься убить паука?

— А разве есть что-то странное в том, что паук при этом пытается отравить тебя своим ядом, видя, как ты разрушаешь его многодневный труд? — Парировал человек в кресле.

— Но этой мой дом, а паук в нём — незваный гость.

— Некоторые гости приходят без приглашений, потому что видят в чужом доме свободный уголок. Не надо было оставлять этот уголок свободным, но ты сделал это, и теперь у тебя нет дома.

— Поначалу мне казалось, что мы сможем с ним ужиться… — почти промямлил я, готовый признать разумность доводов судьи.

— Вы все стремитесь уживаться вместо того чтобы жить. Жить можно вместе или порознь, а уживаться — это отвратительный компромисс. — Круглоголовый начал сердиться. — Знаешь, что никогда не сможет ужиться друг с другом? Круглое и квадратное.

После этих слов голова судьи стала превращаться из шара в куб. Выглядел он омерзительно. Не в силах смотреть на него, я попытался закрыть глаза, но неожиданно нечеловеческая боль пронзила их: два неизвестно откуда взявшихся ржавых гвоздя вонзились в меня, прибив веки и не давая им закрыться. Я закричал от боли, удивляясь, что не умираю и даже не теряю сознание.

— Мы всегда разговариваем с человеком на его языке, — сказал судья, не без удовольствия глядя на мои попытки осторожно вытащить гвозди из глаз. Из-за моей спины, чинно вышагивая, появилось существо, отдалённо похожее на цаплю, но с гноящимися язвами и швами на лишённом перьев теле и принялось клевать меня, каждый раз выдирая длинным клювом маленькие кусочки и проглатывая их с громким клёкотом.

Судья промолвил:

— Ну что, ты и на этот раз будешь спокойно смотреть, как кто-то претендует на часть тебя?

Я воспринял эти слова как призыв к действию и схватил цаплю за клюв, пытаясь сжать две её половинки. Впрочем, потом я переменил тактику, и начал, наоборот, раздирать пасть этому мерзкому существу. Та оказалась мягкой и податливой, и вскоре в моих руках оказались две половины этой непонятной птицы. Брезгливо отбросив их в сторону, я закричал, что больше не могу выносить всего этого, и потребовал срочно выпустить меня отсюда.

Судья добродушно рассмеялся:

— Срочность существует лишь там, где есть время. А здесь все отрезки превращаются в прямые.

Одна из рук судьи стала увеличиваться в длине, а тот начал обрубать её ладонью другой руки, принявшей очертания топора. Потом он собрал с пола все получившиеся куски и попытался вручить их мне со словами:

— Отрезки — это ваш, человеческий удел.

Я вскочил и побежал к двери. Как ни странно, она легко распахнулась под напором моего плеча, и я очутился на той самой площади, на которой на меня напал мохнатоголовый. Опасаясь преследования, я ринулся через площадь к единственному домику, в котором горело окно. Но добраться до него оказалось не так-то просто, потому что, как я ни увеличивал скорость, домик не становился ближе, хотя расстояние от дома, в котором меня судили, возрастало. Выдохшись, я остановился, чтобы подумать, но стоило мне встать, опираясь руками на колени, как на затылок с глухим стуком опустилось что-то тяжёлое. Удар был не сильным, но неожиданным, ибо я не видел и не слышал чьего бы то ни было приближения. Однако когда я, лёжа на земле, оглянулся назад, то оказалось, что там стоит неизвестно откуда взявшийся стол, рядом с которым огромный богомол в белом врачебном халате вдевал нитку в довольно крупную иглу. Я начал лихорадочно отползать в сторону, но богомол в пару прыжков настигнул меня, взял за ворот и потащил к столу. Я упирался, как мог, но силы были неравны, и уже через пару секунд я лежал на столе под пристальным взглядом отвратительных глаз богомола. Он оглядывал меня с ног до головы и шевелил усиками. Я ждал, что он пустит в ход свою иглу, и оказался прав: первое, что сделал этот странный врачеватель, — пришил мои ладони к бёдрам. Сдерживать себя было невозможно, и я кричал от невыразимых страданий, понимая при этом, что серьёзных увечий, как и в случае с гвоздями в глазах, мне это не принесёт, и все раны рано или поздно затянутся.

Когда руки были плотно пришиты к ногам, богомол предусмотрительно зашил мне рот, после чего достал из кармана халата жутко смердящий коровий хвост, съел его и отложил иглу в сторону. Следующим, что было извлечено из кармана, оказалась пила, которой богомол разрезал мне живот, залез в него конечностью и принялся отрывать мои органы, выбрасывая их через плечо. Наверное, никакой человек на свете не может выдержать таких мучений, но в этом странном месте возможным было всё. Когда эта пытка закончилась, я почувствовал необъяснимую лёгкость и пустоту: видимо, ничего внутри меня больше не осталось. Затем в дело снова пошла игла, и уже очень скоро об этом кошмаре не напоминало ничего, кроме ноющей боли во всём теле. Богомол в последний раз пошевелил усиками и быстрыми прыжками стал удаляться.

Не без некоторых усилий мне удалось оторвать руки от бёдер, а затем разорвать нить, сшивающую губы. Полежав ещё какое-то время на столе, приходя в себя, я встал и побрёл по направлению к домику, в котором горел свет. На этот раз домик приближался, как и было положено, что дало мне основания надеяться на благополучный исход моего вояжа. Впрочем, никто не мог дать гарантию, что внутри меня ждало что-то хорошее, ибо вера в то, что там живут нормальные люди, способные избавить меня от этого кошмара, почти умерла.

Когда до двери оставалось всего лишь несколько десятков метров, в траве вокруг меня что-то зашуршало и всё пришло в движение, словно под моими ногами был живой ковёр. Я ускорил шаг, но мои ноги тонули в чём-то очень мягком, увязая и скользя. Вскоре отгадка этой тайны явила себя, вызвав новый приступ отвращения: по моим штанинам карабкались крупные белые черви, стараясь приступом взять меня, будто средневековый замок. Я начал трясти ногами, глядя при этом на домик, по которому поднималась копошащаяся масса, закрывая собою дверь и окна. Я хотел преодолеть расстояние до домика несколькими крупными прыжками, но поскользнулся и упал, чувствуя руками и телом раздавленную живую массу. Меня вытошнило, но я встал и пошёл дальше, отчаянно молотя по одежде в напрасных попытках сбросить с себя наглых тварей. Наконец я достиг дома, но стоило мне замахнуться для удара по двери, как та отворилась, и в освещённом проёме возник крот с канделябром в руке.

— Наш долгожданный друг, — сказал он кому-то через плечо и с любопытством принялся снимать с моей одежды червяков, отправляя их себе в рот. — Проходи.

Протиснувшись сквозь узкую щель, я стал озираться по сторонам. Ничего необычного в интерьере дома не было: уютные на вид кресла и диванчики, вдоль стен — шкафы и полки с какими-то свитками, с тёплым треском горел камин, а на окнах и дверных проёмах висели голубые занавески. Примечательной деталью интерьера был огромный вычурный письменный стол, за которым сидел человек и что-то писал. Увидев его, я невольно отшатнулся назад: на худом теле располагались две головы — голова старца и голова ребёнка, при этом глаза ребёнка были закрыты; видимо, он спал. Человек оторвался от своего писания и улыбнулся мне необычайно доброй и успокаивающей улыбкой, что вернуло мне благостное расположение духа. Не дожидаясь приглашения сесть, я опустился в одно из кресел, с благодарностью принимая от крота чашу с густым красным вином. На секунду я подумал, что будет с вином внутри меня, ведь органов не осталось, но никаких специфических ощущений, кроме разливающегося по телу тепла, я не почувствовал.

Старец решил прервать идиллическое молчание:

— Путь — это, прежде всего, метаморфоза идущего.

Вдруг из-под стола вышел крупный белый кот, видимо, лежавший до этого на коленях старца. Дойдя до середины комнаты, он ощетинился и начал изгибаться, а из его пасти показалась голова змеи. Стоило только змее вылезти из кота, она набросилась на него и стала заглатывать несчастное животное, но чуть только кот полностью оказался в брюхе змеи, из-за чего та непомерно раздулась, как змеиную кожу пропорол кошачий коготь, и кот вылез наружу, схватив змею в зубы и проглотив её одним судорожным усилием. Я с нетерпением произнёс:

— Может, вы оставите в стороне свои фокусы и объясните мне, где я и что со мной происходит?

— Думаю, это мне по силам, — благодушию старца не было пределов. — Ты получил больше, чем смел надеяться: стремясь к свету, ты достиг подлинного мрака. И теперь пребудешь в нём вечно.

— Ваш дом — это граница?

— Для человека, разводящего и сводящего мосты, это слишком наивный вопрос, — многозначительно улыбнулся старец, и я понял, что ждали действительно меня.

— Почему именно я?

— Потому что ты лучше других знаешь, что за каждой ступенью обязательно следует другая, и что за естественной границей досягаемости взгляда начинается то, на что стоит смотреть.

— В чём будет заключаться мой труд?

Старец приподнял свиток, над которым трудился, и торжественно произнёс:

— Ты будешь учиться писать!

И тогда мне всё стало ясно. Я встал и пошёл в соседнюю комнату, которая по своему убранству походила на комнату старца. На столе уже лежал пустой свиток, и мне не оставалось ничего, кроме как сесть за стол и начать писать слова, которые, как мне казалось, я знал всегда, но почему-то позабыл в суете дней.

«Голос страха и боли слышу из ваших уст: вопиёте вы от неправедных дел и взыскуете справедливого суда. Но кто родитель ваш, как не страх и боль? Кто дарует вам вас самих, как не страдание? Что есть существование ваше, как не суд, справедливо воздающий вам мерой за меру низости вашей и открывающий вам подлинные высоты ваши?

А я — лишь стража: я стою на границе всякого существования и жду, когда вы прибудете ко мне, подберётесь к своему пределу и наконец-то поднимете веки. Не все переживут миг открытия подлинности, но не бойтесь высокой цены. Здесь, у предела, в точке безусловности, вы можете получить нечто большее, чем бессмысленное продолжение себя во времени. Например, свободу, или твёрдое основание, или импульс, или покой, или полноту себя. Только в бездне, где кончается дорога и не видно моста, вы увидите, за чем всё это время шли.

А я буду неподалёку. Я уже нашёл свой предел, и теперь моя работа — помочь другим увидеть мгновения, когда случайное уступает место закономерному, условное — безусловному, относительное — абсолютному, а существование — бытию. Для этого я пишу эту книгу. Книгу экзистенций».