Агафоны-рябинники

Августа Избекова, 2020

Повесть «Агафоны-рябинники» отображает много интересного и познавательного о прошедших временах, через истории людей из Матвеевской волости Кологривского уезда, ныне Парфеньевского района Костромской области. Жизнь и уклад населения подробно и красочно описан на примере разных поколений из одной семьи в течение нескольких веков. Главный герой книги – Анфим Житов рассказывает о своём детстве, отрочестве, юности и взрослой жизни сопоставляя разные вехи во времени и исторические события, происходящие в России. Книга будет интересна тем, кто хочет узнать и связать свою историю с историей своих предков.

Пролог

«Велико есть дело смертными и преходящими трудами дать бессмертие множеству народа, соблюсти похвальных дел должную славу и, перенося минувшие деяния в потомство и в глубокую вечность, соединить тех, которых натура долготою времени разделила.»

М. В. Ломоносов

В детстве мне хотелось поскорей стать взрослым, повидать города, о которых мне рассказывал мой дед Панкрат. В молодости он плотничал там, ходил по многолюдным улицам, на которых вечерами зажигались фонари. На мои вопросы: «Как? Почему? Зачем?» — старшие в семье часто отвечали: «Подожди, Анфимка! Вот вырастешь, узнаешь!» — Я огорчался, терпел, ждал. И только десятилетнему — мне, наконец, разрешили родители поехать однажды с дедом на городской воскресный базар. От радости я проскакал по избе на одной ножке, кувыркнулся разок и лобызнул в щеку деда, сидевшего на лавке.

Чтобы попасть на городской базар утром, надо было двинуться в путь с полночи и мы выехали. Сквозь разорванные облака изредка проглядывала луна, и скупо серебрила снежок бледными искрами. Конь наш — Пеганка, нехотя зашагал по наезженной дороге, а меня одолевал сон. На перекатах сани часто съезжали к обочине. Опасаясь потерять внука, дед привязал меня кушаком к саням и я крепко уснул, а когда проснулся, мы уже въезжали на окраину Чухломы.

Древний городок встречал нас густым колокольным звоном местного собора, которому вторили колокола церквей Абрамьева монастыря.^[2]

Позавтракав в знакомом деду домике, мы выехали на торговую площадь, казавшуюся мне огромной, собравшей людей и крестьянские подводы со всего света. И чего только здесь не было! Бочки выпячивали свои крутые бока, корыта, хомуты, дуги, горшки, плошки и всякая другая утварь громоздилась кучами на санях и у саней.

Прибывшие сюда сбыть свой товар, зазывали покупателей веселыми прибаутками: «А вот сапоги! Надень и беги! Купишь — не износишь — бог тому порука! Останутся детям и внукам!» — кричали в сапожном ряду. Горшечники взывали: «Купите горшок! Сам прыгнет на шесток! Крепкий! Звонкий! Щи варит с печенкой!». Игрушечники завлекали так: «А вот матрешки — павы, детишкам для забавы! Нос утрут, скучать не дадут!» Галантерейщики вопили: «Ленты, ленты всяких цветов, привораживать девкам женихов!».

К привезенным моим дедом изящным прялкам, сразу же подошли покупательницы, смотрели, приценивались, торговались, покупали.

Распродав к полудню свой товар, дед успел приобрести необходимые покупки, а мне глиняную свистульку и пряник. Мы пообедали в трактире и двинулись домой. Впереди нас ехали двое наших земляков — попутчиков, и Пеганка охотно бежал домой, не отставая от них.

В поле начиналась поземка. Ветер дул в лицо, и мороз начал щипать мой нос.

Только лесной дорогой стало тише и теплее. Довольный базаром, дед подшучивал надо мной, бодрился, несмотря на то, что доживал уже восьмой десяток лет.

Время побелило ему голову и бороду, лицо избороздило морщинами, но не украло памяти. Говорят, душа у человека не стареет до его дней, если он помнит мир своего детства и прошлое родного края. А дед повидал на своем веку и запомнил многое.

О чем только не рассказывал он мне про былые времена! Вот и в этот раз он говорил от том, что каждый уголок родной земли таит в себе неисчерпаемые клады народного умельства, высоких помыслов и подвигов. Пахари нашей верхневолжской земли, например, издревле кормят всю Северную Русь своим хлебом, одевают в добротные полотна, краше «аглицких». Костромичи прославились своими сооружениями. «Помни, Фимка! — сказал дед, — среди этих-то искусников, плотники и краснодеревцы нашей Матвеевской волости занимают первое место. Их приглашали строить самые изысканные терема^[3] и палаты в столицах.

Это они соорудили на Всемирной выставке в Париже 1878 года Русский павильон^[4], изумивший всех своим благолепием. Нашим безымянным умельцам нет памятников. Но слава их живет и передается потомкам».

— А Париж этот далеко? — спросил я деда.

— Далеко. Это столица западного государства — Франции.

Видя, что дед мой разговорился, я полюбопытствовал:

— Деда! А почему чухломичи на базаре обзывали тебя и наших попутчиков, что едут впереди нас «агафонами-рябинниками»?

— Почему, спрашиваешь? То длинная история о давних годах, когда прославился наш с тобой предок Агафон, прозванный «медвежатником», за то, что один ходил на медведя и промашки не знал. Ростом он был чуток поменьше нашей Троицкой колокольни. В молодости корпел Агафон на корабельных верфях Лодейного поля и одно время был даже напарником самого царя Петра, не уступая ему не в сноровке, не в силе. Чуешь о каком времени я говорю.

— Чую, — ответил я и затаив дыхание, приготовился слушать.

— Так вот, однажды на эти верфи прибыл из столицы молодой гонец по срочному делу. Не знавший царя — плотника в лицо, но наслышанный о его громадном росте, гонец увидел на верфи Агафона. Приняв его за царя, приезжий с поклоном протянул Агафону секретный пакет.

Великан — плотник, быстро смекнув в чем дело и махнул гонцу рукой в сторону, где трудился царь. А вечером, после работы плотники балагурили, допытываясь у Агафона, как он принимал царского «кульера». Агафон в это время сидел на бревне и лениво оборонялся от насмешек товарищей. Сообразительный это был человек, золотые руки и ума палата.

Эти же руки в лихую годину обороняли Русь от шведов. Односельчане уважали Агафона за силу, сноровку и смекалку. Его богатырский рост, черные волосы, окладистая борода и пристальный взгляд карих глаз, смело смотревших из-под густых черных бровей, внушали встречным почтение и тревогу. Сказывали будто сам леший, увидев однажды Агафона в сосновом бору, оцепенел и со страху чуть не перекрестился.

Старики наши считали, что прозвище «агафоны-рябинники», прилепившиеся к жителям нашей волости, связано с именем нашего Агафона.

— Как же это так? — удивился я.

— А вот так, — продолжал рассказчик. — Случилось это в петровское время. Когда Матвеевской волостью владели именитые князья Репнины — самые богатые владетели земли ещё и на Орловщине, да в Подмосковье^[5]. Они были воеводами, советниками царей, послами в заморских странах, знатные были люди.

Один из рода Репниных — Аникита Репнин — любитель орловских рысаков, задумал в своем Богородском имении, что на орловщине, построить конюшню. Наслышанный о мастерстве матвеевских плотников, он приказал управляющему своему прислать в Богородское лучших. Вот и собралась дюжина умельцев от нас — из Горельца, Матвеева и других деревень. Старшим артели стал Агафон «медвежатник» — наш с тобой предок. За чернявость плотники его ещё прозывали и «цыганом».

Тут дед задумался. Видимо весь ушел в прошлое. А потом заговорил, да как! Будто передо мной и не дед вовсе, а тот самый Агафон, среди своих артельщиков, собравшихся в нашей избе. Я пишу об этой истории спустя много лет, может быть дедовский рассказ чуть подзабылся, но имена и прозвища я запомнил, как и всю историю про «агафонов-рябинников». Жалею только о том, что едва ли смогу передать дедовский колоритный язык… Ну словом, расскажу, как запомнил. Перед дорогой в Богородское, Агафон обратился с такими словами:

— Ребята! Покажем нашему именитому барину, что мы не лыком шиты!

— Знамо дело, уноровим, не впервой, — откликнулись артельщики.

Но Кузьма Шипунов не утерпел и вставил шпильку: «Не хвались до пляски, хвались на выпляске!» Приятель Кузьмы — Фома Петухов полушутя стукнул кулаком по спине, прошептав: «Не перечь, заноза! Дело говорят люди!»

И Кузьма примолк, прошептав: «Да это я так. Я буду стараться, как и все».

Краснодеревец Евстигней Куликов, добавил к словам Агафона:

— Мужики! Исстари мы — малоземельцы, уходим с Великого поста и до Покрова плотничать в города. Кого каждогодна приглашают сооружать павильоны Всероссийской ярмарки?! — матвеевских плотников.

Кого в первую очередь призывал царь Петр палаты и корабли строить? — опять ж мужиков нашей волости! Так не уроним былую славу наших отцов и дедов!

— Не уроним! — прогудела артель и зашагала на Орловщину долгим, утомительным пешим походом.

Прибыв на берега Десны в Богородскую вотчину Репниных, наши трудяги не могли надивиться красоте и обширности лесов, полей барских владений. «Экое приволье! Барину-то и умирать не надо! Здесь краше рая!» — воскликнул Кузьма Шипунов, выразив тем самым общее восхищение.

Плотники не теряли даром времени. Передохнув с дороги, они вскоре же застучали топорами, ошкуривали бревна, стали готовить фундамент конюшни.

Как в слаженном хоре, каждый артельщик имел свой «голос» — свою особую сноровку, присущую лишь ему одному.

Неторопливый и осмотрительный здоровяк Степан Оглобин обладал острым и метким глазом, безошибочно определял соразмерность возводимого строения и его частей. Производя расчеты, он прищуривал правый глаз, отчего его обветренное и морщинистое лицо принимало хитровато-таинственное выражение. Без Степанова расчета плотники не приступали к работе.

Острый на слова, как ёж, Рябой Лука с завидной аккуратностью отделывал здание. Обыкновенные — брус или теснина в руках Луки как бы оживали, потом занимали свое место, придавая изящность строению.

Тонкие деревянные узоры с блеском выпиливал бравый красавец Андрей Веденеев, восхищая товарищей талантом и выдумкой. «Ребята! А ведь Андрюха-то наш кудесник! — сказал, как-то Евстигней Куликов. — Гляньте-ко! Сам Бог позавидует его поделкам!» — «Скажешь тоже, — бубнил Андрюха. — До Бога мне далеко. Я такой же грешник, как и ты!»

Петруху Мотовилина прозвали Добрыней. При накатке бревен этот рыжий силач был незаменим. «Раз — два… взяли! Ещё взяли-и-и!» — командовал Петруха и бревно плотно ложилось в сруб. Скромный Петруха никогда не похвалялся своей силой. В праздники он иногда соглашался потягаться на веревке и нередко перетягивал четверых товарищей.

Тихий и незаметный Влас Косоротый ни минуты не мог сидеть без дела и даже во сне, говорили, лапти сплел. Ну, а без Фомы Петухова артельщики и дня не могли прожить. Острые и веселые байки Фомы, как банный пар снимали усталость с плеч. Остальные артельщики тоже имели немалые достоинства.

Среди таких-то признанных умельцев затесался семнадцатилетний паренек — Ванька Чих. Он ещё многого не знал. Но, как говорят, «не тот глуп, кто не знает, а тот, кто знать не хочет». Ванька хотел знать много! И много смотрел на мир, как на неразгаданную тайну. Постигнув грамоту от сельского дьячка, наблюдательный паренек быстро перенимал умение старших, удивляя их подчас догадками, облегчавшими тяжелый труд. Степан Оглобин часто советовался с Ванькой при расчетах соразмерности строения.

Дружно и спорно сооружалась конюшня барская с колоннами, вытяжными трубами и желобами. Артельщики устраивали всем требованиям управляющего и барина. Сверх того, на фронтоне, под аркой главного входа в манеж, они вырезали горельеф — двух деревянных всадников, летящих навстречу друг другу, как исторические герои Куликова поля — Пересвет и Челобей, чтобы сразиться в смертной схватке.

Оставалось доделать сущие пустяки. Вот тут-то и попутал наших умельцев нечистый дух. Нет, не по плотницкому делу, в котором, как говориться, они собаку съели. Обмишурились наши старатели совсем по другой статье. А всему виной оказался Ванька Чиж. Не будь его в артели, не случилась бы та история, прогремевшая потом на всю округу.

Дело случилось субботним вечером, когда наши усталые работнички убанились, поужинали и отдыхали в сенном сарае. В это сумеречное время Ванька Чиж и осмелился заглянуть в барскую теплицу. Днем он заметил в ней сквозь стекло диковинные гроздья крупных зеленых ягод, на вьющихся, вроде хмеля высоких стеблях с листьями.

«Рябина!» — подумал Ванька. Попробовал: «Сладкая, стерва!»

Насытившись вволю (благо садовник отлучился в село), Ванька прихватил и товарищам полную шапку ягод. Все плотники (за исключением Рябого Луки, ушедшего к знакомым в село) лакомились «зеленой рябиной», похваливая Ваньку: «Ай, да Чиж! Вот это застрогал! Сласть!»

Через день барский садовник обнаружил пропажу ягод, которые берегли к именинам княгини.

«Вот напасть-то на мою голову! — сокрушался садовник, — не уберег ягоды!»

Репнины были культурными помещиками. Они не тиранили своих крепостных, облагая их небольшим оброком. Но садовник знал, что барин, хотя и справедлив, а во гневе себя не помнил. Однажды за оплошность с конями, барин жахнул по голове конюха Никитку квасным ковшом. Ковш-то остался цел, а Никитка с той поры «чокнутым» стал и без нужды оскалялся.

Не миновать бы нашим артельщикам наказания, да спасло их высокое плотницкое мастерство, мужицкая смекалка и чувство товарищества — стоять все за одного, один — за всех.

Рано утром в сарай, где просыпались ото сна плотники, прибежал дворовый сторож и сказал, что сегодня их ожидает барский суд.

Плотники приуныли. Даже Фома Петухов не отважился в такой момент развеселить своих товарищей по несчастью. Он вспомнил, как дня четыре назад князь приходил со своим другом — Прокопием Куницей, посмотреть конюшню.

В добротной свитке и шароварах, «шириною с Черное море», с огромными рыжими усищами, Куница напоминал Тараса Бульбу. Он громко восторгался произведением матвеевских строителей:

— Якую гарну хату коням сробили твои хлопци! Як римский Коллизей!

— Да! — сказал князь, — плотники мои мастера первого класса. Придется наградить их за усердие и умение.

«А теперь, нате-ко, барский суд! — размышлял Фома. — Вот какая «награда» за работу. Вместо «награды», да дороги на родимую сторонку, не загреметь бы в Сибирь». От этих горьких дум больно сжималось сердце многодетного Фомы.

— Ах Ванька, Ванька! Что наделала твоя любознательность! — вмешался Лука. Он только, что вернулся из гостей.

— И дернула же вас нечистая сила слопать эту барскую ягоду. Тьфу!

— А все Ванька. Ни дна бы ему, ни покрышки, — отозвался Добрыня.

— Охота, вишь ему припала до рябины, а теперь во расхлебывайся, — отозвался Кузьма Шипунов.

— Обнуздать бы чуток Ваньку-то, развожжался, охломон, — подал робкий голос Влас Косоротый.

Но смышленый Ванька за словом в карман не полез. Он резонно заявил, что «рябину зеленую» ели все и ещё хвалили его за находку, а теперь вот винят его одного.

— И то правда, — вздыхали мужики.

— А ну, хватит юзжать! Снявши голову, по волосам не плачут! — сказал старшой Артели Агафон, считавшийся «дотошным в деле» и хитрющим мужиком.

— Слыхал я, — сказал Агафон, — что наш сановитый барин любит все чудное, прямоту и бесстрашие. Он никогда в нашей волости не бывал. Там правит его управляющий. Нас с вами князь никого не знает по имени. Давайте уговоримся: никого не выдавать, не запираться, отвечать всем одно и тоже. Я, как старшой, буду отвечать первым. Остальным на допросе говорить тоже самое, что я скажу.

Плотники охотно согласились с предложением Агафона, а растроганный Влас вымолвил: «Агафоша! У тебя ума палата!»

Наступил грозный час барского суда. Виновников вызвали на допрос по одиночке. Первым, как положено, пошел старшой артели, прикинувшийся придурковатым. — Как звать тебя? — спросил барин, без опаски взглянув на вошедшего чернявого великана.

— Агафоном, батюшка, Агафоном, — смиренно отвечал тот.

— Что ел Агафон из барской теплицы?

— Рябину, барин, сладкую рябину, — признался Агафон, понимая, что запирательство только повредит делу.

— Чертова дерюга! — не выдержал князь, — это не рябина, а виноград! Знаешь ли ты, дурья голова, сколько лет надо выращивать на нашей земле столь теплолюбивое растение?! — с этими словами барин встал из-за стола и нервно заходил по кабинету.

Агафон же, прикинувшись испуганным, запричитал:

— Барин, батюшка! Смилуйся! Не погуби! Детишные мы все. По глупости своей не знали мы, что это ягода, как её… виноград, думали рябина, ну и, — тут Агафон запнулся и уже тихо добавил, — попробовали.

— По-про-бо-вали! — передразнил барин. — А брать чужое без спроса, как это называется?!

Агафон дипломатично промолчал. А князь, пробежав ещё раз по кабинету, выкрикнул:

— Пошел вон, образина адова!

Следующим на допросе оказался Ванька Чиж, повторивший кратко ответ Агафона. Вызванные за ним два других плотника, к удивлению барина, тоже ответили, что зовут их Агафонами и что по нечаянности съели они барскую сладкую рябину. Из этих ответов князь понял, что «преступление» совершено не по злому умыслу, а ради деревенского любопытства.

Учитывая построенную плотниками великолепную конюшню, которой не восхищался только слепой, князь не стал допрашивать остальных. Он вышел на балкон и обратился к провинившимся, стоявшим внизу на улице:

— Эй вы, Агафоны-Рябинники! Искусные плотники! Убирайтесь отсюдова, чтобы духу здесь вашего больше не было! Слышите!

— Слышим, барин, слышим! — хором ответили мастера.

Закинув котомки за плечи, заткнув топоры за пояса и радуясь, что так дешево отделались, наши умельцы отбыли восвояси.

Весть о съеденном барском винограде, как колокольный звон разнеслась на всю округу. Вот с тех-то пор и пристало, как банный лист, к жителям нашей волости и её окрестных деревень прозвище «агафоны-рябинники», перешедшее на все последующие поколения.

А когда поздно вечером мы приехали домой и легли спать, перед моим взором опять ожили «агафоны» — умельцы, с содеянным их золотыми руками дворцом-конюшней для барских рысаков. И я решил: «Вот вырасту и обязательно построю такой дворец, что все ахнут!» С этим желанием я и заснул.

Будучи уже взрослым, когда деда Панкрата не стало, я понял, что предание об «агафонах», основанное на реальном факте, — наглядное свидетельство тому, что прозвище «агафоны» не унизительно, как считали некоторые мои земляки, а наоборот. Оно говорит об удивительном мастерстве костромских мужиков, о крестьянской смекалке, о неистребимом чувстве русского товарищества — главных национальных чертах моего народа.

Свое дальнейшее повествование я и посвящаю потомкам этих «агафонов» — неизвестным умельцам, противоборцам со злом, которые своим трудом продолжали умножать славу предков, став как бы мостом «в разрыве времен», соединившем конец XIX — начало XX столетия с нашим временем!

Примечания

2

Авторское название Свято-Покровского Авраамиево-Городецкого монастыря.

3

Терем Асташово, Чухломкой район, Костромской области, фото начала XX века

4

Всемирная выставка в Париже в 1878 году, Фасад здания Русского отдела

5

До 1625 года Матвеевской волостью владел воевода Сабуров. После смерти его, волость отошла к Репниным, владевшим ею до 1851 года — до перехода её в казну за долги обедневших потомков Репниных. прим. Избековой А. А.