Исповедь глупца

Август Юхан Стриндберг, 1887

Автобиографический роман Юхана Августа Стриндберга (1849–1912) о сложных отношениях с супругой, его помешательстве и мании преследования, а также об эмансипации женщин начала XX века. В формате a4.pdf сохранен издательский макет книги.

I

Это было 13 мая 1875 г. в Стокгольме. Я как сейчас вижу себя в большой зале Королевской библиотеки, занимающей целый корпус королевского дворца. Деревянная обшивка стен побурела от старости, как хорошо прокуренная пенковая трубка. Огромное здание в стиле рококо с гирляндами, цепями, щитами и гербами, окруженное на высоте первого этажа галереей с тосканскими колоннами, встает теперь в моих воспоминаниях со своими сотнями тысяч томов и представляется мне чудовищным мозгом, где сложены мысли всех прошлых поколений.

Два главных отдела залы с полками в три метра высоты разделяются проходом с одного конца залы до другого. Весеннее солнце бросает свои золотые лучи сквозь двенадцать окон и освещает разнообразные переплеты ренессанса. Тут стоят фолианты в белом или тисненом золотом пергаменте, в черном или белом сафьяне XVII столетия, в опойке с красным обрезом XVIII столетия, в зеленой коже времен Империи и в дешевых современных переплетах. Рядом с теологом стоит алхимик, с философом натуралист, с историком поэт — геологическое наслоение неизмеримой глубины, в котором слои лежат один над другим, указывая на этапы развития человеческой глупости и мудрости.

Я вижу себя на балконе, как я распаковываю ящики с негодным хламом, подаренным библиотеке одним знаменитым антикварием; он был убежден, по-видимому, что обеспечивает себе бессмертие, надписав на каждом томе свой девиз: «Speravit infestis».

Так как я был суеверен, как всякий атеист, то это изречение, бросающееся мне в глаза на каждой книге, которую я вынимал, произвело на меня известное впечатление. Даже в несчастье этот честный малый не терял надежды; это было его счастьем. А я потерял уже всякую надежду на постановку моей трагедии в пяти актах, шести картинах и трех превращениях, а что касается моего повышения, то для этого должны были умереть семеро кандидатов, находящихся в полном здравии, из которых четверо получали жалованье. В двадцать шесть лет с месячным жалованьем в 20 франков и пятиактной трагедией в каморке под крышей имеешь большую склонность к самому мрачному пессимизму, этому новому изданию скептицизма, который так удобен для непризнанных гениев, ищущих в нем замену сытного обеда и слишком скоро износившегося платья.

Член ученой богемы, заменившей собою прежнюю художественную богему, сотрудник известных газет и научных журналов, скудно платящих, акционер общества для перевода «Философии бессознательного», последователь свободной, но не бесплатной любви, обладатель неопределенного титула королевского секретаря, авторе двухактной пьесы, постановленной в Téâtre Royale, я с трудом удовлетворял насущным потребностям моей жалкой жизни. В конце концов, я начал ненавидеть жизнь. Но во мне еще не умерло желание жить, и поэтому я делал все возможное, чтобы продлить это жалкое, существование и размножить свой род. И надо сказать, что пессимизм, воспринятый буквально толпой и обманчиво спутанный с ипохондрией, ведет к тому, что начинаешь созерцать жизнь с ясной и утешительной точки зрения. Если весь мир, собственно, ничто, к чему же делать столько шума, особенно если истина является чем-то случайным? Разве только теперь открыто, что вчерашняя истина завтра считается безумием; так к чему же тратить свои юношеские силы на открытие нового безумия? Единственно несомненный факт — это смерть, поэтому мы и живем. Но для кого, для чего? После того, как весь строй, уничтоженный в конце прошлого столетия, снова был введен при вступлении на престол Бернадотта, этого покаявшегося якобинца, поколение 1860 года, к которому принадлежал я, увидало, что все его надежды рассеиваются вследствие парламентских реформ, осуществленным с таким шумом. Обе палаты, заменившие собою собрание четырех сословий, состояли большей частью из крестьян, обративших парламент в городской совет, где они мирно и спокойно обсуждали свои мелкие делишки и откладывали в сторону все важные вопросы. Политика явилась перед нами в виде компромиссов местных и личных интересов, так что последний след веры в то, что тогда называлось идеалом, распался при столкновении с горькими принципами. Прибавим к этому религиозную реакцию, наступившую после смерти Карла XV, при воцарении королевы Софии Нассауской, и станет ясно, что для появления пессимизма были и другие основания кроме личных неудач. — Почти задохнувшись от пыли, я открыл окно, выходившее на Львиный Двор, чтобы впустить немного свежего воздуха и полюбоваться на открывающийся вид. Легкий ветерок, напоенный благоуханием тополей, колыхал распустившиеся ветки сирени. Жимолость и молодой виноград уже начали обвивать решетку своей светлой зеленью; акации и платаны еще не цвели, им, вероятно, были знакомы капризы мая. И все-таки это весна, хотя под молодой зеленью ветвей и кустов и виднеются еще темные ветви. А над балюстрадой, украшенной дельфийскими фарфоровыми вазами с голубыми гербами Карла XII, высились колоннами мачты стоящего в гавани парохода, разукрашенного в честь Его Величества, а дальше между берегами лиственниц и хвой выкупает темно зеленая полоса залива. Все суда на рейде распустили свои национальные флаги, которые более или менее символизируют различные страны. Кроваво-красный, как ростбиф, флаг Англии; испанский, красный с желтым, полосатый, как жалюзи мавританского балкона; полосатый, как матрацный тик, флаг Соединенных Штатов; веселая трехцветка Франции рядом с мрачным флагом не снимающей траура Германии с железным крестом в углу; дамская рубашка Дании; скромная трехцветка России. Все колышется рядом под зеленовато-голубым северным небом. Отовсюду несется шум экипажей, свистков, колоколов, лебедок; запах машинного масла, соленых сельдей, кожи, съестных припасов, к которому примешивается благоухание сирени. Все эти запахи освежались по временам западным ветром, рябившим зеркально-спокойную поверхность северного моря.

Я оставил книги и высунулся в окно, чтобы освежить все свои пять чувств; в это время шла смена часовых, и оркестр играл марш из Фауста. Музыка, знамена, цветы, голубое небо — все это так захватило меня, что я не заметил, как вошел служитель с почтой. Он тронул меня за плечо, передал мне письмо и сейчас же вышел.

Письмо было от дамы. Я быстро распечатал его, предчувствуя что-то приятное, и я не ошибся.

«Приходите сегодня вечером ровно в пять часов к дому номер 65 на улице Регента. Там вы меня встретите. Примета: сверток нот».

В последний раз я был одурачен одной маленькой плутовкой; поэтому я был очень не прочь хорошенько вознаградить себя. Но одно злило меня. Мое мужское самолюбие было оскорблено уверенным, почти повелительным тоном. Что это вздумалось этой малютке так неожиданно напасть на меня! Что воображают себе эти дамы, составившие себе такое низкое мнение о нашей добродетели? Она не просит разрешения, она просто отдает приказание своей жертве. Кроме того, я был приглашен вечером на загородную поездку и не испытывал ни малейшего желания среди белого дня ухаживать на главной улице. Когда пробило два часа, я отправился на сборище моих коллег в лаборатории нашего химика. Комната уже была полна докторов и кандидатов медицины и философии, собравшихся обсудить сегодняшний праздник. Я извинился, и меня засыпали вопросами о тех причинах, по которым я отказывался принять участие в проектируемой вечером оргии. Я показал письмо опытному в этих делах зоологу; он покачал головой и глубокомысленно заметил:

— Это не подойдет! Такие выходят замуж, но не продаются! Животное с семейными инстинктами! Да, это дело серьезное! Но как хочешь! Приходи после, ты встретишь нас в парке, если это прельщает тебя и если дама окажется другого сорта.

И таким образом в назначенный час я очутился перед указанным домом и ждал появления прекрасной незнакомки. Этот сверток нот был как свадебное объявление в газетах и колебал мое решение, но в эту минуту я увидал перед собой даму, первое впечатление от которой — а ему я придаю большое значение, — было в высшей степени неопределенное. Возраста неопределенного, между двадцатью девятью и сорока двумя, вид отчасти искательницы приключений, нечто среднее между художницей и синим чулком, порядочной девушкой и кокоткой, эмансипированной женщиной и кокеткой. Она представилась мне как невеста моего старого друга, оперного певца, который поручал ее моему покровительству; позднее это оказалось ложью.

Она была похожа на птичку и болтала без умолку. В полчаса она посвятила меня во все, что она думает и чувствует. Но это очень мало интересовало меня, и, наконец, я спросил ее, чем могу быть ей полезен.

— Я должен быть охранителем молодой девушки? — воскликнул я. — Но ведь вы не знаете, что я самый легкомысленный малый!

— Ах, это вам так кажется, я прекрасно знаю вас, — возразила она. — Вы просто несчастны, и вас надо отвлечь от ваших мрачных мыслей.

— Вы думаете, что действительно знаете меня, но вам известно только мнение вашего жениха о моей особе.

Но спорить с ней было напрасно, она знала все и читала в сердцах людей. Она была одна из тех назойливых особ, которые стремятся властвовать над умами и в то же время залезают в самые сокровенные уголки сердца. Она умела красиво писать письма и засыпала ими всех выдающихся людей, давала советы, изливалась в наставлениях молодежи и любила руководить судьбами людей. Властолюбивая, она занялась спасением душ и охраной всего мира; поэтому она и почувствовала призвание спасти меня; одним словом, интриганка чистейшей воды, не особенно умная, но с чудовищной женской страстью к приключениям.

Я начал поддразнивать ее, насмехаясь над миром, людьми и Богом. Она назвала меня отсталым.

— Но, милая барышня, что вам до этого? Все мои в высшей степени современные идеи кажутся вам отсталыми! А ваши идеи, исходящие из прошлых эпох, общие места моих юных лет, давно оставленные мною, кажутся вам совершенно новыми! Откровенно говоря, то, что вы предлагаете мне за свежие фрукты, это просто консервы в белых плохо закупоренных жестянках. От них даже пахнет, знаете ли.

Вне себя от бешенства, она, не прощаясь, убежала от меня.

Покончив с ней, я отыскал своих товарищей в парке, где мы и прокутили всю ночь.

На следующее утро, еще не вполне очнувшись, я получил письмо, полное женского пустословия, упреков, излияний, сожаления, снисходительности и добрых пожеланий духовного благополучия; в заключение она опять назначала мне свидание — я должен был нанести визит старухе, матери ее жениха.

Как человек опытный, я знал, что мне придется выдержать снова целые потоки увещаний; и, чтобы отделаться как можно дешевле, я надел на себя маску полнейшего равнодушие к вопросам, касающимся Бога, мира и всего прочего.

Какое совпадение! Молодая особа в туго зашнурованном, опушенном мехом платье, в шляпе Рембрандт, приняла меня очень дружески; преисполненная нежности, как старшая сестра, избегала всех опасных тем, так что при нашем обоюдном желании понравиться друг другу души наши вели между собой восхитительный разговор.

После визита мы отправились погулять в прекрасный весенний вечер.

Будучи в мефистофельском настроении духа, а также из желания отомстить за ту скучную роль доброго товарища, которую я должен был играть, я признался ей, что почти уже помолвлен; принимая во внимание, что я в это время сильно ухаживал за одной девушкой, это было ложью только наполовину.

Тогда она взяла на себя роль бабушки, начала сокрушаться о молодой девушке, расспрашивать об ее характере, внешности, положении. Я набросал ей портрет, могущий возбудить в ней ревность. После этого разговор стал более односложен. Действительно, интерес ее ко мне упал, так как ангел-хранитель увидал перед собой соперницу в деле спасения моей души. Мы расстались, не рассеяв незаметно установившейся между нами холодности.

На следующий день разговор вращался все время около любви и моей воображаемой невесты.

После того, как мы целую неделю ходили по театрам, концертам, совершали прогулки, она незаметно стала поверенной моей жизни, наши ежедневные встречи обратились в твердую привычку, от которой я не мог освободиться.

Возможность пользоваться разговором с хорошо образованной женщиной доставляет почти чувственное наслаждение, это было соприкосновение душ, ласки умов, наслаждение чувств.

Однажды утром она была совершенно вне себя; она прочла мне отрывки из письма, полученного накануне от жениха; он бесился от ревности. Теперь она призналась мне, что поступала против указаний жениха. Справедливо предчувствуя, что дело примет дурной оборот, он рекомендовал ей быть как можно осторожнее по отношению ко мне.

— Я не понимаю такой сильной ревности, — презрительно сказала она.

— Потому что вы не понимаете любви, — ответил я.

— Ах, эта любовь!

— Эта любовь, сударыня, есть дошедшее до высшей точки чувство собственности, а ревность — это боязнь потерять ее.

— Собственность! Вот еще — собственность!

— Обоюдная собственность, видите ли. Каждый взаимно владеет другим.

Она не хотела понимать такого рода любви; любовь — это чувство бескорыстное, возвышенное, целомудренное, неописуемое!

Короче говоря, она не любила своего жениха, который, как я понял из ее слов, был безумно влюблен в нее.

Она рассердилась и откровенно призналась, что никогда не любила его.

— И вы все-таки выходите за него замуж?

— Потому что он погибнет без меня.

Опять спасение души!

Она была так раздражена, что начала уверять, что она с ним даже не помолвлена.

Так, значит, мы оба солгали. Это дает мне надежду!

Мне не оставалось ничего другого, как быть тоже откровенным и объявить, что моя помолвка была выдумкой; теперь зависело от нас воспользоваться нашей свободой.

Ревность ее пропала, и старая игра началась сначала. Я послал ей письменное объяснение в любви, которое она переслала своему жениху. Он не замедлил в следующем же письме осыпать меня грубой бранью.

Тогда я обратился к красавице с просьбой объясниться и выбрать одного из нас. Но она остерегалась это сделать; она была готова выбрать нас обоих, трех, четырех, видеть как можно больше у своих ног и просила только позволения втайне боготворить.

Она была настоящей кокеткой, помешанной на мужчинах, целомудренной полиандристкой!

Но я был совершенно ослеплен, у меня не было ничего лучшего, уличная любовь опротивела мне, а моя одинокая каморка нагоняла на меня тоску.

Незадолго до ее отъезда я пригласил ее посетить библиотеку, я хотел ослепить ее, показать себя в обстановке, которая должна была поразить крошечные мозги высокомерной птички. Я водил ее из галереи в галерею и выставлял на вид все свои библиографические познания; я заставлял ее восхищаться миниатюрами, рисунком букв средних веков, автографами великих людей; я цитировал великие исторические события, запечатленные в манускриптах и старопечатных книгах, и она чувствовала себя подавленной в своем ничтожестве.

— Да ведь вы ученый! — воскликнула она.

— Разумеется, сударыня.

— Бедный певец, — пробормотала она.

Я думал, что таким путем я выбью певца из позиции. Не тут-то было! Актер грозил мне в письмах револьвером, обвинял меня, что я отнял у него невесту, доверенную моим попечениям. Я же старался дать ему понять, что я ничего не украл у него, потому что он не владел ничем, что он мог бы отдать на хранение. На этом переписка кончилась, и воцарилось угрожающее молчание.

Приближался день отъезда. Накануне вечером я получил от моей красавицы взволнованное письмо, в котором она сообщала мне приятную новость. Она прочла мою трагедию нескольким особам из высшего круга, близко стоящим к театру. Мое произведение произвело на этих особ сильное впечатление, и они льстили себя надеждой познакомиться с автором. Подробности она расскажет мне при свидании. В назначенный час отправились мы с ней по магазинам, где она делала свои последние закупки; она все время говорила о моей драме, но, не видя с моей стороны никакой склонности к протекции, она прибегла к другому способу, чтобы убедить меня.

— Мне противно, милое дитя, стучаться к чужим людям и болтать обо всем, кроме самого главного. Я должен идти к ним, как нищий, и клянчить.

Я только что начал красноречиво излагать свою мысль, как вдруг она остановилась против элегантной, прекрасно одетой, стройной дамы.

Она представила меня баронессе У., которая сказала мне несколько слов, заглушенных шумом улицы. Я пробормотал несколько бессвязных слов, раздраженный, что меня хитростью заманили в ловушку. Это несомненно было условлено заранее.

На прощанье баронесса повторила свое приглашение, подсказанное ей фрекен X.

В баронессе меня больше всего поразило свежее, как у ребенка, лицо, несмотря на ее двадцать пять лет. У нее была головка школьницы, маленькое личико, окаймленное белокурыми, непокорными, золотистыми волосами, плечи принцессы, талия гибкая, как рукоятка хлыста, ее манера наклонять голову говорила об откровенности, любезности, рассудительности. Можно ли допустить, чтобы эта девственная мать могла безнаказанно наслаждаться моей трагедией! Она была замужем за гвардейским полковником, и у нее была трехлетняя девочка. Она питала большую склонность к сцене, но высокое положение ее мужа не давало ей возможности выступить, тем более что ее тесть только что получил звание камергера.

Так обстояло дело, когда мой майский сон исчез вместе с пароходом, увозившим мою красавицу к ее актеру. Теперь он вступил в мои права, и ему, наверно, было приятно читать мои письма к его невесте в отместку за такое же мое поведение: в последнее время мы всегда читали его письма вместе. И даже на пристани, в минуту нежного расставания, она умоляла меня как можно скорее посетить баронессу. Это были ее последние слова.

На месте этих невинных мечтаний, так непохожих на дикую любовь ученой богемы, воцарилась пустота, которую надо было чем-нибудь заполнить. Тесная дружба с женщиной своего круга, соединение двух личностей с одинаковыми взглядами доставляли мне драгоценное наслаждение, которого я давно был лишен, благодаря ссоре с родными.

Стремление к семейной жизни, подавленное вечным пребыванием в кафе, снова проснулось, благодаря общению с простой, но в общепринятом смысле вполне приличной женщиной. И вот вечером, часов в шесть, я стоял у ворот дома в Северной Аллее.

Какое совпадение! Это был когда-то дом моих родителей, где я прожил жесточайшие годы моей жизни, где я пережил все внутренние бури возмужалости, первое причастие, смерть матери и прибытие мачехи. Охваченный внезапным недомоганием, я испытывал искушение повернуть назад и бежать отсюда, я боялся снова обрести все страдания моей юности. Передо мной лежал знакомый двор, могучий ясень, расцвета которого я так ждал некогда каждую весну, мрачный дом на краю глубокого песчаного оврага, угрожавший обвал которого вызвал понижение наемной платы.

Но, несмотря на эти грустные воспоминания, я овладел собой, вошел, поднялся наверх и позвонил. Мне казалось, что отец по-прежнему отворит мне дверь. Но появилась горничная и прошла вперед доложить обо мне. Вслед за ней вышел барон и встретил меня как нельзя более сердечно. Это был человек лет тридцати, сильный и большой, с благородной осанкой, с манерами настоящего светского человека. На его крупном, несколько отекшем лице светились голубые глаза, имевшие несколько тусклое выражение, как и его улыбка, принимающая горькую складку и говорящая о разочаровании и неудавшихся планах.

Гостиная, наша прежняя столовая, была обставлена в несколько небрежном, художественном стиле. Барон носил имя одного из знаменитых генералов, нечто в роде Кондэ или Тюренна его родины; ему удалось собрать фамильные портреты эпохи 30-летней войны в белых кирасах и париках а la Людовик XIV; они выглядели несколько странно среди ландшафтов дюссельдорфской школы.

Там и тут стояла старая, переделанная вызолоченная мебель вперемежку с современными стульями и пуфами. Все углы были заставлены, все дышало уютностью, миром и домовитостью.

Вошла баронесса, она была очаровательна, сердечна, проста и любезна. Но на их лицах я прочел какое-то смущение и замешательство, причину которых я скоро открыл. По голосам, доносившимся из соседней комнаты, я понял, что у них гости; я извинился, что пришел не в урочный час. У супругов были в гостях родственники, сошедшиеся на партию виста, и через несколько минут я уже сидел в семейном кругу: камергер, полковник Д., мать и тетка баронессы. Как только старики уселись за карты, мы, представители молодежи, занялись беседой. Барон говорил о своей любви к живописи; благодаря стипендии Карла XV, он кончил курс в Дюссельдорфе. Таким образом между нами нашлась точка соприкосновения, потому что я тоже был когда то стипендиатом этого короля, но только на литературном поприще. Разговор шел о живописи, театре и личности нашего покровителя. Но наша беседа начала постепенно охладевать, потому что старики время от времени вмешивались в наш разговор, касались острых вопросов, терзали едва закрывшиеся раны, так что под конец я почувствовал себя в этом разнородном обществе чужим и отвергнутым. Я встал и простился. Барон с баронессой проводили меня в переднюю и здесь, далеко от стариков, они, по-видимому, сняли свои маски и пригласили меня в следующую субботу обедать в тесном семейном кругу. После короткого разговора на площадке лестницы мы расстались добрыми друзьями.

В назначенный день я отправился к трем часам в Северную Аллею. Хозяева встретили меня как старого испытанного друга и, не задумываясь, посвятили меня в интимную сторону своей жизни. Обед прошел в обмене откровенностей. Барон, не разделявший взглядов своих товарищей по службе, принадлежал к партии недовольных, созданной правлением нового короля. Завидуя победоносной популярности своего брата, новый властелин заботливо отстранял все, что с любовью выращивал его предшественник, так что друзья старого режима, с их свободной откровенностью, терпимостью, стремлением к прогрессу, образовали группу оппозиции, не вмешивавшуюся, впрочем, в мелочную борьбу выборов.

Перебирая воспоминания прошлого, мы сошлись во взглядах, и все мои прежние мещанские предрассудки против дворянства, поколебавшиеся со времени парламентской реформы 1865, теперь вполне рассеялись и превратились в сочувствие павшему величию. Баронесса, родившаяся в Финляндии и только недавно выехавшая оттуда, сначала не принимала участия в нашем дружеском разговоре. Но когда обед кончился, она села за фортепиано и сыграла несколько песен; барон и я показали себя непризнанными талантами в дуэте Веннерберга. Как быстро мчались часы! Потом мы прочли маленькую пьеску, игранную недавно в Королевском театре; роли мы разделили между собою.

После различных развлечений воцарилось вдруг молчание, обыкновенно наступающее, когда люди слишком быстро стараются выказать себя, чтобы заставить себя оценить. Ко мне снова вернулось чувство подавленности, и я затих.

— Что с вами? — спросила баронесса.

— Здесь живут призраки, — объяснил я. — Вы знаете, я целые века тому назад жил в этих комнатах. Да, это было век тому назад, я так уже стар.

— И нам не удается прогнать призраков? — продолжала баронесса с материнской нежностью.

— Ах, нет, возразил барон, только одна особа в состоянии рассеять мрачные призраки. Не правда ли, ведь вы жених фрекен X.?

— Ах, барон, это был потерянный труд.

— Как, разве она помолвлена с другим?

— Вы еще спрашиваете?

— Ах, очень жаль! Эта молодая девушка настоящее сокровище и, судя по всему, она относилась к вам очень сочувственно.

Тут я снова начал бранить бедного актера. Мы вместе негодовали на злополучного певца, который принуждал бедную девушку против ее воли полюбить его. В конце концов баронесса объявила, что она все уладит во время пребывания в Финляндии, куда она вскоре собиралась съездить.

— Этого не будет, — уверяла она, преисполнившись гневом при мысли о браке, к которому хотят принудить такую прекрасную девушку, планы которой совершенно иные.

Часов в семь я поднялся и простился. Но меня так настойчиво просили остаться, что я готов был подумать, что они скучают, оставшись одни, несмотря на то, что они женаты всего три года и имеют ребенка, похожего на ангела. Вечером ждали кузину баронессы, и они хотели познакомить нас, чтобы я высказал свое мнение о молодой девушке.

Во время этого разговора, горничная подала барону письмо. Он распечатал его, прочел, не вставая, пробормотал несколько отрывистых слов и передал письмо жене.

— Это невероятно! — воскликнула она, прочтя письмо. На утвердительный кивок мужа она обратилась ко мне как к другу.

— И это моя самая любимая кузина! Представьте себе, мой дядя и тетка запрещают ей ходить к нам, потому что свет позволяет себе болтать всякий вздор о моем муже!

— Это уж слишком! — прибавил он. — Прекрасной, невинной, несчастной девушке нравится бывать у нас, молодых людей, ее единомышленников, и это дает повод к сплетням.

Может быть, они заметили скептическую улыбку на моем лице, но во всяком случае разговор охладел, наступило смущенное молчание, плохо скрытое предложением пройтись по саду.

После ужина, часов в десять, я наконец простился и, выйдя из дому, мысленно стал припоминать все, что видел и слышал в этот богатый впечатлениями день.

Несмотря на внешнее счастье супругов, несмотря на их взаимную нежность, в их жизни, несомненно, было какое-то темное пятно. Озабоченные, смущенные лица и скрытность указывали на какое-то горе и заставляли предполагать тайны, открытия которых я боялся.

Зачем, спрашивал я себя, это уединение, эта жизнь на краю предместья? Они казались мне потерпевшими кораблекрушение, — так радовались они, найдя человека, первого, который пришел к ним и которому они сейчас же раскрыли свои сердца.

Меня главным образом занимала баронесса. Я старался представить себе ее образ, но меня совершенно сбивало с толку соединение противоречивых черт характера: преисполненная добрых желаний, грациозная, упорная, энтузиастка, участливая, сдержанная, холодная, порывистая, капризная и мечтательная; она не была слишком худа, но, благодаря простым гладким платьям, ниспадающим широкими складками, как на одежде св. Цецилии, она казалась одухотворенной, как женщина византийской живописи; ее сложение говорило о чистоте линий и поразительной красоте; иногда бледные, окаменевшие черты ее маленького личика оживлялись и озарялись какой-то порывистой радостью. Мне трудно было решить, в руках кого из супругов была власть. Он, как солдат, привык командовать, но, благодаря изнеженности, он имел послушный вид, скорее по природной вялости, чем по слабость воли. Они обращались друг с другом дружески, но без пыла первой любви, и мое появление пробудило в них потребность вызвать передо мною воспоминания прошлого. Одним словом, они питались реликвиями и скучали вдвоем; доказательство — частые приглашения, посыпавшиеся на меня после первого визита.

Накануне ее отъезда в Финляндию я пришел с прощальным визитом. Был чудный июньский вечер. Я вышел на двор и вдруг увидал ее за садовой оградой у куста. Я остановился, пораженный этим невероятно прекрасным зрелищем. Она была вся в белом, пикейное белое платье, отделанное великолепным русским кружевом, алебастровое ожерелье, застежка и браслеты тоже из алебастра; ее окружало сияние, как свет фонаря, лучи которого проходят сквозь молочные стекла. К этому примешивалась зелень густой листвы, которая отбрасывала мертвенные тени на светлые и теневые блики на ее бледном лице, с горящими, как два угля, глазами. Меня охватило глубокое волненье, словно это было видение. Во мне снова поднялось глубоко дремавшее стремление поклоняться и боготворить, пустота наполнилась, потерянное религиозное чувство, потребность молитвы вернулись в новом виде. Бог был свергнут, на его месте появилась женщина; но женщина одновременно девственница и мать; и, когда я видел рядом с ней ее маленькую дочь, я не мог себе объяснить, как могло совершиться ее рождение. Взаимные отношения супругов никогда не указывали на чувственную сторону, такой бесплотной казалась мне их дружба. Для меня эта женщина была воплощением чистой, недосягаемой души, влитой в чудное тело, как приписывает это святое писание умершим душам. Одним словом, я поклонялся ей, не стремясь к ее обладанию. Я боготворил ее такою, как она была; как жену и мать, и так, как она была — как жену этого человека, как мать этого ребенка. И поэтому для того, чтобы наслаждаться счастием поклонения, присутствие ее мужа являлось мне существенно необходимым. Ведь без мужа, думалось мне, она будет вдовой, а я неуверен, буду ли я тогда боготворить ее. Может быть, как мою жену? Нет! Во-первых, мне и в голову не приходила такая богохульная мысль; потом, выйдя за меня замуж, она перестала бы быть женой этого человека, матерью этого ребенка, хозяйкой этого дома. Да, так, как она сейчас есть, не иначе! Да, с этим домом были связаны священные воспоминания, это была также глубоко лежащая склонность низших классов поклоняться аристократии, чистой крови, которую перестанут почитать, если она когда-нибудь сойдет с пьедестала; итак, мое поклонение этой женщине во всем было схоже с прежней религией, которую я отринул от себя. Поклоняться, жертвовать собой, страдать без малейшей надежды добиться чего-нибудь другого, кроме наслаждения поклонения, жертвы и страдания.

Я хотел быть ее ангелом-хранителем, охранять ее так, чтобы сила моей любви наконец привязала ее ко мне. Я старательно избегал оставаться с ней наедине, чтобы мы — во вред ее мужу — не подружились слишком близко.

А теперь, когда я увидел ее у кустарника, она была одна. Мы обменялись несколькими ничего незначащими словами. Но внезапно ей передалось мое внутреннее волнение, и, когда я взглянул на нее горящим взором, в ней проснулась потребность довериться мне. Она заговорила о том, как ей тяжело даже на короткое время расстаться с мужем и ребенком. Она настоятельно просила меня посвящать им мое свободное время и также не забывать и ее, так как она едет отстаивать мои интересы перед фрекен X.

— Вы очень любите ее? — спросила она, пытливо смотря на меня.

— Вы спрашиваете? — отвечал я, всецело подавленный тяжелой ложью.

И в эту минуту я убедился, что моя весенняя любовь была только фантазией, шуткой, ничем.

Боясь запятнать ее прикосновением моей мнимой любви и завести ее в тончайшие изгибы моего чувства, заботясь оградить ее от самого себя, я коротко прервал опасный разговор, спросив о бароне. Она спрятала лицо, потому что прекрасно поняла значение моего вопроса, а может быть — теперь я допускаю это, — мое смущение перед ее победоносной красотой доставило ей удовольствие. Может быть, в эту минуту она сознала ужасную волшебную силу, которую она проявила над этим Иосифом, равнодушие которого было только внешнее, развязность которого была только вынужденная.

— Вы скучаете в моем обществе, — произнесла она, — мне надо обратиться за подкреплением.

И она звонким голосом позвала мужа, который сидел в своей комнате в первом этаже.

Окно распахнулось, и появилось дружеское лицо барона, который кивнул нам с простодушной улыбкой. Вскоре затем он вышел в сад. На нем была парадная форма королевских гвардейцев. Он был великолепен в темно-синем мундире с серебряными и шелковыми нашивками. Его мужественное полное лицо оказалось резким контрастом с алебастрово-белым обликом жены. Это была прекрасная пара; каждый выделял достоинства другого. Это было ослепительное зрелище, художественное произведение. После ужина барон предложил мне сопровождать их на следующий вечер на пароход, с которым уезжала баронесса; мы, т. е. он и я, можем слезть на последней пограничной станции; это предложение, которое я счел себя обязанным принять, по-видимому, доставило удовольствие баронессе; она радовалось при мысли о прекрасной летней ночи на палубе парохода в Стокгольмском заливе.

В десять часов вечера мы встретились на пароходе, который вскоре и отошел. Ночь была ясная, небо горело оранжевыми красками, море было голубое и спокойное. Бегущие мимо берега мелькали в этом странном, фантастическом освещении, которое казалось зрителю и заходом и в то же время восходом солнца. К полуночи наше оживление, возбуждаемое все новыми, блестящими мыслями, все снова пробуждающимися воспоминаниями, упало, и нас охватила сонливость; лица в сумраке рассвета казались бледными, и утренний ветерок холодком пробегал у нас по членам. Нас охватила внезапная сентиментальность, и, случайно сведенные судьбой, мы заключили вечную дружбу; мы словно предчувствовали роковую нить, которой позднее суждено было связать нас. Я чувствовал себя не совсем здоровым, недавно оправившись от лихорадки, а они обращались со мной, как с больным ребенком. Баронесса кутала меня в свой плед, усаживала на защищенное от ветра место, подавала мне мадеру в дорожной фляжке, говорила со мной с материнской нежностью, и я охотно допускал все это. Сон, смыкающий мне глаза, делал меня нежным и мягким, и моя замкнутая душа раскрывалась. Не привыкший к этой женской нежности, я погружался в благоговейное преклонение, и мой мозг, возбужденный бессонницей, плавал в поэтических мечтах.

Все дикие сны бессонной ночи принимали образы, темные, мистические, веселые, вся сила подавленного таланта раскрывалась в легких видениях. Я говорил не смолкая, целые часы я черпал вдохновение в двух парах глаз, слушавших меня, не уставая. Я чувствовал, как мое бренное тело разрывалось в неугасимом огне мыслительной машины, и мало-помалу я потерял сознание своего телесного существа.

Взошло солнце, сотни мелких островков, мелькавших в бухте, осветились; ветви елей с их серно-желтыми иглами окрасились в медно-красный цвет; в окнах прибрежных хижин отразилось солнце; из дымовых труб поднимался дым и напоминал о кофе; рыбачьи лодки идут на парусах осматривать сети; кричат чайки, чуя маленьких селедок в темно-зеленых волнах.

На пароходе еще все тихо, путешественники спят в каютах, только мы втроем сидим на задней палубе, и капитан сверху наблюдает за нами и удивляется, о чем мы можем рассказывать друг другу целыми часами.

Уже три часа утра, когда из-за мыса появляется лоцманская шлюпка. Пора прощаться. Залив отделяется от моря всего несколькими широкими островами, чувствуется уже бурное море, и слышен шум волн о последние крутые утесы.

Наступает минута прощанья. Они целуются в сильном волнении. Потом она страстно жмет мне руку обеими руками, со слезами на глазах; она поручает моим заботам своего мужа и просит утешать его во время его двухнедельного вдовства. А я низко поклонился и поцеловал ее руку, не думая о том, что этого не следовало бы делать и что я невольно выдаю свои тайные чувства. Пароход остановился, шлюпка замедлила ход, и скоро лоцман очутился уже на палубе. Я сошел по трапу, и вот мы с бароном уже в лодке.

Пароход, как колосс, высился над нами. Оттуда кивала нам, облокотившись на перила, ее маленькая головка с влажными от слез детскими глазками. Винт пришел в движение, колосс вздрогнул, взвился русский флаг, и мы закачались на волнах, махая мокрыми от слез платками. Ее тонкое личико становилось все меньше, нежные черты затушевывались, и нам были видны только ее большие глаза, которые тоже скоро исчезли; мгновенье спустя мы видели только белый вуаль, развевающийся над японской шляпой, и батистовый платок, которым она махала; потом только белое пятно, белую точку и потом только колосса, бесформенную массу, окутанную дурно пахнущим дымом.

Мы высадились на таможенной станции, обращенной летом в купальный курорт. В деревне все еще спало, и на пристани никого не было; мы стояли и следили за пароходом, который лавировал, чтобы повернуть направо и скрыться за мысом, служившим последней преградой от моря.

В ту минуту, как исчез пароход, барон, рыдая, бросился мне на шею, и мы стояли несколько минут обнявшись и не произнося ни слова.

Что вызвало в эту минуту эти слезы, бессонница или ясная ночь? Было ли это смутное предчувствие или просто жалость? Я и теперь не могу этого объяснить.

Молча и печально направились мы в деревню напиться кофе; но ресторан был еще заперт, и мы пошли блуждать по улицам. Маленькие домики стояли запертыми, и занавеси были спущены. За деревней мы вышли в пустынное место, где находились шлюзы. Вода была чистая и прозрачная, и мы омыли ею глаза. Потом я вынул из несессера чистый носовой платок, мыло, зубную щетку и одеколон. Барон насмешливо улыбнулся на мою утонченность, но это не помешало ему с благодарностью принять принадлежности этого импровизированного туалета. Вернувшись назад в деревню, мы почувствовали запах жженого угля, проникавший сквозь листву прибрежной ольхи. Я знаком дал понять барону, что это был последний привет парохода, донесенный до нас морским ветерком. Но он этого не понял.

За кофе он имел очень печальный вид со своим большим сонным лицом, опухшими чертами и безутешным выражением. Между нами воцарилась какая-то неловкость, и он, погруженный в свою печаль, хранил упорное молчание.

Иногда он дружески пожимал мне руку и просил извинить за расстроенный вид, а минуту спустя снова погружался в необъяснимую задумчивость. Я делал все возможное, чтобы оживить его, но гармония не возобновлялась, узы были порваны. Его лицо, прежде такое ласковое, стало мало-помалу принимать пошлое и грубое выражение. Отражение очарования и одухотворенной красоты его прелестной жены исчезло, и наружу выступил человек невежественный. Я не знаю, о чем он думал. Отгадал ли он, что происходит во мне? Судя по быстрой смене его обращения, его обуревали противоположные ощущения: то он жал мою руку и называл меня своим первым и единственным другом, то поворачивался ко мне спиной.

А я, к ужасу своему, заметил, что мы живем только для нее и благодаря ей. Солнце для нас закатилось, и мы оба потеряли свою индивидуальную окраску.

Вернувшись в город, я хотел проститься с ним, но он настойчиво просил проводить его, и я согласился.

Когда мы вошли в опустевшую квартиру, нам показалось, что кто-то умер, и мы снова заплакали. Смутившись, я решил обратить все в шутку:

— Ну, разве это не смешно, барон, гвардейский полковник и королевский секретарь плачут…

— Но слезы облегчают, — отвечал он.

Потом он велел привести девочку, появление которой снова усилило нашу печаль.

Было девять часов утра. Так как мы оба очень устали, то он предложил мне лечь на диван, а сам он пойдет в спальню. Он подложил мне под голову подушку, прикрыл меня своей шинелью и пожелал мне доброй ночи, продолжая благодарить за то, что я не оставил его одного.

В его братской нежности я чуял влияние его жены, наполнявшей все его мысли, и я погрузился в глубокий сон, причем, засыпая, я видел, как он тихонько подошел ко мне и спросил еще раз, удобно ли мне.

Я проснулся к обеду. Он уже встал. Он боялся одиночества и предложил мне отправиться в парк и пообедать там. Я согласился, и мы целый день провели вместе, причем мы болтали о том и о другом, а больше всего о женщине, к которой были прикованы наши жизни.

Два дня подряд я не виделся с ними и искал одиночества; для этого я удалился в библиотеку, в нижний этаж, — прежде скульптурный зал, — который являлся самым подходящим убежищем для моего настроения. Большая зала в стиле «рококо» выходила на Львиный двор; в ней хранились рукописи. Я расположился здесь, взяв первую попавшуюся рукопись, которая казалась мне достаточно старой, чтобы отвлечь мои мысли от недавних событий. Но чем дальше я читал, тем сильнее сплеталось прошлое с настоящим, и пожелтевшие письма королевы Кристины шептали мне признания баронессы, Я избегал моего обычного ресторана, чтобы не встречаться с друзьями. Я не хотел осквернять своего языка болтовней с безбожниками, которые ничего не должны были знать о моем новом веровании; я ревниво охранял свою особу, которая в будущем должна быть посвящена ей одной. Выходя на улицу, мне хотелось, чтобы передо мной шли маленькие певчие и звоночками возвещали народу о приближении святыни, которую я нес в сокровищнице моего сердца. Мне казалось, что я несу по улицам скорбь и печаль о королеве, мне хотелось крикнуть миру, чтобы он обнажил головы перед смертью, перед моей мертворожденной любовью, не имевшей никакой надежды на жизнь.

На третий день около часу дня я был выведен из моего оцепенения музыкой проходящего мимо отряда гвардейцев; она играла траурный марш Шопена. Я подбежал к окну и увидал, что смену ведет барон. Он кивнул мне с лукавой усмешкой; это он велел играть любимую пьесу баронессы, и музыканты не знали, что они играют в честь нас обоих перед толпой, которая ничего не подозревала.

Через полчаса барон пришел ко мне в библиотеку. Я провел его по темным коридорам, заставленными шкафами и полками, в залу рукописей в нижнем этаже. Он был в хорошем настроении и передал мне содержание письма, полученного от жены. Все шло как нельзя лучше; в письме была записка ко мне, которую я быстро пробежал, стараясь по возможности скрыть мое волнение. В простом, сердечном тоне она благодарила меня за заботы о ее муже и признавалась, что ей очень польстила моя печаль после ее отъезда. В настоящее время она находилась у «ангела-хранителя», она очень ее полюбила и расхваливала ее характер; в конце письма она подавала мне некоторые надежды. Это было все.

Так значить, эта противная женщина, этот «ангел-хранитель» любит меня; воспоминание о ней наполняло меня ужасом. Теперь помимо моей воли я вынужден был играть роль любовника, я был впутан в отвратительную, может быть, бесконечную комедию. Действительно, нельзя безнаказанно шутить с любовью. Попав в ловушку, я в бешенстве старался беспристрастно взглянуть на это неопрятное существо с монгольскими глазами, серым лицом и красными руками. С дьявольской радостью представлял я себе ее соблазнительные приемы, которыми она заставила меня полюбить себя, ее подозрительный вид, навлекший на меня насмешливые замечания со стороны моих друзей; они спрашивали меня, как зовут девку, с которой я шляюсь по предместьям города.

С злой радостью думал я об ее хитростях, уловках и упорстве в погоне за мной, об ее манере вынимать часы из-за корсета так, чтобы был виден кусочек белья. А то воскресенье, когда мы гуляли в парке! Мы шли по главной аллее, но она вдруг предложила свернуть в чащу. У меня волосы стали дыбом от ужаса, потому что такие прогулки в кусты пользовались вполне заслуженной славой. Но на мое возражение, что это было бы неприлично, она сумела только ответить:

— Ах, что такое прилично!

Она хотела нарвать анемонов под орешником; она свернула с аллеи и пошла в кусты. Я смущенно последовал за ней. Найдя укромное местечко за кустами, она села, расправив платье так, чтобы можно было видеть ее ноги, хотя и маленькие, но некрасивые. Наступило неловкое молчание, и она напомнила мне древних распутниц Коринфа, приходивших в бешенство, если их заставляли ждать обычного физического акта. Она простодушно глядела на меня, и на этот раз я обязан моей добродетелью только ее необыкновенному безобразию.

Все эти мелочи, о которых я до сих пор не думал, давили меня теперь, когда являлась возможность, что она бросится в мои объятия, и я молил Бога о победе певца в этой борьбе за любовь. Но я должен был надеть маску и запастись терпением.

Пока я читал записку, барон сидел на столе, заваленном старинными книгами и рукописями. Он играл саблей и имел очень растерянный вид, словно испытывая перед штатскими свою слабость в литературных познаниях, и на все мои попытки заинтересовать его научными трудами он отвечал одной фразой:

— Это, должно быть, очень интересно.

А я, подавленный величием его чина, орденами, шарфом, парадным мундиром, старался восстановить равновесие, выказывая ему мои познания; но я достиг только того, что он стал обнаруживать знаки беспокойства.

Сабля и перо; долой дворянина, дорогу гражданину! Может быть, ясновидящая женщина инстинктивно предчувствовала, кому принадлежит будущее, когда позднее она выбрала своим детям отца из грядущей аристократии ума.

И мной и бароном овладело какое-то бессознательное смущение, несмотря на все его старание держаться со мной как с равным. Не раз он высказывал даже свое уважение к моей учености, показывая этим свое невежество в этой области; но если ему вдруг приходило в голову поважничать передо мной, то довольно было одного слова о баронессе, чтобы сбить его с позиции. В ее глазах наследственный герб не имел никакой цены, и парадный гвардейский мундир должен был склониться перед покрытым книжной пылью сюртуком ученого. Может быть, он сам понял это, когда надел блузу художника и записался простым учеником в мастерскую? И все-таки в нем замечалось влияние утонченного воспитания и предрассудки традиций; ревнивая вражда ученых и военных перешла ему в плоть и кровь.

В настоящую минуту ему было необходимо излить кому-нибудь свои горести, и он пригласил меня к себе обедать.

После кофе он предложил мне написать баронессе; он сам подал мне перо и бумагу. Не видя возможности отказаться, я мучился, подыскивая банальные фразы, чтобы скрыть свое чувство.

Окончив письмо, я подал его, не запечатывая, барону, чтобы принудить его этим прочесть.

— Я никогда не читаю чужих писем, — сказал он притворно гордым тоном.

— А я, — отвечал я, — никогда не пишу чужой жене, не дав прочитать мужу.

Он одним взглядом пробежал записку и запечатал ее вместе со своим письмом, улыбаясь ничего не говорящей улыбкой.

Я не видел его целую неделю, и, наконец, как-то вечером мы встретились с ним на улице. Он, казалось, очень обрадовался, увидя меня, и мы отправились в кафе, где он мог излить мне свою душу, как своему преданному другу. Он провел несколько дней на даче у кузины своей жены. Еще не зная этой очаровательной особы, я уже оценил ее влияние на поведение барона. Он сбросил с себя свою обычную надменность и грусть. Лицо его имело живое, веселое выражение, он обогатил свою речь несколькими вульгарными выражениями сомнительного вкуса, даже звук его голоса сильно изменился. Какая слабая воля, подумал я, он поддается всем влияниям; это чистый лист, на котором самая слабая женская рука может чертить все глупости и фантазии неразвитого ума.

Барон сделался совершенно опереточным героем. Он острил, рассказывал скандальные истории и был шумно весел. В штатском он потерял все свое очарование. А когда после ужина, уже несколько навеселе, он предложил поехать к девицам, он стал мне прямо противен! Ничего, кроме расшитого мундира, перевязи, орденов! Ничего!

Когда его опьянение дошло до высшей точки, он начал мне поверять тайны своей супружеской жизни. Я прервал разговор и встал недовольный, несмотря на его уверения, что его жена разрешила ему развлекаться на стороне во время его вдовства. Это показалось мне невероятным и еще больше убедило меня в целомудренности образа мыслей баронессы. Наконец, на рассвете мы расстались, и я отправился домой, смущенный всеми нескромными признаниями, которые мне пришлось выслушать.

Жена, влюбленная в мужа, дает ему полную свободу после трех лет супружества, не требуя взамен такого же права! Это изумительно! Противоестественно, как любовь без ревности, свет без тени. Непостижимо! Он меня уверил, что его жена целомудренная натура. Опять неестественно! И мать и девушка одновременно, как я уже думал раньше; целомудрие — свойство высшей породы, душевная чистота, являющаяся культурным достоянием высших классов. Так мечтал я в моей юности, когда девушки светского общества внушали мне только чувство поклонения, не будя моей чувственности. Детские мечты, сладостное незнание женщины, этой загадки, разгадать которую труднее, чем может думать старый холостяк.

* * *

Наконец, баронесса вернулась; она сияла здоровьем и молодостью, освежившись воспоминаниями и общением с друзьями юности.

— Вот и голубь, принесший масличную ветвь, — сказала она, подавая мне письмо от моей мнимой невесты.

Я прочел высокомерную, бесцветную болтовню, излияния бездушной женщины, синего чулка, хотевшей завоевать свободу браком с каким бы то ни было мужчиной.

Прочтя письмо с плохо сыгранной радостью, я захотел, наконец, очистить свою совесть в эту тяжелую минуту.

— Не можете ли вы мне сказать, — начал я, — что же она — невеста этого певца?

— И да и нет!

— Она дала ему согласие?

— Нет!

— Она хочет выйти за него?

— Нет!

— А хотят этого ее родители?

— Они не выносят его.

— Но почему же она непременно хочет принадлежать ему?

— Потому что…. я не знаю!

— Она меня любит?

— Может быть!

— Тогда она просто помешана на мужчинах!

— Она решила выйти за того, кто может ей предложить больше благ! Разве это не правда? Разве она понимает что-нибудь в любви?

— А что вы понимаете под словом любовь?

— Говоря откровенно, это чувство, которое подавляет все другие, стихийная сила, перед которой ничто не может устоять; любовь — она подобна грому, бурному проливу, потоку, буре…

Она взглянула прямо мне в лицо и не сделала мне ни одного упрека в защиту своей приятельницы.

— И вы так ее любите? — спросила она.

В эту минуту меня охватило желание открыть ей правду; но что же тогда мне останется? Связь будет порвана; а эта ложь, которая должна охранить меня от преступной любви, стала мне теперь необходимой. Я уклонился от прямого ответа и просил ее больше не заговаривать об этом; прелестное чудовище умерло для меня, и мне будет очень тяжело забыть ее.

Баронесса делала все возможное, чтобы утешить меня, но должна была признаться, что певец был очень опасен; на его стороне было то преимущество, что он мог влиять личным присутствием.

Соскучившись нашим разговором, барон прервал нас замечанием, что можно обжечь пальцы, вмешиваясь в чужие любовные дела.

Щеки баронессы вспыхнули от гнева при этом грубом замечании, и мне пришлось рассеять надвигавшуюся бурю.

* * *

Камень скатился; ложь, первоначально бывшая шуткой, все росла; боязнь и стыд привели меня к тому, что я наконец сочинил сам себе историю и поверил ей. Я взял на себя роль несчастного влюбленного, играть которую мне было не трудно, принимая во внимание настоящее положение вещей. Только предметом моей любви была не она.

Таким образом я был готов запутаться в сетях, расставленных мною же самим. В один прекрасный день я нахожу у себя визитную карточку господина X., таможенного чиновника, другими словами, отца моего чудовища. Я сейчас же ответил на его визит. Маленький старичок, до неприятного похожий на дочь, карикатура на карикатуру. Он обошелся со мной, как с будущим зятем; расспрашивал меня о моей семье, сбережениях, видах на будущее. Дело грозило принять серьезный оборот. Что делать? Я старался показаться ему как можно незначительнее, чтобы отвлечь от себя его отеческие планы. Цель его путешествия в Стокгольм была мне слишком ясна. Он думал избавиться от ненавистного певца; или же красавица решила выбрать меня и послала своего агента поймать меня. Но я был неумолим, уклонялся от встреч, пропустил даже обед у баронессы, изму чил беднягу тестя постоянной погоней за мной, отговаривался серьезной работой в библиотеке, пока, наконец, он не уехал раньше назначенного срока.

Если бы певец знал, кому он был обязан своим несчастливым браком, когда он женился на своей мадонне? Он не узнал этого никогда и приписывал себе одному честь победы.

После этого произошло новое событие, имевшее решающее значение для судьбы всех нас. Баронесса внезапно уехала со своей маленькой дочкой. Было начало августа. Ссылаясь на расстроенное здоровье, она выбрала курорт «Мариенфриден», пустынное местечко на Мефарском озере, где жила с родителями ее кузина.

Этот поспешный отъезд вскоре по возвращении удивил меня. Но, так как это меня не касалось, то я воздержался от всяких вопросов. Через три дня барон пригласил меня к себе. Он был беспокойно и нервно настроен и таинственно сообщил мне, что баронесса скоро вернется.

— Почему? — спросил я, будучи не в силах скрыть своего изумления.

— Потому что… у нее расстроены нервы; климат ей не подходит, она пишет очень неясно, это сильно меня беспокоит. Я вообще не всегда понимаю ее; ей приходят в голову такие безумные мысли; между прочим, ей кажется, что ты сердишься на нее.

Как мне следовало держать себя?

— Ну, разве это не глупо? — продолжал он. — Во всяком случае, я тебя убедительно прошу, не показывай никакого удивления, когда она вернется; она стыдится своего непостоянства, а так как она невероятно горда, то сделает что-нибудь необдуманное, если увидит, что ты насмехаешься над ее капризами.

Ну вот, скрытые беды начинают выходит наружу, подумал я. С этой минуты я стал готовиться к отступлению, я боялся впутаться в роман страстей, катастрофа которого должна была скоро разразиться.

Первое приглашение я отклонил под плохо выдуманным и фальшивым предлогом. Затем последовала встреча с бароном, который спросил меня о причинах моего недружеского отношения. Я не знал, что ответить; он же воспользовался моим замешательством и взял с меня слово поехать вместе с ними за город.

Баронесса выглядела слабой и утомленной, только глаза ее блестели. Я был сдержан, говорил ледяным тоном и держался очень далеко. После прогулки на пароходе мы зашли в знакомый ресторанчик, где условились встретиться с дядей барона.

Ужин на открытом воздухе прошел довольно скучно; перед нами расстилалось темное озеро, окруженное мрачными горами, над нами шелестели столетние липы, и чернели их стволы.

Разговор тянулся вяло и касался вещей безразличных. Я заметил, что между супругами произошла какая-то размолвка, и не хотел присутствовать при вспышке. К несчастью, барон с дядей встали, им надо было переговорить наедине. Теперь пришло время взрыву.

Баронесса вдруг обернулась ко мне.

— Вы знаете, что мой муж был очень недоволен моим внезапным возвращением?

— Не имею ни малейшего понятия. — Представьте, он надеялся каждое воскресенье навещать прелестную кузину.

— Сударыня, — прервал я ее, — не лучше ли вам принести ваши жалобы в присутствии самого обвиняемого?

Что я сказал? Это было грубо, это был строгий, прямой выговор, который я бросил в лицо неверной жене в защиту существа одного пола со мной.

— Это уж слишком! — воскликнула она, то бледнея, то краснея.

— Да, это слишком, сударыня!

Этим было все сказано! Все было кончено.

Когда тут же подошел ее муж, она быстро подошла к нему и взяла его под руку, как бы ища защиты от врага. Барон заметил это, но не понял.

На пристани я откланялся, ссылаясь на визит на соседнюю виллу. Я вернулся в город, сам не знаю как. Ноги несли бездушное тело, жизненные нити были порваны, по дороге плелся только труп.

Один, опять одинокий, без семьи, без друзей! Нечему поклоняться! Божества больше не было, мадонна низвергнута, на ее месте выступила женщина, коварная, вероломная, выпустившая когти. Желая сделать меня своим поверенным, она совершила первый шаг, ведущий к разрушению брака; и в эту минуту во мне проснулась ненависть одного пола к другому. Она оскорбила во мне мужчину и человека, я чувствовал себя союзником ее мужа в борьбе против женщин. Я заключил перемирие со своей добродетелью. Я не гордился этим, потому что мужчина берет только то, что ему дают; он никогда не бывает вором; только женщина ворует, или продает себя. И единственный случай, когда она бескорыстно идет на опасность потерять все, — это, к сожалению, измена мужу. Публичная женщина продается, жена продается, и только изменница отдает любовнику то, что она крадет у мужа. Но я не хотел иметь ее любовницей, она всегда внушала мне только дружбу; охраняемая присутствием ребенка, она всегда была закована в броню материнского достоинства; а так как у нее был муж, то меня ничто не соблазняло пользоваться наслаждениями, которые нечисты сами по себе и облагораживаются только полным и безраздельным обладанием.

Разбитый и уничтоженный добрался я до моей одинокой комнатки, покинутый всеми, потому что с самого начала моего знакомства с баронессой я порвал все сношения с товарищами.

Я жил под крышей в довольно большой комнате; ее два широких окна выходили на новую гавань, залив и скалистые утесы южного предместья. Перед окнами я устроил скромный садик. Бенгальские розы, азалии и герань по очереди снабжали меня цветами для тайного поклонения мадонне и ее ребенку. У меня вошло в привычку каждый день при наступлении вечера спускать занавеси, ставить полукругом горшки с цветами, а посреди освещенный лампой портрет баронессы. Она была изображена на нем молодой матерью с бесконечно чистым, но несколько строгим выражением лица и прелестной головкой, окаймленной белокурыми волосами; на ней было светлое платье с высоким воротом и кружевным воротником; рядом с ней на столе стояла маленькая девочка, вся в белом; она глядела на зрителя своими глубокими печальными глазами. Перед этим портретом я писал письма «К моим друзьям», которые я на следующий день отправлял по адресу барона. Это был единственный исход для моих писательских наклонностей, и я изливал в них всю глубину моей души. Чтобы направить на правильный путь этот неудачный художественный дар, я посоветовал баронессе поискать в литературной деятельности исход для своих поэтических фантазий. Я принес ей художественные образцы всех литератур и дал ей первые указания к литературной деятельности путем замечаний, сравнений и объяснений, к которым я прибавлял иногда свои советы и практические указания. Она не особенно заинтересовалась этим и высказала сомнение в своей способности быть писательницей. На это я возражал, доказывая, что каждый образованный человек обладает способностью написать по крайней мере письмо и, следовательно, носит в себе более или менее развитой писательский дар. Но это ничему не помогло, — страсть к театру слишком глубоко и прочно вкоренилась в ней. Ей казалось, что у нее природное сценическое дарование, а так как, благодаря своему положению, она не могла выступить на сцене, то ей нравилось разыгрывать роль мученицы, что шло в ущерб ее супружескому счастью. Ее муж, мой соучастник в той благотворной идее, которую я высказывал исключительно из тайной цели не довести супругов до разрыва, был мне очень благодарен, но не решался выступить открыто. Я становился все настойчивее перед сопротивлением баронессы.

— Возьмите что-нибудь из вашей жизни, — писал я, — у вас была очень разнообразная жизнь; возьмите несколько листов бумаги, перо, будьте искренни, и вы станете писателем, — цитировал я ей известные слова Борне.

— Тяжело переживать вторично горести жизни, — отвечала она. — Нет, я стремлюсь к искусству, чтобы найти забвение, воплощаясь в характеры, совершенно отличные от моего.

Я никогда не задавался вопросом, что она хочет забыть, потому что, в сущности, я не знал ее прошлого. Боялась ли она помочь разрешению загадки или дать ключ к пониманию ее характера? Стремилась ли она к сценическому искусству, чтобы спрятать себя за его масками или прославиться в ролях, более значительных, чем она сама?

Исчерпав все доводы, я посоветовал ей начать с переводов, чтобы усовершенствовать свой стиль и завести знакомство с издателями.

— А хорошо оплачиваются переводы? — спросила она.

— Довольно хорошо, но надо основательно знать свое дело, — отвечал я ей.

— Не думайте, что я такая жадная, — возразила она, — но работа, не дающая никакого действительного результата, совсем не привлекает меня.

Она была одержима манией современных женщин самой зарабатывать свой хлеб. Барон скептически улыбался, он предпочитал, по-видимому, чтобы жена его больше занималась домом, чем зарабатывала пару пфеннигов на приходящее в упадок хозяйство.

С этого дня она начала осаждать меня просьбами достать ей переводы и отыскать издателя. Чтобы выпутаться из этого дела, я принес ей две короткие статейки для отдела смеси одного иллюстрированного журнала, который ничего не платил за это.

Прошла целая неделя, а работа, которую свободно можно было сделать в два часа, все еще была не кончена. А когда барон осмелился подразнить ее, называя бездельницей, которая любит поспать до полудня, она так вспылила, что, несомненно, это было ее больное место. После этого я перестал заводить об этом разговор, вовсе не желая бросать яблоко раздора между супругами.

Так обстояли дела, когда разразилась гроза.

Сидя за столом у себя в мансарде и перечитывая письма баронессы, я почувствовал, как сжалось мое сердце. Это была отчаявшаяся душа, согнутая сила, непроявленный талант, совершенно, как я. Отсюда и зародилась наша симпатия. Я страдал из-за нее, как из-за больного органа, введенного в мою страдающую душу, съежившуюся и неспособную испытывать даже ужаснейших ощущений боли.

И что же она сделала, за что лишилась моего сочувствия? Охваченная справедливой ревностью, она пожаловалась на свое супружеское несчастье. А я оттолкнул и жестко упрекнул ее вместо того, чтобы образумить ее, что было бы совсем не трудно, судя по словам ее мужа, так как она давала ему полную свободу.

Меня охватила бесконечная жалость к этой женщине, в духовном и телесном образе которой было скрыто столько тайн и противоречий. Мне казалось в эту минуту, что я совершил несправедливость, наводя ее на ложный путь. Мое отчаяние становилось все сильнее, и я сел писать ей; я просил у нее извинения и умолял забыть происшедшее между нами, я хотел изгладить дурное впечатление, ссылаясь на недоразумение. Но я не находил подходящих слов, перо неподвижно лежало у меня в руке, и, охваченный усталостью, я бросился на постель.

Проснувшись на следующее утро, я увидел теплый пасмурный августовский день. Разбитый и печальный отправился я в библиотеку; не было еще восьми часов, но у меня был ключ, и я мог войти и провести там в одиночестве три часа до открытия. Я бродил по проходам между двумя рядами книг, охваченный чувством восхитительного одиночества в интимном общении с величайшими умами древности.

По временам я вынимал один из томов и старался сосредоточиться на чем-нибудь, чтобы забыть тяжелое впечатление вчерашней сцены. Но ничто не могло изгладить запятнанного образа низвергнутой мадонны. Поднимая глаза от страниц книги, которые я пробегал, не понимая ни слова, мне казалось, что я вижу ее, как в какой-то галлюцинации, нисходящей по ступеням лестницы, которая бесконечной перспективой убегала в конце низкой галереи. Я видел, как она идет вниз, придерживая складки голубого платья, так что видны ее маленькие ножки, видел, как она вызывала меня на измену своим острым взглядом, заманивала своим лживым, сладострастным взором, который я в первый раз открыл у нее вчера. И этот призрак будил во мне чувственные желания, которые я подавлял в себе три месяца, — таким целомудренным сделала меня окружавшая ее атмосфера чистоты; доказательство, что вожделения, как говорят, начинают индивидуализироваться, когда сосредоточиваются на одном единственном существе. Несомненно, я стремился к ней, представлял ее себе нагой, переносил на ее белое тело все линии ее одежды, известные мне наизусть. И как только мои мысли нашли себе цель, я начал рассматривать художественное издание итальянских музеев, содержавшее в себе снимки всех известных скульптур. Я хотел произвести научное исследование, чтобы открыть формулу этой женщины; я думал найти вид и род, от которого она происходит. Выбор был огромный. Венера, полногрудая, с широкими бедрами, нормальная женщина, уверенная в победе своей красоты, ожидающая мужа! Это не она. Юнона, плодовитая мать с ребенком, благословенная детьми женщина, раскинулась на супружеском ложе, заставляя ценить все очарование ее чудного тела. И это не то! Может быть, Минерва, синий чулок, старая девственница, скрывающая под мужскими латами свою плоскую грудь? Ни в каком случае!

А Диана! Бледная супруга ночного светила, боящаяся дневного света и свирепая в своем вынужденном целомудрии; скорее мальчик, чем девушка, благодаря неправильности сложения, не могущая простить Актеону, что он застал ее во время купанья. Тип Дианы, может быть, и подошел бы, но не ее род! Будущее решит это! И это нежное тело, эти прелестные члены, эти изящные формы, эта гордая улыбка, эта скрытая под покровом грудь жаждали крови и тайных наслаждений? О, какая ужасная мысль!

В своих поисках я перелистал все художественные издания, собранные и хранимые в богатой королевской коллекции, рассматривает различные снимки целомудренной богини. Я делал сравнения, искал подтверждения своих взглядов, как ученый бросался с одного конца длинной залы на другой, потому что каждое сочинение делало ссылки на то или другое, и в этом прошло время до наступления рабочего часа, когда приход моих товарищей вернул меня к моим обязанностям.

* * *

Вечером я решил пойти в клуб к друзьям. Когда я вошел в лабораторию, меня встретили адским шумом, от которого у меня сразу повеселело на сердце. Посреди комнаты стоял в виде алтаря стол, украшенный черепом и огромным кубком с синильной кислотой перед ним.

Кругом стояли стаканы пунша, наполняемые из реторты; товарищи были уже несколько навеселе. После того, как мне подали дистилляционную колбу, содержащую около пол-литра, и я залпом опустошил до дна, все члены общества крикнули в один голос пароль клуба «Проклятье!», на что я отвечал, затянув известную «Песнь бездельника».

После этого введения поднимается всеобщий шум, ужасные крики, и, приветствуемый громкими восклицаниями, я произношу свою глупую речь. В высокопарных стихах с анатомическими выражениями восхваляется женщина, как олицетворение неспособности мужчин веселиться между собой.

Я опьянял себя гнусными речами, профанацией мадонны, болезненным результатом неудовлетворенных желаний. Вся моя ненависть против моего ложного божества прорвалась наружу, и я ощутил некоторое чувство горького утешения. Собутыльники мои, бедные малые, знающие любовь только по публичным домам, в восхищении слушают, как я мешаю с грязью женщину из общества, недоступную им.

Опьянение все возрастает. Мне приятно слышать мужские голоса после долгого нежного мяуканья фальшивой честности и лицемерной невинности. Словно снимаешь маску, отбрасываешь мнимую святость, прикрывающую ничтожество. Я вижу перед собой свое божество, как оно предается всем излишествам супружеской любви, только чтобы рассеять скуку мучительного существования. На нее, отсутствующую, изливаю я все низости, нападки, оскорбления, в слепой ярости, что я не обладаю ею, потому что я боюсь измены, несмотря ни на что.

Лаборатория является в эту минуту моему воспламененному взору, как чудовищная оргия всех страстей. Реактивные стаканчики на полках сверкают всеми цветами радуги: пурпурный свинцовой охры, оранжевый хромистого калия, желтый сернистой сурьмы, зеленый углекислой меди, синий медного купороса. Воздух отравлен табачным дымом и запахом аракового пунша, приготовленного с лимоном; он будит неясное воспоминание о счастливых землях; на расстроенном пианино терзают в неведомых тонах траурный марш Бетховена, так, что ритма поймать нельзя; бледные силуэты пьющих неясно, подобно теням, мелькают в сизых облаках дыма; золотая перевязь лейтенанта, черная борода доктора, череп с пустыми глазными впадинами, шум и крик, невероятная какофония — все вместе вызывает разные образы; все мешается в моем разгоряченном мозгу — и вдруг раздается призыв одним единодушным криком: «К женщинам!»

И все хором начинают петь: «Вино и любовь — вот истинная цель жизни!»

Мы хватаем пальто и шапки, и все общество отправляется на улицу.

Полчаса спустя вся банда сидит уже у женщин; заказывают ужин, зажигают огонь, и сатурналии начинаются живыми картинами…

* * *

Проснувшись поздно утром в своей комнате, я с удивлением почувствовал, что почти вполне владею собой. Нездоровые ощущения исчезли, и культ мадонны рассеялся, как дым, в наслаждениях этой ночи. Я смотрел теперь на мою любовь, как на слабость духа и тела — в то время оба казались мне имеющими одно значение.

Взяв холодную ванну и плотно позавтракав, я отправился на работу, довольный, что все кончилось так хорошо. Работа шла необыкновенно легко, и часы быстро летели.

Было уже половина первого, когда служитель доложил мне о приходе барона.

«Так, значит, еще не все кончено», — подумал я, готовясь к могущей произойти сцене.

Барон вошел сияющий и веселый; он сердечно пожал мне руку и пригласил принять участие в прогулке на пароходе в курорт Федертелье, где давался любительский спектакль.

Я отговаривался, ссылаясь на неотложные дела.

— Но моя жена очень просила вас ехать с нами, — возразил он, — и к тому же Бэби тоже поедет…

Бэби это была кузина. Он уговаривал меня так настойчиво и трогательно, так дружески смотрел на меня своими добрыми глазами, что я почувствовал, как решение мое начинает колебаться. Но вместо того, чтобы согласиться прямо, я спросил:

— А как себя чувствует баронесса?

— Вчера она была нездорова, ей было очень плохо, но сегодня ей лучше. Скажите мне, дорогой друг, — продолжал он, — что собственно произошло третьего дня между вами? Жена мне рассказала, что в ваш разговор вкралось недоразумение, и вы без всякой причины рассердились на нее.

— Даю вам слово, — отвечал я несколько неуверенно, — я сам не понимаю этой истории. Может быть, я выпил лишнее, и у меня вырвалась какая-нибудь глупость.

— Оставим это, — возразил он, — и станем добрыми друзьями по-прежнему. Ведь вы знаете женщин, они такие восприимчивые… Так вы согласны, правда? Мы встретимся около четырех часов!

Я согласился.

Необычайная загадка: недоразумение! И все-таки она страдала! Страдала из страха, от досады, или еще от какой другой причины?

События приняли интересный оборот, когда на сцену выступила маленькая незнакомка; и не без сердечного трепета я отправился к четырем часам на назначенную пристань.

Подойдя к друзьям, я сразу заметил, что баронесса приветствует меня с нежностью сестры.

— Ведь вы не сердитесь на меня за мою резкость, — начала она, — я так легко раздражаюсь…

— Не будем говорить об этом, — прервал я ее и отыскал ей местечко на защищенной стороне мостков.

— Господин **, фрекен *** — представил барон, и я увидал молодую девушку лет восемнадцати, похожую на субретку; именно такой я и представлял ее себе. Она была небольшого роста, с незначительным личиком, одета просто, но с легким оттенком искусственного изящества.

А баронесса! Бледная, с впавшими щеками, такая худенькая! Браслеты звенели на ее руках, платье с закрытым воротом; можно было видеть голубые жилки возле ушей, которые как-то особенно выступали, благодаря небрежной прическе. Она была дурно одета в негармоничные, кричащие цвета. В эту минуту она положительно была некрасива. Она внушала мне глубокую жалость, и я искренно сожалел о моей вчерашней несправедливости. Как мог я принять ее за кокетку! Она скорее была мученицей!

Святая, терпящая незаслуженное несчастье!

Пароход отошел; чудный августовский вечер на Меларском озере располагал к тихой мечтательности.

Случайно или намеренно барон с кузиной заняли места рядом настолько далеко от нас, что мы не могли слышать их разговора. Наклонившись к молодой девушке, барон болтал, смеялся и шутил с веселым, помолодевшим лицом жениха.

По временам он бросал нам лукавый взгляд, на который мы кивали ему с улыбкой.

— Не правда ли, какая веселая эта малютка? — спросила меня баронесса.

— Кажется, да, баронесса, — отвечал я, не зная хорошенько, какое надо при этом сделать лицо.

— Она так хорошо умеет развеселить моего мужа; я совершенно лишена этого дара, — прибавила она, взглядывая на них с улыбкой искренней симпатии.

В эту минуту на лице ее отразился отпечаток подавленной печали, осушенных слез, сверхчеловеческого отречения; словно облако пронеслось по нему то неясное отражение доброты, самоотверженности и покорности, которое встречается обыкновенно у женщин, ожидающих ребенка, и у молодых матерей.

Охваченный раскаянием и стыдом за мое необоснованное мнение о ней, я с трудом подавил слезы и постарался завести простой разговор.

— И вы не ревнуете?

— Нисколько, — отвечала она с открытой улыбкой, без малейшего следа злобы. — Вам это покажется странным, но это так: я люблю моего мужа, он человек честный, и я обожаю эту прелестную малютку. Это все так невинно. Ревность заставляет нас дурнеть, а в моем возрасте надо обращать на это внимание.

А на самом деле ее подавленное состояние высказывалось душу раздирающим образом; охваченный бессознательным сочувствием, я отеческим тоном просил ее накинуть шаль, чтобы не простудиться на сильном ветру. Я набросил ей на плечи пушистый платок, так что он обрамлял и ее лицо, выделяя его нежную красоту.

Как она была прекрасна, когда благодарила меня улыбкой! На лице ее появилось счастливое выражение и как бы благодарность ребенка, тоскующего по ласке.

— Бедный мой муж, я так рада, что вижу его наконец веселым. Вы не поверите, сколько у него забот.

— Баронесса, — решился я, наконец, сказать, — я не хочу быть нескромным, но скажите мне, ради всего святого, что с вами; ведь не надо быть особенно проницательным, чтобы заметить, что в вашей жизни есть какое-то больное место. Я не могу помочь ничем, кроме доброго совета, но если я могу быть вам полезен в этом смысле, рассчитывайте всецело на мою дружбу.

И тут я узнал, что моего бедного друга непрестанно мучил страшный призрак грозящего им разорения. Незначительное жалованье барона пополнилось до сих пор из приданого баронессы, но в последнее время это приданое оказывалось весьма фантастичным, так как большая его часть находилась в ненадежных бумагах. Барон поэтому собирался выйти в отставку и искал места в банке.

— И поэтому, — добавила она, — я и хотела использовать свой талант, чтобы увеличить наш заработок. По моей вине он попал в такое положение, я испортила ему всю карьеру…

Что тут можно было сказать или сделать?

Такой серьезный вопрос решить было трудно.

Я постарался обрисовать дело с поэтической точки зрения; вообразил, что все это пустое и, нарисовав ей беззаботное будущее, полное радостных перспектив, постарался статистически доказать ей, что вскоре наступит улучшение в экономическом положении и бумаги снова поднимутся; я приводил сказочные аргументы, создал, как по волшебству, новые реформы армии, которые поведут за собой неожиданные повышения по службе.

Все это были поэтические измышления, но, благодаря моей фантазии, я придал ей мужество и надежду и привел ее даже в хорошее расположение духа.

Высадившись на берег, мы отправились попарно гулять по парку в ожидании начала спектакля. Я не обменялся еще ни одним словом с кузиной, так всецело завладел ею барон; он нес ее манто, глядел на нее горящим взглядом, изливал на нее потоки слов и обдавал ее своим дыханьем, а она оставалась равнодушной и холодной, с ледяным взором и строгим выражением лица. Время от времени она, по-видимому, вставляла в разговор односложные замечания, вызывавшие громкий смех барона, но на ее лице не вздрагивал ни один мускул. Судя по веселому выражению лица барона, можно было заключить, что она все время говорила намеками или даже двусмысленностями. Наконец, театр отперли, и мы вошли поскорее занять свободные места. Занавес взвился. Баронесса была в восторге видеть снова сцену и вдыхать смешанный запах размалеванного холста, сырого дерева, белил и пота.

Играли «Каприз». Мною внезапно овладело какое-то недовольство, не то благодаря горькому сознанию моей неудавшейся жизни, для которой навсегда закрыта сцена, не то вследствие вчерашнего кутежа. Когда занавес упал, я поднялся и потихоньку прошел обратно в ресторан подбодрить себя двумя рюмками абсента. Представление между тем кончилось. Друзья мои пришли ужинать, как было условлено. Они казались усталыми и с трудом сдерживали свою досаду на мое бегство. Стол был накрыт при всеобщем молчании. Вчетвером разговор завязывается не так легко; кузина молчит высокомерно и сдержанно.

Наконец, начинается обсуждение меню.

Баронесса, спросив моего мнения, выбирает наконец закуску, но барон резко отменяет ее заказ; этот тон задел меня за живое, мною овладевает бешенство, и, делая вид, что я не понял его, я заказываю выбранную ею закуску для двоих, для нее и меня.

Барон смертельно побледнел. В воздухе чувствовалась гроза, но не было произнесено ни слова.

Удивляясь своему собственному мужеству ответить невежливостью на оскорбление, что во всякой другой цивилизованной стране вызвало бы серьезное столкновение, я молча принялся за еду. Баронесса, приободрившись благодаря моей храброй защите ее прав, подсмеивалась надо мной, стараясь меня рассмешить. Но старание ее было напрасно. Никакой разговор не был возможен; нам нечего было сказать друг другу, и мы с бароном только обменивались грозными взглядами. Наконец мой противник начал шептаться со своей спутницей, которая отвечала ему кивком головы и мелким движением губ; при этом она все время бросала на меня презрительные взгляды.

Кровь бросилась мне в голову, и буря уже готова была разразиться, когда совершенно непредвиденное обстоятельство вдруг послужило нам громоотводом.

Веселая компания, занимавшая комнату рядом с нашей, уже с полчаса немилосердно барабанила по рояли, а теперь, окончательно развеселившись, они запели хором, не обращая внимания на открытые двери.

— Затворите дверь, — приказал барон кельнеру. Но едва дверь затворилась, как ее снова распахнули, и певцы продолжали петь, бросая вызывающие слова.

Это был удобный для меня предлог разразиться гневом.

Я вскочил с места, в два прыжка очутился у двери и захлопнул ее, перед носом распевающей компании. Искра в бочке пороха произвела бы тот же эффект, как мое решительное выступление против врага. После короткой борьбы, когда я крепко держался за ручку двери, дверь уступила силе, и я очутился среди разъяренной толпы, которая набросилась на меня, готовая вступить в драку. В ту же минуту я почувствовал, как чья-то рука легла мне на плечо и взволнованный голос обращался к чести этих господ, набросившихся в таком большом числе на меня одного… Это была баронесса; забыв приличие и хороший тон, она последовала внезапному побуждению, говорящему о более теплом чувстве, чем, может быть, она хотела показать. Ссора кончилась, и баронесса, пытливо глядя на меня сказала:

— Вы храбрый, маленький герой; а как я испугалась за вас!

Барон спросил счет и велел позвать старшину.

Между нами снова воцарилась полная гармония, и мы единогласно от души возмущались невоспитанностью местных жителей. Слепую бешеную ревность и оскорбленное чувство честь мы сообща излили не бездельников полицейских, и дома за стаканом пунша дружба наша снова загорелась ярким пламенем, так что мы даже не заметили, что старшина так и не появился.

На следующее утро мы сошлись в кафе, веселые и довольные, что вышли из неприятного положения, последствий которого нельзя было предвидеть.

После кафе мы отправились пройтись по набережной канала, по-прежнему парами и на известном расстоянии друг от друга. Дойдя до шлюза, где канал делает поворот, барон остановился и обернулся к жене с нежной, почти влюбленной улыбкой.

— Ты помнишь это место, Мария? — спросил он ее.

— Да помню, милый Густав! — отвечала она с любящим и в то же время печальным выражением лица.

И она объяснила мне:

— Здесь он объяснился мне в любви однажды вечером, когда мы смотрели на падающие звезды, стоя под этой самой березой…

— Три года тому назад… — докончил я ее фразу. — А теперь вы снова возвращаетесь к старым воспоминаниям, и живете прошлым, потому что настоящее не дает вам никакого удовлетворения.

— Довольно, — это заведет нас слишком далеко… Я ненавижу прошлое и благодарю моего славного мужа, что он избавил меня от тщеславной матери; я бы задохнулась под ее нежным деспотизмом. Нет, я обожаю моего Густава, он мой самый верный друг…

— Как вам угодно, баронесса, я всегда согласен с вами, чтобы сделать вам приятное.

В назначенный час пароход отплыл обратно в город, и после поездки по голубому озеру с тысячью зеленых островков мы пристали к набережной и распростились.

Я решил приняться за работу с строгим намерением вырвать из души это безумие, принявшее вид женщины; но я скоро увидел, что не рассчитал, что есть силы сильнее меня самого. На следующий же день я получил приглашение на обед к баронессе, праздновавшей в этот день годовщину своей свадьбы.

Отказаться было невозможно, и, несмотря на мои опасения, что наша дружба может нарушиться, я явился к ним в назначенный час. Представьте же себе мое изумление, когда я нашел весь дом в беспорядке, благодаря большой уборке; барон был в отвратительном настроении, баронесса еще не выходила и просила меня извинить за запоздавший обед. Прогулка по маленькому садику с сердитым, голодным бароном, едва скрывавшим свое нетерпение, отняла у меня последние остатки искусства поддерживать разговор, так что наша беседа замерла окончательно, и после получаса унылого молчания мы сочли за лучшее вернуться в столовую.

Стол был уже накрыт и уставлен закусками, но хозяйка все еще не появлялась.

— Пойдем и закусим немножко, — предложил мне барон.

Я всячески уговаривал его подождать, я хотел пощадить впечатлительность баронессы. Но он ничего не хотел слушать; я очутился между двух огней, и мне ничего не оставалось, как покориться.

Наконец, вышла прелестная, помолодевшая баронесса; она была прекрасно одета в свои любимые цвета — желтое с лиловым; платье из прозрачного шелка великолепно сидело на ней, обрисовывая ее девичью талию, личико, очерченные плечи и стройные, изящные руки. Я поспешил поднести ей букет роз с пожеланием еще многих лет празднования этого дня и, извиняясь за наше невежливое нетерпение, свалил всю вину на барона.

Она сделала гримасу, увидя беспорядок на столе, и бросила мужу упрек, который звучал больше горечью, чем шуткой; барон сейчас же возразил на эти несколько незаслуженные упреки. Я поспешил прервать их спор, заговорив о последнем вечере, о чем, впрочем, мы уже достаточно наговорились с бароном.

— А как вам понравилась моя прелестная кузина? — спросила меня баронесса.

— Необыкновенно! — воскликнул я.

— Не правда ли, милый друг, этот ребенок настоящее сокровище! — воскликнул барон с таким серьезным участием и состраданием, как будто дело шло о невинности, преследуемой тиранами.

Но баронесса, подхватив слово «ребенок», жестко отпарировала:

— Посмотрите, как это прелестное бэбэ растрепало волосы моему мужу.

Действительно пробор барона исчез, волосы его были развиты а la cheval, усы закручены кверху, что совершенно меняло выражение его лица. Но по ассоциации идей я заметил, что и баронесса позаимствовала у очаровательной кузины некоторые мелочи в прическе, туалете и даже манерах. Можно было подумать, что химическое сродство вполне проявилось здесь между двумя живыми существами.

Между тем обед тянулся тяжело и грузно, как повозка, потерявшая четвертое колесо. К кофе ждали необходимого теперь четвертого члена нашего квартета, не налаживающегося больше в трио. За десертом я произнес тост в честь супругов, тост самый обыденный, без всякого подъема, как отстоявшееся шампанское.

Конец ознакомительного фрагмента.