Блумсберийская красавица

Август Мейхью, 1868

«Из всех даровых зрелищ, которыми джентльмен, располагающий малою толикою свободного времени, может пользоваться в Лондон, самое, по моему, жестокое зрелище представляет дюжий, жирноволосый, обрызганный кровью мясник, влачащий за ногу обезумевшую от ужаса овцу и вталкивающий ее в бойню, увешенную свежеободранными овечьими трупами…»

Глава IV. Мисс Анастасия пристроена

Блумсберийский дантист был жирный, иронический, бесчувственный деловой человек. Огонь и мечты юности были в нем давно продушены говядиной и портвейном, все стремления и помышления его были обращены на звонкую монету.

Старый разбойник тщательно приготовился в свиданию с своей жертвой. Хотя свидание пришлось не в тот день, когда он переменял белье, он надел чистую рубашку, пригладил старательно волосы и сделал колечки на висках; он спрятал зубные инструменты и сел сам в кресло, обыкновенно занимаемое пациентами.

Он встретил Долли с такою сладкою и чувствительною улыбкою, которая заставила бы опытного человека немедленно обратиться в бегство.

Зять был введен тёщею, которая объявила тестю, что свадьба будет ровно через десять дней. Он выказал горестное удивление и чуть не зарыдал при мысли, что так скоро разлучится с милою дочерью.

— Может быть, все это к лучшему! — пробормотал он. — Я рад, я очень рад… Говоря правду, Адольфус, это убивало бедное дитя, Она никогда не отличалась сильным здоровьем… Правда, моя милая?

Мамаша покачала только головою и глубоко вздохнула. Адольфус был словно поражен громом.

— Постоянное волнение истомляло ее, — продолжал отец, мрачно сдвигая брови. — Она похожа на мать: сегодня на вид крепка и здорова, а нельзя поручаться, что завтра поутру она не будет лежать на столе!

Это неприятное замечание передернуло мистрисс де-Кад, хотя она и пользовалась превосходным здоровьем. Желая переменить предмет разговора, она поспешно сказала:

— Как трудно было уговорить Стаси!

— Я знал это, моя милая, — отвечал дантист. — Оставить дом, отца, мать — ведь это страшно волнует ее! Она необыкновенно чувствительная девушка, Адольфус! Добра, как ангел и любяща, как дитя!

— Ах, помните вы ту бедную женщину? — сказала мистрисс де-Кад. — Помните?

— A! несчастную негритянку, мой милая? Вообразите, Адольфус, вид этой отверженной так подействовал на Стаси, что она чуть не заболела; я должен был остановить ее силою, иначе она отдала бы всё, что у неё есть, этой несчастной женщине.

Это и другие доказательства мягкости нрава мисс Анастасии глубоко трогали Долли. Он повертывался всем корпусом то к папаше, то к мамаше, смотрел на них счастливыми глазами и только произносил: о! о! о!

Когда старый де-Кад нашел, что Долли достаточно растроган и следовательно расположен к великодушным и необдуманным поступкам, он вдруг вспомнил, что Анастасию все оставили на жертву собственным мыслям, и послал мать успокаивать неопытную красавицу.

Робкий Долли почувствовал смущение, оставшись наедине с дантистом.

«Что он хочет мне сказать?» — думал невинный человечек.

— Через десять дней! — проговорил дантист. — Боже мой! Трудно все устроить в такое короткое время!

— Неужели?

— Очень трудно. Надо спешить.

— Конечно, надо спешить! — с одушевлением заметил Долли.

— Мистрисс де-Кад говорила с вами относительно приданого дочери?

— Нет! — произнес он с изумлением, когда Долли в ответ покачал отрицательно головой. — Ах, женщины ничего не смыслят в серьёзных делах!

Долли улыбнулся, потому что де-Кад улыбался, — из учтивости, а не от веселья.

— Я, конечно, не считаю богатства непременным условием счастия, — продолжал дантист.

— О, разумеется! — с жаром воскликнул Долли.

— Это часто только лишняя обуза для любящих сердец.

— Несомненно, — отвечал Долли.

— Я даже в этом уверен! — сказал старый плут. — Впрочем, Адольфус, я вовсе не ханжа. Я не восстаю против пользование земными благами, против блогодетельного влияния богатства на окружающую нас среду. Это наполняет и украшает жизнь! Вы имеете намерение застраховать свою жизнь?

— Если Анастасия этого захочет… — отвечал несколько ошеломленный крошка.

— Это мы после обсудим вместе, — спокойно сказал дантист. — Вы, конечно, знаете, Адольфус, что моя дочь получит свою часть только после моей смерти?

Великодушный простофиля отвечал:

— Нет, я не знал этого, но это мне все равно; у нас будет чем жить.

— Благородно сказано! Благородно, прочувствовано! Я горжусь вами! — вскрикнул дантист с неподдельным энтузиазмом. — Вы вполне заслуживаете счастья, Адольфус. Но говоря о счастье, я вспоминаю, что все мы (глубокий вздох) игрушки рока. Вы намерены укрепить за Анастасией какой-нибудь капитал?

— Ей принадлежит все, что у меня есть, — ответил Долли.

— Подобные чувства возвышают вас еще более в моих глазах, Адольфус, но я полагаю, вы сами будете спокойнее, когда укрепите что-нибудь за Анастасией; вы будете уверены, что — сохрани Бог! — если случится какое-нибудь несчастье, ваша жена и дети будут обеспечены. И потом войдите в положение отца и матери: я не в состоянии буду сомкнуть глаз, думая о будущем дочери, предоставленном всем случайностям рока!

Сентиментальный маленький простофиля отвечал:

— Я рад сделать все, чтобы успокоить родителей моей Анастасии!

— Бог да блогословит вас, Адольфус! — воскликнул дантист, давая волю своим взволнованным чувствам. — Но теперь надо еще уломать Анастасию: она будет всеми силами этому противиться, я знаю!.. Вы назначите ей 600 фунтов в год, и я, пожалуй, буду одним из доверителей. Ну, идем же к ней!

Милая красавица видимо просияла при появлении своего избранного; она еще не оправилась после недавней сцены и в глазах её выражалась тихая печаль.

— Вы хотели видеть меня, Долли? — сказала она, взяв его руку и лаская своею так нежно, что он не мог ответить ей слова от волнения. Он только собрался с духом говорить, когда она оставила его руку.

Как предсказывал старый де-Кад, так и вышло. Едва только Долли произнес слова: «укрепить капитал», она закачала головою, сдвинула с негодованием брови и закричала:

— Нет! нет! нет! никогда! Довольно об этом! Я отказываю! Я несогласна!

— Но, милая, милая! подумайте о случайностях… мы все подвержены… — бормотал Долли, восхищенный её бескорыстием. — Может случиться несчастье, может придти бедность…

— Я буду делить с вами нищету! — воскликнул блогородный ангел, поднимая глаза вверх.

Он долго пробовал уговаривать, но она все отвечала: никогда!

— Для меня, для моего спокойствие, согласитесь.

— Кончим этот разговор! — сказала она, сурово сдвигая брови.

— Для успокоение ваших родителей, Анастасия! — сказал он, пробуя последнее средство.

Это ее поколебало. Она пролепетала: «милая, милая маменька!» и склонила молча голову. Это равнялось высказанному согласию.

Долли огорчился. Как! она делала для родителей то, чего ни за что не хотела сделать для него! Вместо того, чтобы осыпать ее восторженными поцелуями признательности, он, к изумлению красавицы, вдруг надулся, как мышь, и сказал обиженным голосом:

— Анастасия, я больше не буду настаивать.

— Милая, милая мамаша! — слабо пролепетал встревоженный ангел.

— Я более не скажу об этом ни слова!

— Добрый, любящий папаша! — вздохнул еще более встревоженный ангел.

— Довольно об этом, — сказал он решительно.

— О, как я неблогодарна! — вскрикнул ангел почти в ужасе.

— Ни слова более! — сказал он мрачно.

— Если вы думаете, Долли, что это необходимо… — вскрикнул ангел в отчаянии.

— Я ничего не думаю!

— Милый, великодушный друг, я сдаюсь! Закрепляйте за мной, что хотите, я на все согласна, я вам покоряюсь! — воскликнула самоотверженная душа.

— Это была не моя мысль, а здесь не при чем! — был сокрушающий ответ.

— Наши малютки станут, быть может, упрекать меня… — пролепетала стыдливая дева.

— Они не будут терпеть ни в чем нужды! — гордо отвечал мистер Икль.

— Я сделаю это для вас, Адольфус, воскликнуло преданное существо, закрывая лицо руками при таком признании и холодея от смертельного страха потерять 600 фунтов. — Милый, великодушный друг! я признаюсь, что вам я ни в чем не могу отказать!

Она схватила его руку и поцеловала ее в порыве страстной нежности.

Прежде, чем были готовы пригласительные свадебные билеты, интересная бумага, закрепляющая за любящею невестою 600 фунтов в год, была засвидетельствована где следует.

* * *

Накануне свадьбы Долли совсем меня замучил. То он боялся, что не принесут вовремя подарков, купленных для невесты, то приходил в отчаяние, что свадебные панталоны не поспеют к сроку.

— Господи! какое ужасное положение! — тихонько восклицал он, ходя в волнении по комнатам.

Он не дал мне ни на минуту сомкнуть глаз, опасаясь проспать и опоздать в церковь, и целую ночь только дремал и пронзительно вскрикивал.

* * *

Блумсберийская красавица была бесподобна в подвенечном уборе. Это было какое-то атласное божество: бела как заново выбеленный потолок, чиста, как сама невинность! Казалось, даже легкое прикосновение только что вымытого пальца запятнит ее изящные, волнующиеся одежды!

Жених был до того растерян, что старый де-Кад спросил меня, не пьян ли он.

Шесть подружек невесты дали волю своим чувствам и совершенно попортили себе завязки у шляпок; с мистрисс де-Кад едва не сделался припадок.

Возвращение домой и завтрак были торжественны, старый де-Кад заботился (под внушением гордости, вполне извинительной), чтобы свадьба произвела впечатление во всем приходе. Каждый сапожник на площади и на улицах знали, что дочь дантиста выходит замуж за очень богатого джентльмена. Это было недурно рассчитано на тот случай, чтоб соседи знали, куда нужно будет нести деньги, если у них заболят зубы, или нужно будет вставить новые.

Неудивительно, поэтому, что когда шесть экипажей подъехали к дверям, — каждое окно на площади было раскрыто, и наше возвращение приветствовали в этих окнах головы всякой величины и всякого возраста.

Украшением завтрака была, без сомнение, речь доктора Ле-Дерта. Лучшего проявления ораторских способностей я никогда не слыхал, даже в нашем клубе. Женщины до того растрогались, что желе было разбито на куски от рыданий тех особ, которые его брали. В то время, как он говорил о будущем счастии — господствовала тишина, такая тишина, что когда я украдкой разбил ложечкой яйцо, то звук прогремел как громовой удар! все с ужасом на меня оглянулись; утешения любящим родителям, которые он представлял, вызвали громкие вопли, и потоки слез быстро полились со всех сторон.

Наконец, наступила та страшная минута, когда безумно любящее сердце матери должно было облиться кровью, — и когда должен был пострадать карман обожаемого отца, если отец обладает какой-нибудь долей душевного величия. Забывая о новом чепце, мамаша скрывает свое лицо в шляпке чада и целует милые щечки, теперь принадлежащие другому, — щечки, которыми она так страстно любовалась. Тут же невдалеке стоит и папаша, ожидая когда эти милые щечки освободятся, чтоб и самому запечатлеть сердечный поцелуй на их атласной поверхности. Взгляните, в его руке сверток, и когда любимое дитя поворачивает личико к милому папа́, он кладет скрытое сокровище в её ожидающую ручку. «Спрячь в карман», шепчет он и отвертывается в другую сторону.

Когда Анастасия взглянула в таинственный сверток, она была неприятно поражена, увидев, что чек был только в пять фунтов.

Мы смотрели, как новобрачные блогополучно уехали; джентльмены смотрели им вслед, стоя в дверях и помахивая салфетками, — дамы, красиво сгруппировавшись на балконе, неистово посылали руками поцелуи. Мистрисс Икль в дорожном наряде была восхитительна; а мистер Икль произвел на всех впечатление своим шотландским костюмом. Уличный кэб, нагруженный снаружи и изнутри багажом, следовал за новобрачными. Разумеется, на счастье вслед на новобрачными, брошен был старый башмак, который, попав на огромную, как барабан, коробку, имел честь сопровождать счастливую чету до самой станции железной дороги.

Я потом узнал, что по пути чрез город новобрачные не дозволили себе отвести душу в разговорных излияниях. Они были совершенно поглощены созерцанием своего счастья и друг друга. Они сидели рука об руку, не сводя один с другого восторженных взоров, — разве только для того, чтоб мигнуть.

Когда Долли испускал слабое стенание, Анастасия отвечала ему сдержанным вздохом; она знала, что это стенание значит «я тебя обожаю», а он переводил её вздох словами: «о, радость моя!»

Только когда экипаж достиг Чипсайда, шум и суматоха грубой черни заставили влюбленных очнуться от небесных восторгов и напомнили им, что они все-таки смертные. Беспрестанные остановки и постоянная толчея низвели их с вершины блаженства на землю.

Бегая по платформе вокзала, мистер Икль уже не был прежним застенчивым Долли, но гордым, повелительным, крикливым джентльменом, который распоряжался носильщиками, точно будто бы они были у него на жалованье, и вызывающим взором смотрел на каждого встречного. «Куда вы положили ящики моей жены?» кричал он, «смотрите! Эй! осторожнее с картонками моей жены!» гремел он. «Уложен ли багаж моей жены?» гневно спрашивал он.

Он решился дать знать всем и каждому, что он женат, и совершенно преуспел в этом; едва они сели в экипаж, как носильщик, просунув голову в окно, заявил ему, что «желал бы выпить за здоровье новобрачной, ваша милость».

Вслед за тем караульный пришел посмотреть их билеты и пожелал новобрачному счастья на всю жизнь, «а также и прекрасной леди». Еще три носильщика сильно желали осушить кубок в честь прекрасной Анастасии, но это прелестное создание так гневно вскричало: «как вы смеете; мужики! прочь» что бесстыдные парни удалились в смущении.

Не бывало другого путешествие более сантиментального, чем путешествие этих двух существ, спешивших в Дувр. Как только Анастасия делала движение, Адольф с тревогой вскакивал с места; если ему случалось чихать, она уже была подле и поддерживала его. Когда утреннее возбуждение улеглось, Анастасия почувствовала сильное желание сомкнуть глаза.

— Засните, дорогая, — умолял нежный супруг.

— Засните, — шептала прекрасная супруга. — Если вы этого желаете, мой ангел, то я попытаюсь заснуть, но только для того, чтоб видеть вас во сне.

Потом он спросил:

— Отчего этот свисток так пронзительно свистит?

На это последовал восхитительный ответ:

— Я его не слышала, мой Адольфус; мои мысли были с милым сердцу.

— Будем всегда, моя дорогая, — сказал Адольфус, которому, в темноте тоннеля, внезапно пришла на ум светлая мысль — будем всю жизнь избегать ссор и несогласия.

— О, да! да! будем жить для счастия друг друга, — отвечала она серьёзно.

— Знаю, жизнь моя, — продолжал добрый Долли, бледнея от волнения — что мой нрав временами жесток и суров, и боюсь, что вам это может показаться тяжелым!

— Как это странно! — возразила она. — Я вот никогда не бываю сердитою, никогда!

— Иногда, — продолжал маленький человечек — а сам себя ненавижу за то, что поддаюсь ужасному гневу. Это так дурно.

— Это замечательно! — ответила она. — Я не помню, чтоб когда-нибудь во всю жизнь увлеклась гневом!

— Добрая девушка! — воскликнул Долли. — Я научусь у вас обуздывать себя. Когда нахмурюсь…

— Я буду улыбаться! — прервало милое существо.

— Когда я стану дуться… — прибавил он.

— Я вас буду ласкать! — заключила она.

Они приехали в Дувр в неблогоприятное время. По причине прекрасной погоды город был переполнен посетителями, так что задние фасады верхних этажей домов сравнялись по цене с лицевыми изящными квартирами. Не видно было ни одного окошка с приятною надписью об отдаче комнат в наймы.

В довершение досады, все гостиницы были переполнены народом. Герцог Саксен-Горнбургский, посетив Англию на счет своего народа, Занял, с своею многочисленною свитою, один из отелей; герцог Саксен-Вольбергский, также с огромной свитой, завладел другим отелем; каждая из остальных гостиниц в городе была осаждена многочисленной свитой принца Скратченберга: все это были приглашенные гости нашего богатого королевства.

Что было делать? Пока новобрачная чета хлопотала о том, как бы устроиться, пароход отплыл в улыбающимся берегам Франции; ближайший рейс в Лондон был не ранее полуночи. Анастасия умирала от усталости, а между тем, вероятность отдыха казалась очень отдаленною.

Я убежден, что ни одна леди во всей Англии, кроме Анастасии, не добилась бы ничего. О деньгах тут не могло бить речи. Очаровательная ловкость и божественное умение вести дела — вот всё, на что можно было рассчитывать.

Войдя в хорошо известную своими удобствами гостиницу «Июньская Роза», Анастасия отвела в угол полногрудую хозяйку, и рассказала ей свою плачевную историю. Только сегодня утром обвенчалась; только несколько часов тому назад оставила великолепное городское жилище своего отца, и вот очутилась вместе с супругом (который тоже привык к удобствам) без пристанища и крова. Не грустно ли, что любой уличный бедняк был теперь счастливее их, людей богатых и привыкших вращаться в высшем кругу общества?

Сердце трактирщицы забилось сочувствием: она вспомнила тот день, когда сама была также невестой, полною надежд на будущее, и — поправив чепчик, бросилась в помещение жильцов-немцев.

Ей удалось уладить дело. Нашелся добрый человек, герр Грунтц, или, лучше сказать, ангел в образе человека, — который с первого же слова уступил свою комнату в распоряжение сокрушавшейся невесты. Он посоветовался с товарищами, и они согласились пожертвовать собою, и легли спать втроем на одной постели.

— Все люди прекрасные; они в свите принца Скратченберга, — объяснила хозяйка гостиницы.

— Как они добры! как великодушны! — восклицала блогодарная Анастасия. — Утром, милый Адольфус, вы должны пойти поблогодарить этого джентльмена.

Не воображал бедный Долли, ставя за дверь свои маленькие сапожки, что этому самому господину Грунтцу, которому он был так блогодарен за уступку постели, суждено сделаться несчастьем всей его жизни!

Долли, быть может, изо всех людей на свете, был человек самый робкий, наименее ищущий известности или одобрения толпы. Он любил свободу, уединение и спокойствие какого-нибудь тенистого лесного уюта. Нельзя сказать, чтоб он совершенно не любил общества себе подобных; но он был человек нервный, и не желал служить предметом чьего бы то ни было созерцания.

Можно себе представить его смущение, когда на следующее утро он очутился героем «Июньской Розы». Куда бы он ни пошел, за ним следовали улыбавшиеся слуги. Если он позволял себе побродить взад и вперед пред домом для возбуждение аппетита пред завтраком, посвистывая какой-нибудь незатейливый мотив, немедленно за его движениями наблюдали головы в шляпах и чепцах, гладко выстриженные или завитые в букли. Он принужден был удалиться в свою комнату и ждать, чтоб Анастасия защитила его.

Это любящее создание услышало его шаги.

— Долли, милый, — крикнула она из спальни — что вы желаете, чтоб я надела, а?

Он подумал с минутку, а потом сказал:

— Наденьте, милочка, кружевную пелеринку! Вы в ней восхитительны!

— Глупый вы барашек! — возразила она: — ведь это была мамашина пелеринка.

Минуту спустя, милый голос опять крикнул:

— Долли, милый я не могу найдти брошку!

— Не беспокойтесь, мы поищем ее после завтрака, — возразил он. — Наденьте алмазную.

— Какой же вы безумец, милочка! — отвечало блогородное создание: — ведь вы знаете, что алмазная тоже принадлежит мамаше.

«Господи, подумал Долли: она все носила вещи матери!»

Тот же сладкий голос еще раз сказал:

— Ведь хорошо будет надеть браслеты; да, душа моя?

Долли любил видеть ее в браслетах.

— О, дорогая, наденьте, — задумчиво отозвался он: — те золотые браслеты, которые я видел на ваших прелестных ручках в первое наше свидание!

— О, злой лукавец, — воскликнула Анистасия: — будто я вам не говорила, что эти браслеты также мамашины!

«Господи помилуй! — мысленно воскликнул удивленный супруг с досадой: — отчего это всё принадлежало мамаше?»

Но всякая досада исчезла, когда очаровательная мистрисс Икль села за завтрак, восхитительно одетая в платье нежно-лилового цвета, которое сидело на ней очень ловко и чрезвычайно шло к её прекрасной фигуре. Она так грациозно распоряжалась завтраком, что он выпил целых три чашки.

После завтрака, карета была нанята, ящики уложены; булоньский пароход уже сильно звонил в призывный колокол, а надо было еще поблогодарить учтивого германца, уплатить по счету и присмотреть за багажом. Долли был командирован вниз для изъявление признательности великодушному чужеземцу, а Анастасия в это время сдавала сундуки. Долли вручил свою карточку слуге, изъявил желание видеть г. Грунтца, и стал бродить по зале, в ожидании ответа.

Конец ознакомительного фрагмента.