Бифуркатор

Август Зимин, 2014

Я просыпаюсь весёлым летним утром, и день течёт наперекосяк. Младший брат будто сошёл с ума, утверждая, что мы ничтожные песчинки в космосе и время не выпускает нас из своих лап. Я бы забил на мелкого, но вместе с его словами в мою жизнь врываются искривлённое пространство, Твари-вне-времени и смерть.

23-е ИЮЛЯ

Ад — это повторение

Андре Ленож

«Буря Столетия»

Стивена Кинга

Вселенная сорвалась с шарниров, на которых вращается, двадцать третьего июля. Сразу, как только я проснулся и услышал голос Андрюшки, младшего брата. Он считал:

–…два……три……четыре……пять…

Это в такт моему будильнику на сотовом, который проигрывал по кругу коротенькую — не более пяти секунд — вставку из песни «PSY» про Каннамский стиль. Я открываю глаза и вижу перед собой трусы брата.

— Ты всегда открываешь глаза на пятом повторе, — говорит сверху его серьёзный голос.

Я вздыхаю, устало переворачиваюсь на спину и потираю глаза.

— Дома никого?

— Папа на работе.

— Спасибо, кэп, — отвечаю. — Я про маму, вообще-то.

— Мама, как всегда, покупает в «Грозди» десяток яиц, нарезной батон, свиную вырезку, сушеный укроп и бутылку подсолнечного масла.

Вот это меня немного насторожило. Может, у вас есть чудаковатые братья, зависающие в мире физики, пропавшие на страницах алгебры, или затянутые паутиной аутизма. Мой же брат — самый нормальный, самый обычный мальчишка всей планеты, который рубится в Соньку Плейстешн, ворует мятные кексы по выходным, когда их печёт мама, и тайком лазает на крышу нашего коттеджа.

Я прекращаю потирать лицо и смотрю на Андрюшку сквозь пальцы правой руки. Всё тот же малец, в семейных трусах, чуть взъерошенной копной кофейных волос, кляксах веснушек по щекам, только… взгляд у брата какой-то странный. С рождения голубые зрачки Андрюшки прятались за венчиком огромных ресниц так глубоко, что казалось, будто сам мудрый Йода смотрит в тебя. В это утро взгляд стал глубже.

Или я себя накручиваю? Но зачем мне это надо? Может, Меня насторожило, что десятилетний малыш оповещает меня о списке продуктов, да ещё с этим пафосным как всегда.

— С тобой всё в порядке? — Я убираю руки от лица и серьёзно гляжу на брата. Тот словно столб, на лице пугающее безграничное спокойствие, даже отрешённость.

— Со мной уже давно не в порядке! — Адрюшка резко улыбается, обнажая ряды зубов, правый верхний перед клыком вырос криво, немного выше.

Внезапная весёлость на маленьком мудром лице превращается в гримасу сумасшествия, и вдруг мне становится по-настоящему страшно. И, чёрт, я не знаю, чего боюсь.

И будто стараюсь сбежать от невиданного страха, скидываю одеяло и сбрасываю ноги с другого конца кровати. Только утро, а жара душит потными руками, словно маньяк-живодёр.

Кровать брата взъерошена, как и волосы на его голове.

— Прибери лучше своё спальное место, опарыш.

Кличка опарыш приклеилась к Андрюшке с тех пор, как Стёпка, мой закодычный друг, прочёл в нашей компании описание личинки, пожирающей мертвечину. Я тогда весело воскликнул: Прямо портрет Андрюшки! С тех пор к брату так и приклеилось: опарыш.

Я двигаю в ванную, выход в которую прямо из… детской. Ужасное слово. Так родители называют комнату, где живём мы с Андрюшкой. Ну пускай брату можно жить в детской, но мне тринадцать, и я уже не ребёнок. И, кстати, этот не-ребёнок уже давно хочет свою комнату. Можно же освободить склад на чердаке, половину вещей выкинуть, половину сбросить в подвал, сделать ремонт и та-да. Willkommen Артём Бреус.

Да, Артём — это я.

А Андрюху оставить в детской. Будет его комнатой, и плевать, что она больше. От голубо-розовых тонов меня уже тошнит. Я люблю мотоциклы, кожанки, банданы и чтобы черепов побольше, а тут цветочки, мячики и тошнотворные дельфины.

Так вот, я двигаю в ванную, а краем глаза замечаю, что голова брата поворачивается, следя за моим движением. Жутко, чёрт! Как будто он сейчас бросится на меня, как все эти девки-демоны из роликов-мемов интернета.

Вот моё заспанное лицо отражается в шкафчике над раковиной, чёрые, почти как смола, волосы растрёпаны не хуже Андрюшкиных, да у меня вообще жёсткая и не послушная причёска. Как у того анимешного пацана, который повелевал покемонами. Как его бишь там…

Белая футболка, в которой я сплю, помята, словно шкура мопса. Я попробовал погладить ткань пальцами, всё бесполезно. Пора менять.

В зеркале отражается кусок брата, хорошо ещё что не глаза. Я открываю дверцу и достаю зубную пасту, мятная, синего цвета, называется доктор Заяц. Ох, как же уже тошнит от подобных мимимишностей.

Откидываю колпачок и слышу позади голос брата:

— Осторожно, она на тебя сейчас кинется.

Слова пропускаю мимо ушей, и выдавливаю пасту на щётку, но в тюбике закрался пузырёк с воздухом, поэтому при давлении горлышко пукнуло мне на палец мятной кляксой.

— Итит твою мать, — шиплю я и промываю руку.

— А я предупреждал, — серьёзно говорит Андрюшка.

И я опять его не слушаю.

Почистив зубы, умывшись, я прибираю постель. Брат куда-то исчез, может, это и к лучшему. Я, конечно, его брат, и люблю его, должен любить, по крайней мере, но люди боятся перемен и убегают от них. Любая иррациональность заставляет нас закрыть глаза, повернуться к ней задницей и смотреть только на привычный мир. С утра Андрюшка какой-то не такой, это проблема, её надо решить… но, можно это буду не я?

Опарыш ждал меня на кухне. Всё ещё в одних трусах и светло-зелёной майке, правая лямка которой соскользнула с худенького плеча братишки. Глубокий взгляд Андрюшки сверлил дверцу холодильника.

— Завтракать будешь? — спрашиваю, подходя к шкафчикам и сканируя их на наличие необычных вкусностей. Тщетно. Одна унылая луковица в углу.

— Я ел, — коротко отвечает Андрюшка тоном мальчика-зомби.

— А вот я…

–…сделаю себе яичницу, порежу туда колбаски и выпью литр апельсинового сока, — заканчивает за меня Андрюшка.

— Поразительно прав, — усмехаюсь я и открываю холодильник.

— Ты ешь это уже двадцать третье утро, — отвечает брат, и я не успеваю спросить, что это значит, как Андрюшка продолжает: — а второе яйцо, которое ты возьмёшь, будет протухшим.

Я подозрительно кошусь на опарыша. По лицу последнего опять растягивается эта нездоровая улыбка. Слева тянет холодом, на меня уставились продукты.

— Всё ты врёшь, — говорю я и теперь смотрю на уставленные в рядок яйца, так похожие на личинки опарышей, мать их. Я тянусь к паре яиц, зависаю над одной, потом думаю и выбираю их в рандомном порядке. На секунду вдруг кажется, что Андрюшка окажется прав.

Под напряжённое молчание я разогреваю сковороду, добавляю масло, осторожно разбиваю первое яйцо. Глазунья, и только глазунья. Яйцо нормальное. Разбиваю второе — тоже свежее.

И вдруг душа срывается в полёт, меня охватывает бесконечная лёгкость и напряжение утра спадает. Конечно, всё это игра. Андрюшка старается заставить меня поверить в его… сумасшествие, что ли, вот и придумывает ерунду.

— Оба яйца свежие, умник, — я оглядываюсь.

Глазки опарыша хмурятся. Он вскакивает и смешно семенит к сковородке. Смотрит на яичницу словно профессор на ход эксперимента.

— Ты уверен? — почти шепчет он.

— Начала денатурация белка, — усмехаюсь я. Слово умное. Услышал у учительницы биологии. Так называется процесс, когда белок в яйце сворачивается. — К тому же, запах. Чувствуешь этот прекрасный запах яичницы?

Андрюшка задумчиво прикладывает палец к виску, хмурится и отходит от плиты, бормоча про себя невнятицу. Я могу расслышать несколько фраз:

–…новое качество динамической системы……малое изменение некоторых параметров…

— Слушай, — мямлю я, снова чуточку пугаясь. Такие слова мой опарыш точно не знает. — В чём дело? Что ты творишь?

— Пытаюсь вырваться из цикла, — немного резко отвечает Андрюшка и стреляет в меня совсем шизоидным взглядом. Постояв так секунду, он возвращается за стол.

Я сажусь напротив, когда яичница уже готова и остывает на тарелке. До этой секунды мы не сказали друг другу ни слова. Под отрешённый взгляд опарыша я начинаю есть. Мелкий прикалывается, точно прикалывается, но почему тогда моё сердце настойчиво ковыряет пальцем страх.

Вам было бы уютно сидеть в молчании с родным человеком, который глядит на тебя словно Т-инфецированный тип из «Обители Зла»? Вот и мне тоже, поэтому я заговорил.

— Опарыш, — а брата я называл только так, иногда Дрюн, но никогда не брат и тем более братишка, — чего ты добиваешься? Чтобы тебя все считали психом. Так знай, я тебя уже таким считаю. Не перед тем спектакли показываешь.

По лицу Андрюшки расплывается эта чёртова улыбка, появившаяся в арсенале ужимок моего опарыша этим утром. В сочетании с умными глазами подобное губорастягивание напоминало гримасы сумасшедших профессоров из фильмов о супергероях.

— Ушлёпок, — произнёс он то ли серьёзно, то ли в шутку. А затем встал и с кукольным лицом двинулся в гостиную.

— Погоди, я поем и достану тебя, — усмехаюсь. Желания доставать брата после завтрака нет никакого. Не потому, что я его безгранично люблю. Ха! Сколько люлей он от меня схлопатывал, это не счесть. Конечно, больше обидных, чем больных, но изедка случается и настоящая поножовщина. Никогда не забуду, как, устав хлестать Андрюшку и терпеть его удары, схватил бревно и врезал младшему по лицу.

Это уже потом, в следующую секунду я думал о последствиях. Когда бревно неслось в направлении челюсти опарыша, мною руководила смерть, превратившее тело в машину для убийства.

Приложился я не сильно, но губы Андрюшке разбил. И сразу сердце сжимает страх перед мамой. Когда опарыш предстанет перед ней с окровавленной улыбкой, меня накажут, выпишут из паспорта и закопают живьём на заднем дворе.

Я тогда умолял его не рассказывать маме, но разве утаишь разбитые губы? В потасовках у Андрюшки есть один плюс и один нещадный минус. Он никогда не плачет. Я считаю это плюсом. Признаюсь, ни разу не заставал брата со слезами на глазах, наверное, лет с шести. Даже когда удар бревна полопал губы опарыша, — а случилась эта резня меньше года назад, когда мелкому было вообще девять, — он ошарашено застыл как кукла и уставился на меня. Злость как рукой сняло. Во дворе снег, куртка опарыша порвана, шапка уже в углу сарая, лицо красное от натуги, вспотевшие волосы застыли в стойке бушующего пламени и рот открыт в изумлении, а с губ только кровь капает.

Мне становится дурно. Драка заканчивается, и вот я уже отбросил полено, обнимаю опарыша, готов купить ему весь МакДональдс, а он только глазами моргает:

— Это ты меня сейчас бревном огрел, — щебечут его алые губы.

— Только не говори маме, умоляю, — я чуть не плачу.

— На колени! — властным голосом наезжает опарыш, и с губ красные капельки брызгают в мою сторону.

Я никому никогда даже под страхом смерти не признаюсь, что в тот день встал на колени перед малым. Только бы он поддерживал нашу версию событий: поскользнулся, упал, очнулся — гипс.

И когда я постоял на коленях и выполнил ещё кучу унизительных приказов, мы вернулись домой, и опарыш с порога заявляет ошарашенной маме:

— А Артёмка меня бревном бил.

Вот и его минус. Андрюшка готов был настучать обо мне родителям в любой момент, лишь бы застукать меня на месте преступления. Со временем я понял, не надо у него просить прощения, обещать невероятные важные для мелких мальчишек подарки, лучше уж сразу отправлять его к маме, а самому идти в комнату за секирой.

Поэтому никогда, ни в каких авантюрах я с опарышем не участвовал и вообще старался пересекаться с мелким только при необходимости, например, в детской. А уж если родители когда-нибудь сподобятся выделить мне комнатку под чердаком, я вообще забуду о таком понятии как брат! Брат? Чтооо вы? Кто это? Из какого языка это слово?…

*

Из воспоминания прошлого и фантазий меня вырывает шуршание замка во входной двери. Я уже почти закончил скромную утреннюю трапезу, как в мою жизнь вместе с утренней жарой и ярким солнцем врывается мама.

Она напоминает мне Ненси из первого Кошмара Вяземской Улицы, только чуточку старше. Красивая, строгая и практичная. Впрочем, оба моих родителя славятся практичностью, иначе не жить бы нам в двухэтажном коттедже в коттеджном посёлке с ванильным названием «Искра Радости» на окраине Саратова. Можно обкакаться от няшности.

— Доброе утро крейсеру «Аврора», — здороваюсь я.

— Уже обеденное время. Андрюшка встал? — с ходу спрашивает мама.

— Раньше меня, — отвечаю.

— Поел?

— Не имею и малейшего представления, — говорю и открываю было рот, чтобы объяснить маме о съехавшей крыше опарыша, но вовремя торможу. Посмотрим, как он поведёт себя перед мамой.

Та тем временем расфасовывала продукты в холодильник. Она открыла рот и каркнула привычным оглушающим голосом, — мне в ухо будто льдину воткнули:

— АНДРЕЙ!?

— Да, мама! Ел! — доносится откуда-то из глубины дома голос опарыша. Мама открывает было рот, но мелкий добавляет: — Два бутера с сыром и один с колбасой, а запивал сладким чаем!

Удивлённая мама чуточку призадумалась, но на её губах заиграла забавная улыбка.

— А может я!…

— Не надо, я пока не хочу есть! — перебил голос Андрея.

— А ты знаешь, что я хочу предложить!? — теперь мама смотрела азартным взглядом куда-то в потолок, внимательно прислушиваясь к звукам из комнаты.

— Ты хочешь предложить баранину с горошком! — отвечает Андрей.

Мама весело хмурится и смотрит на меня.

— И ведь угадал.

Моя яичница к тому времени иссякла, и я выдуваю второй бокал сока.

— Привыкни, твои дети — тролли, — пожимаю плечами.

— Ох, — мама качает головой и выкладывает в раковину мясо. — Дождётесь вы у меня.

— Если тебя это согреет, согрей говядину мне, — говорю. — Яичница, предполагаю, улетит из моего желудка быстро.

— Как проголодаешься, скажешь.

**

Чем можно заняться в яркий солнечный летний день, когда тебе тринадцать? Это же лето, чёрт побери, значит, оно создано для прогулок и убийства времени! Первым делом, в пустой детской, я набрал Стёпку.

Кто знает все три признака равенства треугольников? Стёпка.

Кто назовёт столицу любого государства? Стёпка!

Кто помнит каждую мелочь, увиденную за день? Опять Стёпка!!!

Мы называем его юным Холмсом. Его блестящий ум кроется не в объёме знаний, а в способности строить логические выводы. Не знаю, насколько он похож на героя Конана Дойля, но интеллект Стёпки не раз нас выручал. Особенно, когда в классе пропал журнал и подозрения пали на меня. Нет, ну в тот раз история сложилась по-настоящему детективная. Стёпка приложил все силы и облачил Егора.

Фанфары?

Приз за лучшее расследование?

Не-а. Синяк под глазом от Егора, который потом не сходил пару недель. Я чувствовал себя полным козлом, но ситуации предполагала два выхода: либо меня серьёзно наказывают в школе, чего никогда не было с моей репутацией, либо Стёпка находит настоящего виновника и получает от него по морде.

Я чуть не плакал от Стёпкиного благородства, когда тот решил пожертвовать собой ради меня. Поэтому, Стёпка теперь мой друг и брат навечно. Да, кстати, насчёт брата. Думаю, любой в тринадцать лет скажет, что у него есть друг, которого он ценит больше надоедливых младших братьев и сестёр. Я — не исключение. Иногда так хочется поменяться детьми. Я даже готов жить со Стёпкой в одной комнате, которая детская. Только мы уж назвали бы её по-другому. Что-то типа штаб-квартира ФБР.

Утром по номеру Стёпки отвечал стандартный женский голос, объясняющий, что телефон абонента отключен. И прежде чем Стёпка навестил меня в тот день, мой мир сдвинулся ещё на несколько метров.

Позалипав немного в компьютер, я звоню Стёпке ещё раз, снова послан незнакомым женским голосом, и спускаюсь в гостиную, по которой разливается запах жарящейся баранины.

Куда делся опарыш? В кухне с мамой его нет, на втором этаже — точно, значит… Брата я нашёл во дворе. Мелкий всё ещё расхаживал в трусах и майке. Он сидел на второй ступеньке крыльца, обхватив руками колени, и смотрел исподлобья на ворота. За живой изгородью слышаться весёлые крики других ребят, Ринат и другие мужики играют в преферанс на заднем дворе дома напротив, их смех доносится даже до меня. Да и во дворе трава под солнцем сочная, изумрудная, от белья, что колышется на верёвках, веет малиновым Ленором. И только взгляд Андрюшки мрачнее любой тучи.

— Опарыш, — зову я, поглядывая на копну непричёсанных волос. — Какие экономические проблемы решаешь?

— Думаю, может, убить кого, — спокойно произносит Андрюшка.

Честно говоря, эти слова в сочетании с утренним поведением меня немного пугают. И я выхожу из себя.

— Слушай, хватит себя так вести, а то…

Я не знаю, что придумать, а опарыш резко оборачивается и кидает в меня острый взгляд.

— А то что? — злобно шепчет он.

— Не знаю. Маме пожалуюсь.

— Вот тогда я тебя и убью, — произносит Андрюшка, но уже не злобно, а как бы неуверенно, будто размышляя, убивать или нет.

— Это обязательно, — киваю я. — Обязательно убьёшь, только хотя бы прикид сначала найди подходящий. Убивать человека в трусах как-то… низко для маньяка, не находишь.

Некоторое время опарыш смотрит на меня серьёзно. А потом начинает тихо смеяться, а в глазах странная печаль стоит. Брата с утра будто подменили, и пусть вручат мне Нобелевку, если б я знал, что с ним произошло. Хотя, как я уже говорил, люди боятся проблем, поэтому я и не хотел узнавать все подробности. Дурак.

Опарыш снова уставился на оградку, а я присел на перила крыльца. Садиться рядом с Андрюшкой почему-то страшновато.

— Всё равно оденься, — говорю. — Соседи ходят, смотрят, а ты им что показываешь?

— А я что угодно могу сделать, и мне ничего не будет! — восклицает Андрюшка и снова смотрит на меня, теперь его глаза влажные, будто он плакать собирается.

— Тебе будет нагоняй от мамы, — усмехаюсь я.

— А плевать!!!

И вдруг опарыш вскакивает и несётся к оградке. Я слишком медленно реагирую, и успеваю лишь ошарашено спуститься на доски пола, когда Андрюшка вскакивает на оградку, — а она у нас низка с плоской окантовкой — и снимает трусы.

У меня челюсть отвисает. Я бегу к опарышу, а тот уже трясёт задницей и кричит на всю улицу:

— Ээээ-гей! Смотрите на мою жопу!

Когда я рывком стаскиваю Андрюшку с оградки, я красный от стыда, как рак. Вдруг и правда кто из соседей видел это представление!

Опарыш путается в нижнем белье и падает в заросли вьюна, стебли которого обдирают его ноги. Я снова рывком ставлю Андрюшку на землю, и на автомате надеваю ему трусы. При этом с моих губ срываются какие-то ругательства, которые оканчиваются словами:

–…я убью тебя!

— О! Точно! — внезапно восклицает опарыш, глядя на меня. Его лицо вспыхивает новыми эмоциями, и он несётся к сараю. — За мной!!!

— Стой, придурок! — кричу я, стараясь догнать Андрюшку.

И вот мы оба оказываемся в мрачном пыльном сарае, где отец хранит свои инструменты. Чтобы солнечным лучам, особенно в это время суток, пробиться к единственному окошку в бревенчатой стене, им придётся миновать дом и заросли вьюна. Поэтому, сквозь туман пыли предметы сарая кажутся чёрно-белыми.

Опарыш хватает молоток, и я сжимаю кулаки от страха.

— Давай так, — тараторит он. — Бери молоток.

Я стою.

— Иди сюда, твою мать!

Он кричит таким властным тоном, что я повинуюсь, хотя предполагаю, что молоток сейчас ударит меня промеж глаз. Но вместо этого опарыш протягивает мне инструмент рукояткой вперёд.

— Бери!

Я беру.

— А теперь бей со всего размаху прямо сюда! — кричит Андрюшка и тыкает пальцем в бледный лоб. Тыкает так сильно, что белеет первая фаланга пальца. Сумасшедший взгляд опарыша носится по моему лицу, ногами Андрюшка упёрся в пол, готовясь к удару, губы сжались так плотно, что их почти не видно.

— Бей же, слабак!!! — вопит Андрюшка. И глаза у него опять влажные. Мой утренний страх медленно перетекает в благоговейный ужас, и я даже не знаю, Что делать в сложившейся ситуации.

— Ты долго будешь стоять???

Я ошарашено делаю шаг назад и прибегаю к единственному решению проблемы. Не отрывая взгляд от мелкого идиота, поворачиваю голову в сторону дома и ору:

— Маааааааам!!!

Лицо опарыша расслабляется, но на нём не появляется никакого страха. В мраке я вижу лишь его беззвучный смех.

— Вот умора… вот слабак… — пищит опарыш. А я снова кричу:

— Маааааааам!!!

— Мяяяяяяяям, — передразнивает меня Андрюшка.

— Слушай, я не знаю, что с тобой случилось ночью, — говорю я, стараясь заболтать опарыша, пока не свалю эту проблему на мать. — Но тебе надо прийти в себя. А то мне с утра кажется, будто ты подменыш. А настоящего брата забрали инопланетяне.

Лицо опарыша становится серьёзным, и он поднимает указательный палец, которым минутой назад тыкал себе в лоб.

— Ооооо… — прошептал он. — Точно. Инопланетяне. Как же я раньше не подумал об этом!…

И в этот момент в сарая врывается мама.

— Что у вас тут происходит???

И прежде чем я успеваю открыть рот, опарыш с видом малыша, у которого украли все конфеты, выпаливает:

— Это Артёмка! Он хотел мне молотком голову разбить.

Я изумлённо смотрю на молоток у себя в руке.

***

Неужели мама и впрямь поверит, что я хотел убить своего брата? Я отбрасываю молоток и вытираю руку о рубашку, а мама уже кричит, выпятив глаза:

— Тычтосумасошёл???

— Да никого я не хотел убивать! — кричу в ответ и мечусь взглядом от опарыша к матери. Мелкий играет покинутую всеми Джульетту, а в глазах довольный блеск. — Я что, совсем из ума выжил?

Мать уже кидается к Андрюшке с объятиями. Мимо меня проносится запах подсолнечного масла и жареной баранины.

— Я тебя под замок посажу. Будешь неделю только в окно глядеть, — причитает мама, и внутри меня вспыхивает негодование.

— Да что за фигня с утра творится?! Этот придурок с ума сошёл, а ему все только потакают. Эй, опарыш, скажи маме, что за фигню ты с утра городишь!

Мать уже обнимает Андрюшку и крепко прижимает к себе, а тот глядит куда-то в пол.

— Он не опарыш, а твой брат! — в который раз замечает мама, и отстраняет Андрюшку от себя. — Он тебя не бил?

Она смотрит в лицо мелкого так, будто я какой-то маньяк-изувер, и с моих губ срывается невольный стон. Мне нехорошо. Меня шатает. Я бы мог уйти, но тогда я только усугублю своё и без того незавидное положение.

— Мааам, этот осёл просил меня разбить ему башку молотком, — стонаю я.

— Хватит тут дурью маяться. Ты пугаешь брата, разве не видишь? — Мать тащит опарыша к выходу из сарая, а я чувствую, как последние нити доверия ко мне безнадёжно рвутся. Если меня не накажут, то я, конечно, плевал на доверие, но моя пятая точка чуяла неделю домашнего ареста. Что бы на моём месте сделал Стёпка?

— Мам! — восклицаю. — Я, конечно, не пылаю любовью к опарышу…

— К Андрею!

— Ну хорошо, к Андрею! Но он с утра как с ума сошёл! — Мать уже тащит мелкого по лестнице. У меня остаётся от силы пару секунд. — Неужели, ты думаешь, я бы звал тебя, захоти я размазать его по стенке??? Я поэтому и кричал, чтобы ты пришла, потому что этот кретин дал мне молоток и просил разбить ему голову.

Мама задерживается в дверях лишь на долю секунды. Кажется, в её глазах мерцает задумчивость, почти доверие. А потом она выходит во двор.

Почти минуту я ещё стою в сарае, растрёпанный, изумлённый, загнанный в угол. А потом возвращаюсь в дом. Мне нечего бояться, и если меня решат посадить на замок, я не боюсь вновь вступить в дискуссию. Трупом лягу, но оклеветать себя не позволю. А опарыш у меня дождётся. Запру его нечаянно в туалете, или башку в унитаз окуну.

В кухне я снова набираю Стёпку, но телефон всё ещё отключен. Мать с мелким, вероятно, наверху. Возможно, опарышу устраивают допрос на предмет моих противозаконных действий. Ох, представляю, что он там может про меня наговорить.

Достаю из холодильника сыр, готовлю себе бутерброды, съедая их до того, как успеваю сделать. Не знаю, сколько так проходит времени, когда в дверь звонят. Я как раз убираю еду в холодильник, мысли всё ещё заняты опарышем, и каждый новый вывод накручивает меня всё больше и больше.

Звонок вытаскивает меня из внутреннего мира, не полностью, а так, по пояс. Спешу к двери, и распахиваю, не спросив, кто за ней. Привычка. Мать говорит, что с такой привычкой жить мне не долго. Я ей не верю, ибо кто захочет у нас кого-то ограбить или убить? Посёлок-то закрытый. Если с Волги заплывут лишь.

На пороге высился мужчина в тёмных очках, которые удобно устроились на идеально ровном и очень остром носе. Я сразу прозываю парня Буратино. Хотя сходство с деревянным человечком только в отношении носа, в целом мужчина крупный, мускулистый, и его руки с ногами уж никак не напоминали брёвнышки.

(…типа того, что ты разбил опарышу губы…)

Чёрт возьми, Андрюха теперь не будет выходить у меня из головы, пока конфликт не решится.

— Соседи жалуются, что у них нет кабельного, — говорит мужчина, жуя при этом жвачку. — Мы подозреваем, что нарушена кабельная сеть, могу я… — потом парень будто приходит в себя и понимает, что перед ним ребёнок… точнее, подросток, но всё же далеко не взрослый. — Кто-нибудь из родителей дома? — спрашивает он.

И в эту же секунду в заднем кармане моих джинсов звонит телефон.

— Маааааам! — кричу я и достаю аппарат. Стёпка, тебя Господь послал, да будут дни твои на Земле благословенны!

Я отхожу от двери и включаю связь.

— Стёпка, ты чего, спал до сих пор?

— А чего? Лето же, — отвечает мне хрипловатый почти родной голос.

— Да ладно! — Я проскальзываю по лестнице мимо мамы.

— Нет, конечно. Я уже в город с отцом ездил. Просто, только вернулся. Гулять пойдём?

Я уже вторгся в коридор второго этажа, бегу в детскую.

— А то.

— Сегодня с нами должны быть Вероника и Ольга.

Сердце бьётся чаще.

— И ты ещё здесь? Немедля ко мне.

Когда я вхожу в комнату, связь уже отключена, и только сейчас вспоминаю об опарыше, который валяется на кровати, хмурый, словно венская ночь, в которую умер Моцарт.

— Кто пришёл? — хмуро спрашивает он.

— Ты чего обо мне маме наплёл? — сжимаю я кулаки и нацепляю воинственный вид.

— Ничего уже не наплёл, — отмахивается опарыш. — Пришёл-то кто?

Снижу доносится голос мамы:

— Мальчишки, у вас там всё в порядке?

— ДА! — хором отвечаем мы, и мне вдруг становится легко.

— Смотрите у меня, — грозит глухой голос мамы.

— И всё же, кто пришёл? Кому-то не понравилось, что я бегал по забору без трусов? — задумчиво хмурится брат.

— Да! Соседи пришли. Кстати, с ножницами. Они сейчас поднимутся и отрежут твой стручок.

Вид у опарыша слишком серьёзный, чтобы продолжать шутить.

— Да что с тобой? — пожимаю плечами. — Ты можешь объяснить, что происходит?

— Что толку, всё равно, ты завтра всё забудешь, — отвечает опарыш. — Так ты мне честно ответишь, кто звонил?

— Да это из кабельной компании, — говорю я. — Дались они тебе.

— Странно. — Впервые за день лицо опарыша сменило маску сумасшествия на изумление. Он по-настоящему растерялся. — Но так не должно было быть!

Он вскочил и прилип к окну. Всё ещё в трусах и в майке. Я не успел ничего сказать, как вновь раздался звонок. А уж вот это я знаю кто.

Оставив опарыша в одиночестве, я вылетаю из комнаты, перепрыгиваю лестничный пролёт, и вот уже у двери. Мама открывать не собирается, она знает, что это Стёпка.

Я отворяю дверь и вижу затылок друга.

— Стёпка! — восклицаю я… и на секунду вздрагиваю, представляя, что сейчас он обернётся, а вместо лица у друга белое месиво, как у Слендермена.

И даже когда он оборачивается, не сразу видение уходит из головы. Только знакомый голос собирает передо мной родной образ:

— Я тоже хочу такие когти, — говорит Стёпка.

Я улыбаюсь. Родные ровные волосы, как у Омена, стильные очки в чёрной толстой оправе. И только эти жуткие усы… не то чтобы усы, но у Стёпке на верхней губе волосы стали слишком тёмными, хотя лицо ещё совсем детское. Видеть парнишку с жиденькими усиками, на мой взгляд, отвратительно. И я, и Серый — его брат, и даже Ольга, давно просим Стёпку сбрить эти рудименты каменного века, но друг упрямится, и твердит, что тогда они будут расти чаще.

Дурак.

Я смотрю в сторону высоковольтного столба. Перед домом притаился малиновый фургон с изображением трёхлистного клевера и надписью: Сомерсет. Кабельная фирма, вроде. А Буратино в оранжевом костюме и такой же кепке, что-то колдовал в открытом железном ящике на столбе. К его рукам цеплялись железные штуковины, напоминающие когти.

— Они называются монтёрские когти, — говорит Стёпка.

— Мне безумно интересно! — прикидываюсь я. — Но могли бы мы уже рвануть на встречу с Вероникой?

— И Олей, — замечает Стёпка, вскидывая указательный палец правой руки.

— Да. Только… мне нужно привести себя в порядок немного. Ты меня подождёшь здесь или в доме?

— Я на крыльце посижу, — улыбается Стёпка и садится туда, где полчаса назад сидел опарыш. Я вздрагиваю, и прячусь в дом.

Мне кажется, проходит много времени, прежде чем я начинаю нравиться самому себе. Но там будет Вероника, как же иначе? Сегодня на улице не очень жарко, поэтому стоит нацепить кожанку. В закрытом помещении я, конечно, спарюсь, но на открытом воздухе — ничего так. Даже Стёпка в рубашке с длинным рукавом. С Волги который день дуют ветра.

Когда я выскакиваю за дверь, Буратино и фургона уже нет, только Стёпка сидит на ступенях крыльцА, опустив голову на руки.

— Я готов. Велик берём?

— Да не, — качает головой Стёпка. — Мы всё равно мимо моего дома. А там нас Серый подвезёт, сам вызвался.

Я киваю, закрываю дверь, и слышу голос мамы:

— Артём, бранина будет через несколько часов. Обязательно возвращайся.

— Угу, — мычу я, зная, что нарушу установленное время. — Понеслись?

Стёпка встал.

— Мы с тобой два мачо-мена, нас ждёт удача. — Он цыкнул губами и подмигнул.

С благоговением в сердце я покинул дом, оставив внутри нервную маму и двинутого опарыша. Ура. Свобода! Аллилуйя!

****

До дома Стёпки идти пару минут. По дороге нам навстречу попались пара малышей, перекидывающих на ходу красный резиновый мячик, но в основном весь наш закрытый район пустовал. Большинство взрослых пребывало в городе на работе. Летом в будние дни до захода солнца посёлок превращался в маленький детский городок с небольшим количеством женщин.

Сквозь заросшие прутья ворот дома Герундовых — фамилия Стёпки — я разглядел красные пятна Серёгиного Рено. А вот и ещё один персонаж моей жизни Сергей Герундов — старший брат Стёпки.

Серому вот-вот должно было исполнится семнадцать, на шестнадцатилетие родители подарили ему машину Рено, и теперь сильный покровитель моего друга катал нас всюду, куда нам только вздумается направиться. Я нисколько не шучу, говоря о покровительстве, ибо Серый представлял из себя смесь Стёпкиных мамочки и папочки, хотя женственное лицо со светло-русыми кудряшками придавали брутальному парню, ставшему почти дядькой, невероятное сходство с матерью. Учителя за спиной называли Серого Аполлоном, я как-то подслушал. Для них он являл образ совершенного греческого бога: посещает спортзал; играет за местную подростковую сборную по футболу; вечная приветливая улыбка на губах, демонстрирующая зубы из реклам Dirol; спокойный, не конфликтный, скорее — защитных обиженных и обездоленных; жеманная походка, пижонская причёска, педантичные движения…

Поверьте, мы с пацанами таких по-другому называем, менее приветливым словом. Хотя, ничего против Серого я не имел. Ходить в друзьях у накаченного старшеклассника — что может быть лучше, пусть даже за глаза его и обзывают всякими нехорошими словами. В тринадцать я впервые убедился, что правда не на стороне правил и понятий, выстроенных подростковыми структурами, а на стороне силы. Если ты способен размазать по стенке любого одноклассника, то это ты диктуешь правила.

Стёпка был для Серого кумиром, впрочем, как и наоборот. Наверное, они дополняли друг друга: один мускулами, другой — логикой. Серый прощал младшему всё, сам убирал их общую комнату, часто писал за него рефераты по физкультуре, делал письменные задачи по истории — с историей у Стёпки был пробел, хотя Серый тоже не отличался знатоком Куликовских битв, — и как я уже говорил, с появлением машины, Стёпку подвозили в любую точку мира, стоит тому лишь захотеть.

Что?

Вы шутите?

Чтобы я делал домашнее задание за опарыша? Или убирал комнату? Да у нас на двери висит график уборки, а если Андрюшка приносил со школы пару, — а он любил их таскать, — я неслышно ржал в углу, когда слышал нотации от папы. Ты вырастешь не человеком! Пойдёшь на улицы грабить соседей! А опарыш лишь стоит нагнув голову так, что если бы не грудь, подбородок упирался бы в сердце.

Я знаю Стёпку с первого класса, Серому тогда было десять. И уже тогда грозный кулак светло-русого кудрявчика из четвёртого класса мог покарать тебя, стоит наступить на ногу Стёпке. Нет, опарыша в школе я тоже время от времени защищал, но лишь когда ситуация накалялась до предела. В семье Герундовых союз братьев достиг фанатичного апогея. Год назад, когда Стёпка спас меня с похищением журнала и обличил Егора, когда последний подбил Стёпке глаз… ох, лучше б он этого не делал. После драки ребята расходились, мысленно представляя, как скорбят на могиле Егора. Серый проявил толерантность и лишь поговорил с обидчиком. Жёстко, по-мужски, но без рукоприкладства. А на следующий день двое неизвестных, кроме всего прочего, сломали Егору ногу.

— Я уже готов! Привет, Артём! — Серый протирал лобовое стекло, однако позволил себе оторвать руку с губкой и помахать мне. Как обычно: дарю всем лучи света и добра. — Вас всё туда же? На Заводь?

— Да, — кивает Стёпка и забирается на заднее сиденье. Я лезу следом. В машине привычно пахнет хвойным ароматизатором.

От больших рек часто ответвляются маленькие стоячие притоки, мы свой называли Заводью. Почти весь наш район строился возле него, со стороны воды как раз и имелась брешь в ограде. От Стёпкиного дома до Заводи прогулочным шагом минут двадцать-тридцать. На машине Серый домчал нас за девяносто секунд.

Когда мы вышли, Серёга подмигнул нам и слукавил:

— Я бы остался с вами потусить, но, как я понимаю, вы ожидаете подружек.

— Правильно понимаешь, — кивнул я.

Действительно, против компании Серого я ничего не имел, но если б не девчонки…

Хотя, на этом месте буду краток. Вероника и Ольга не являются даже второстепенными персонажами сего повествования. В тот день, в злосчастное двадцать третье июля, мы решили купаться, несмотря на прохладный ветерок. Может, в плане детективных историй Стёпкина логика сверкала словно вылизанное блюдце, в делах сердечных она давала сбой.

Я сразу предположи, что если мы полезем в воду, то и девчонки последуют за нами. В тринадцать лет нет ничего интереснее, чем взглянуть на свою подружку в купальнике.

День провели потрясающе. Стёпка в плавках со штанинами смотрелся смешно: долговязая худая макаронина, ныряющая в воду. Кстати — самый высокий ученик в классе. На две треть головы выше меня. А вот Оля — его девчонка, больше напоминающая Рапунцель с рыжими густыми волосами, уступала мне в паре сантиметрах. Не знаю, целовались ли они со Стёпкой, но если да, то моему другу приходилось сильно нагибаться. Хихихи.

Моя девчонка — Вероника, с чёрными кудрявыми волосами, столь же объёмными, как и у Ольги, и с выразительными голубыми глазами. Кроткая, тихая и западающая на сильных парней, которые носят мотоциклетки.

Да, В тот день я тайком поцеловал её, пока мы отходили будто бы поискать ежевику. Ягод мы не нашли, но вернулись счастливые и раскрасневшиеся.

С наступлением сумерек, оставшись вдвоём со Стёпкой, мы брели по мрачной лесопосадочной тропке. Деревья обступили нас, прижимаясь к двойной колее. В принципе, тропу вполне можно было назвать дорогой, именно по ней нас привёз Серый, да и вообще, машины сновали по ней туда-сюда.

Я закинул куртку за спину, ветер неприятно лизал холодным языком влажные волосы. Шли босиком, закину кроссовки, связанные шнурками, на шею.

— Мой опарыш сегодня с ума сошёл, — говорю я.

Стёпка завёл глаза. Пару жирных капель влаги застыли на линзах его очков.

— Что такое?

— Не слышит тебя Серый, — улыбается Стёпка.

— Да-да, — я улыбаюсь в ответ. Всякий раз, когда я при Серёге называл Андрюшку опарышем, Серый вослкицал…

— Артём, это же твой брат, а опарыш — это личинка, пожирающая труп, — передразнивает Стёпка.

Я задумчиво улыбаюсь, пиная камушек. И вдруг проникаюсь моментом до самой последней клеточки сердца. Я люблю этот вечер, это лето, свою реку, Веронику и моего друга. Я хочу чтобы этот момент длился вечно!

— Тебе не надоел Серый?

— Чем?

— Мне кажется, он лезет в твою личную жизнь каждую секунду.

Стёпка задумывается, круча пальцем шнурок, как моя Вероника кудряшку её шикарного локона.

— Ну вообще, не знаю. Родители же мной почти не занимаются, они поручили меня Серому. А он такой, маменькин сынок. И папенькин. Он всё выполняет с усердием перфекциониста.

— Кто такие перфекционисты? — спрашиваю я, уже не в первый раз, ибо Стёпка вечно кидается какими-нибудь заумными терминами.

— Ну это… как раз такие педанты, которым надо, чтобы ни одной ошибочки не было в любой их работе. Вот Серый такой. Если я упаду и поцарапаю коленку, он поднимет на уши скорую помощь, перевернёт всю аптечку дома.

Я вздыхаю и с благоговением смотрю на тускнеющие в свете вечера листву деревьев.

— У меня такого никогда не было. Не знаю, может, это и прикольно.

— Прикольно, — соглашается Стёпка. — Но иногда хочется капельку свободы, понимаешь…

— Ещё бы не понять, — усмехаюсь. — Но лучше быть на твоём месте, чем на моём. Я ж говорю, опарыш с катушек сегодня слетел. Мало того, что голы на воротах вертел задом, так ещё отвёл меня в сарай, вручил молоток и велел ему голову размазать.

Глаза Стёпки под линзами очков увеличились вдвое.

— Правда что ль?

— Агааа. Не знаю, кто его укусил. Он с утра не в себе. Ходит по дому, говорит какие-то странности, впрочем… — я прищуриваюсь и вдруг вспоминаю. — Утром он сказал, что на меня набросится зубная паста, и она правда выплюнулась из тюбика прямо на палец. А вообще, он ходит, сумашедше улыбается и… просит убить его молотком, — последнюю фразу я произношу, пожав плечами.

— Может, его психиатру показать? — хмурится Стёпка.

— Если завтра не прекратит, то я серьёзно поговорю с мамой насчёт этого, — киваю. Мы уже выходим из лесопосадочной полосы. — Мне сейчас и так дома достанется, что не вернулся к ужину.

*****

Мой папа ко всему относится с юмором. Если между нами и мамой проскакивала искорка раздора, он обычно отодвигал газету «Спорт-Экспресс», которую читал, и его лысеющая голова обязательно вставляла какую-либо шутку, которая разрядит обстановку. В последние годы отец пополнел на десять килограммов, свалив всё на нервную работу.

Когда мы попрощались со Стёпкой, и я пересёк уже темнеющий двор, жареная баранина давно остыла. В светлой кухне меня встречает мама, руки уже упёрты в бока, на лице будто пространство искривили.

— И что, ужин в микроволновке греть?!

А мне на душе так хорошо, что вот совсем не хочется ссориться. Я же Веронику сегодня поцеловал.

— Он и в после микроволновки будет прекрасным, поверь, — отвечаю я и бросаю куртку на вешалку. Отец развалился за столом, его лицо и грудь прячутся за газетой.

— Дорогая моя, ты так готовишь, что твоя баранина и холодная изумительна. Пальчики оближешь.

Я улыбаюсь, хоть папа и не видит. Хороший он всё-таки человек. В конце концов, где бы мы сейчас жили, полюби мама какого-нибудь кондуктора или офисного рабочего? Саратов не славится красивым городом нашей необъятной. Наши жители хорошо помнят те злосчастных два года с 2008 по 2010, когда Саратов признали самым замусоренным городом. Выживают тут только те, кто работают в промышленности, например, в транспортной, как мой папа, который к тому же занимает руководящую должность.

— Вот! — восклицаю я. — Слушай папу. — А сам тем временем швыряю на пол кроссовки и отряхиваю ноги.

— Это что за проклятие! — мама вскидывает руки к потолку, но видно, что она уже сдалась. — Нет бы поддержать меня иной раз. — Теперь мама смотрит на заголовок Спорт-Экспресс.

— И что я должен сделать? — отвечает газета.

— Гавкни на него.

Краешек Спорт-Экспресса отодвигается в сторону, показывается глуповатое лицо папы с полянкой лысины на макушки, и потом он корчит гримасу и коротко гавкает.

Я покатываюсь со смеху, а папа уже вновь читает газету. Мама тоже смеётся.

Я проскальзываю в ванную, мою руки и разогреваю ужин. В желтеющем свете ночника гостиной мама переключает каналы, а на яркой кухне я поедаю картошку, горошек и баранину, и потом раскрытая газета Спорт-Экспресс заставляет меня насторожиться.

— Что-то сегодня Андрюшка такой тихий! — раздаётся голос папы. — Он вообще в доме?

— Ох, — долетает голос мамы из гостиной. — Сегодня Андрей встал не с той ноги. И, кажется, они конфликтовали с Артёмкой.

Газета шуршит и отодвигается. На сей раз из-за неё выглядывают хмурые глаза.

— Вы конфликтовали? — спрашивает отец.

Я растерянно жму плечами. Неприятный разговор угрожает состояться не завтра, а сегодня.

— Я не знаю, что он сказал маме, но он очень странно ведёт себя с утра.

— Как? — ещё больше хмурится папа.

Я поглядываю на мрачный проём гостиной, приближаю лицо к папе и в два раза снижаю громкость, почти шепчу:

— Он голый плясал на воротах.

Глаза отца округляются.

— Маме я этого не говорил, — продолжаю я. — Но когда я стянул его и одел, он увёл меня в сарай, дал молоток и просил разбить ему голову.

— Это… у вас игры что ли такие? — вновь хмурится папа.

— Если бы, — вздыхаю, и наблюдаю, как отец откладывает газету. Кажется, я его не на шутку взволновал. — Он сам меня пугает. Когда он просил ударить по нему молотком, взгляд у него был такой… серьёзный и сумасшедший. Даже я испугался. Мне кажется, он почти плакал. Андрюшка! Который никогда ни разу не плакал.

Отец теперь смотрит в никуда, хмурясь и перебирая в голове известные только ему мысли.

— А что мама? — спрашивает он.

— Я её позвал, а когда она вбежала в сарай, опарыш… Андрей, сказал ей, что я хочу его убить молотком. то есть, понимаешь, он на меня все стрелки перевёл.

Если мама могла растеряться, не понимая, кому верить, то отец, я точно знал, поверит мне. Не то чтобы он не любил мелкого, скорее причина крылась в самостоятельности. Папа считал меня уже почти взрослым человеком, и даже мне было позволено знать некоторую правду, которую он не рассказывал матери. Например, как несколько месяцев назад, когда он сообщил будто премии не будет, хотя он снял премию наличкой, а потом прохлопал глазами и на стоянке у него вытащили деньги прямо из кармана. О подобных мелких историях было суждено знать только мне одному. Я думаю, отцу иногда хотелось кому-то выговориться, но если с мамой его связывала общая жизнь, некоторые обязанности и даже любовь, то меня можно назвать чужим человеком. Нет, конечно, я сын, но по сути перед жёнами у мужей больше обязанностей, как и у жён перед мужьями. А дети, их скорее можно сравнить с близкими друзьями. На отце и матери лежат лишь ответственность за нас, помощь советами, но мы сами строим личную жизнь, и она меньше пересекается с личной жизнью любого из родителей, нежели их пути друг с другом. Поэтому мы с отцом в беседах открывали секреты, которыми не могли поделиться с мамой.

— Ладно, — отец вздыхает и встаёт. — Пойду-ка я с ним поговорю.

Я не сопротивляюсь, но почему-то становится страшно. Отец исчезает за холодильником, а я отламываю кусочек хлеба и отправляю в рот. Перед мысленным взором рисуются самые страшные картины самоубийства опарыша. Я уже жду, как сверху донесутся истошные крики папы, который открывает дверь в детскую, и видит висящего Андрюшку, или порезанного в ванной, или разбившего себе голову, или… фу-фу-фу.

Сфокусировав взгляд на реальном мире, я откусываю кусок баранины. А крика сверху так и не доносится.

По вечерам вторников и четвергов мы с отцом смотрим сериал Блудливая Калифорния, и плевать, что на сериале стоит рейтинг 18+. Когда мама однажды заметила сей рейтинг и даже указала на некоторое количество эротических сцен, отец лишь пожал плечами и ответил: А Артёмка у нас мужик растёт или не мужик???

Поэтому, когда мы уединялись перед телевизором, мама оставляла нас и скрывалась в комнате родителей, где с опарышем смотрел что-то семейное. Вечера вторников и четвергов оставляли в сердце тёплые воспоминания, когда столик перед диваном полон еды, в кружках дымится чай или шипит кола, мы с отцом сидим бок о бок и гадаем, чем же кончатся похождения красавчика Дэвида Духовны. А когда в фильме появлялись полуобнажённые девушки, да ещё мелькали сцены с поцелуйчиками, мы с папой поглядывали друг на друга, лукаво дёргали бровями и хором напевали: Ооооооо! Это как будто своеобразный обряд такой был. Отец иногда ещё присвистывал.

Этот вторник не был исключением. Проведя в детской с полчаса, отец спустился к сериалу. Мама немедля убежала за Андрюшкой смотреть в своей комнате по другому каналу каких-нибудь Букиных. Пока мы разогревали оладьи с клубничным джемом и разливали чай, я открыл было рот, чтобы спросить про опарыша, как он нарисовался в проёме сам. На сей раз хотя бы натянув шорты, но всё ещё в майке. Видок у Андрюшки был не лучший: на лице поселилась смертельная бледность. И искра страха вновь затеплилась во мне.

— Всё те же оладьи. И клубничный джем.

Улыбка появляется на лице опарыша, но она не касается глаз. Механическая, как у робота.

— Да, — вздыхает отец, и я вижу, что тот не смотрит на Аднрюшку, будто не замечает изменений в младшем сыне. Отчаянье бабочкой бьётся в сердце. Неужели? Неужели папа поступил как и я? Он пытается избежать проблемы. Андрюшка здоров, температуры нет, ведёт себя немного иначе. И эта странность оттолкнула отца. Заставила взрослого мужчину махнуть рукой и сказать: само всё решится.

— Ты с мамой сейчас будешь сериал смотреть? — спрашивает он с наигранной озабоченностью изучая панель микроволновки.

— Не-а, — жмёт плечами опарыш. — Надоело смотреть одно и то же. Ладно, вы развлекайтесь, а я пойду позалипаю в компьютер, выясню, насколько ничтожна наша жизнь в просторах времени и пространства.

С этими словами опарыш разворачивается и оставляет нас с отцом наедине. Подобрав-таки челюсть, я гляжу на спину папы и выдавливаю из себя:

— Как прошёл разговор? Он вообще, как? Нормально? Что с ним? Он совсем ку-ку?

— Знаешь, твоего брата будто подменили, — ответил затылок отца. — Он рассуждал о космосе, вселенной и времени. Я-то пришёл поговорить о жизни, о прошедшем дне. В общем, мне пришлось сделать умное лицо и вспомнить знания астрономии, — отец оборачивается. — Может, у него переходной возраст так начинается, — пожимает плечами он.

— Не думаю, — мотаю головой. — А вообще, что он говорил?

Отец вздыхает снова, подчёркивая, что этот разговор его немного напрягает, и достаёт из микроволновки оладьи.

— Я уж и не помню. Отчасти потому, что половину не понял. Что-то про целостность времени и пространства. Такое даже ты, закончивший седьмой класс, не завернёшь. Говорил что-то о циклах и петлях времени. А вообще, давай пошлём всё это нафиг и пойдём уже смотреть Дэвида Духовны!

И мы пошли. Оладьи с джемом улетели за первую треть серии, чай остыл. Мы с отцом четырежды посмеялись и два раза поокали, но как-то вяло, как мне показалось. В головах каждого вертелся наш общий близкий родственник: младший сын и мой опарыш.

Космос. Вселенная. Время. Как часто эти понятия врываются в нашу жизнь? Почти никогда. Иной раз перед сном разум забредает в дебри, стремится к звёздам, тебя охватывает страх, что вот там, далеко миллионные температуры, смертельный вакуум, ионные лучи, радиоактивные пульсары, а вдруг это всё однажды доберётся до тебя? Но потом ты засыпаешь, и утром жизнь продолжается по плану. А когда Космос, Вселенная и Время врываются в жизнь твоего младшего брата, ловишь себя на мысли, что кусочек этого запредельного пространства поселился у тебя в доме. Он сейчас в спальне наверху. И этот кусочек хочется встряхнуть и заорать на него: стань опять нормальным! как прежде!

И думается мне, что если опарыш ещё долгое время будет строить подобные капризы, мать или отец однажды не выдержат и встряхнут его.

******

После сериала я скользнул в душ. Успеваю заметить опарыша за компьютером. Предполагаю, Букиных с мамой он не смотрел.

Под струями воды я нежился довольно долго, а когда вышел, на полных правах старшего брата выдворил Андрюшку из-за компа. Честно, я ожидал реакции и какой-нибудь необычной, впрочем… Она действительно была необычной.

Опарыш, не сказав ни слова, встал и перешёл на кровать, не сказав ни слова против. Через пару секунд я уже забываю о младшем, поглощённый виртуальной сетью. Помню только, что закрыл Андрюшкину вкладку и успел заметить на ней материал о бескрайней Вселенной. Кажется, мой опарыш и впрямь начал интересоваться Космосом. Может и правда переходный возраст, но уж что-то рано как-то. Он у меня-то только-только начался.

В сетях я провожу около часа, пока Вероника не уходит спать. Закрываю глупую переписку двух влюблённых, выключаю компьютер и забираюсь под одеяло. Теперь Вероника уже в аське, и я снова завожу несодержательный диалог, который могут вести только два влюблённых подростка.

Тишину комнаты нарушает шорох.

— Ты ещё не спишь? — шепчет опарыш.

— Сплю, — хмуро отвечаю, высылая Веронике вереницу смайликов.

Андрюшка выдерживает паузу, а потом говорит:

— Я хочу рассказать тебе кое-что. Маленький секрет. Ты будешь первым, кому я это скажу.

— Давай, — отвечаю и уже не слушаю мелкого.

— Можно к тебе?

Некоторое время я молчу, моё сознание с Вероникой, и оно уверено: опарыш там уже лопочет о своих секретах и тайниках за забором, где он закапывает в банке цветные стёклышки из мозаики, представляя, что это рубины, изумруды и… интересно синие осколки у него кодируются каким камнем? Аквамарин? Жемчуг?

Тут я опоминаюсь: опарыш молчит. Чары Вероники отпускают меня, и в голову снова лезут Вселенная, Космос и Время.

— Чего ты говоришь?

— Можно к тебе? — повторяет Андрюшка.

Стоит отметить, что односпальная кровать опарыша прячется в углу у окна. Она сделана в виде кораблика. Моя кровать стоит так, что наши обе образуют букву Г, с небольшим проходом на углу. Свою я называю Красной Площадью, потому что она полутораспальная, я могу лежать на ней даже поперёк, а ещё она упирается спинкой в середину стены, и я могу встать с любого конца. Справа и слева — прикроватные тумбочки.

Опарыш часто нырял ко мне, либо когда не мог уснуть, либо во время гроз. Видите ли он боялся лежать у окна, когда молния сверкает, идиот. Был ещё и третий случай, но я узнавал о нём обычно утром. Просыпаюсь, а опарыш сопит рядом. Всё ясно, ему приснился кошмар, и мелкий спрятался на моей кровати.

Сегодня я бы послал опарыша куда подальше, да, чёрт, первые секунды я так почти и сделал. Влекомый перепиской с Вероникой, я говорю:

— А секрет этот до завтра подождать не может?

Опарыш какое-то время думает, а потом отвечает:

— Завтра уже будет поздно.

— Ну рассказывай, — отвечаю я с неудовольствием, но всё же чуточку заинтересованный. Может, мелкий сейчас раскроет причину своего сумасшествия.

Пока шажки опарыша шуршат к моей кровати, я отписываю Веронике, чтобы та подождала меня немного. Вот Андрюшка юркнул на левую половинку кровати и спрятался под одеяло.

— Только не прикасайся ко мне, а то вышвырну тебя ногами на пол, — тут же предупреждаю я.

Опарыш молчит, но и не прикасается.

— Что ты там хотел мне рассказать.

— Ты же мой брат, — тут же отвечает Андрюшка. — Ты должен мне верить.

— Да, только если не будешь рассказывать о том, что на заднем дворе у тебя закопаны настоящие изумруды.

— Но они… — Опарыш сбивается. — Хотя, может, это и правда просто стекляшки.

— Это и правда просто стекляшки, усмехаюсь я в темноте. Глаза привыкают к темноте, и я вижу сереющий потолок. Я подложил руку под голову, а в ладони зажат телефон, а там Вероника. Уууух, приспичило ж моему опарышу откровенничать.

— Ты, наверное, думаешь, почему я так странно себя веду сегодня, есть такое?

— Да нет, ты самый нормальный. Хотя, постой, ты махал своей пипеткой на глазах у соседей, потом, ты велел раздолбать тебе башку, я так жалею, что не сделал это ещё в сарае, ты весь день болтаешь о вселенной и не стал смотреть с мамой сериал. Вот если не считать эти мелкие приблуды, ты сегодня вёл себя совершенно нормально.

Опарыш молчит, и кошусь на него. Он лежит на боку, смотря прямо на меня, и вдруг его психически нездоровая гримаса наконец исчезает, и он улыбается и заводит глаза.

Я едва сдерживаю улыбку, но опарыш всё читает в моих глазах, поэтому я вновь перевожу взгляд в потолок.

— Послушай, — говорю. — Если ты завтра проснёшься, выкинешь из головы весь этот бред про Вселенские замуты, и станешь прежним, то…

— Да погоди ты! — Опарыш поднимается на локтях, и я отчётливо вижу его напряжённое лицо. Лёгкий синий свет ночи едва касается фаса Андрюшки. — Завтра ничего не будет. Понимаешь… история дальше не написана. Она дописана только до двадцать третьего июля!

Я хмурюсь. Опять психическая нестабильность.

— До сегодняшнего дня ты изъяснялся, как мой брат, а кто сейчас говорит со мной? — спрашиваю я.

— Я говорю, — отвечает опарыш. — Понимаешь, двадцать четвёртого июля нет! — последнее слово он произносит шипя, будто оно обжигает его губы. — Весь мир застрял в двадцать третьем.

— Что за чушь?

— Я считал. Сегодня была знаменательная дата. Мы проснулись в двадцать третьем июля двадцать третий раз. И сегодня я впервые рассказал об этом. Тебе. Знаешь, я сам не сразу заметил это. Где-то на третий или четвёртый день только. Но вы ничего не замечаете. Вы просыпаетесь и делаете всё то же самое, что все делают двадцать третьего июля. Мы все проживаем этот день по кругу уже двадцать три дня. Ни ты, ни мама, ни папа это не замечают.

Я вдруг чуть улыбаюсь и вспоминаю.

— Погоди, — говорю. — Это ж было в каком-то фильме, да? И даже вроде не в одном. День Сурка — самый известный. И ещё там как-то баба одна застряла в двадцати минутах и постоянно возвращалась на дороге назад. Блин, да я по-моему ещё где-то видел это. — Я улыбаюсь и во весь рот и с некоторым интересом смотрю на младшего. — Ты стырил эту идею у Голливуда.

Опарыш чуть наклонился ко мне, его вспотевшее лицо чуть блеснуло в свете ночи.

— Я не шучу, — зашептал он так тревожно, что я чувствовал напряжение даже в его горячем дыхании. — Завтра ты проснёшься снова в двадцать третьем июля. И я надеюсь, что теперь ты будешь помнить наш разговор и поймёшь, насколько я был прав.

— Давай так, — меня поглощает азарт, и я тоже шепчу. — Если я проснусь завтра в двадцать четвёртом июля, я тебе… нет, щелбанами ты не отделаешься. Короче, весь день будешь работать на меня, договорились?

— Всё шутишь, — усмехается опарыш, а я внезапно чувствую щупальца сна, обвивающие моё тело. — А как, по-твоему, я узнал про зубную пасту утром? Я всё знал. Я знал, что мам приготовит на ужин, какие продукты принесёт.

Я чуточку хмурюсь, и вдруг правда пугаюсь.

— Ты просто угадал, — говорю.

Опарыш опять усмехается и глядит на меня пристально, а в глазах вдруг появляется бездонная пустота.

— Если завтра опять повторится двадцать третье июля, я убью себя, — пожимает плечами он. — Спокойной ночи.

С этими словами Андрюшка встаёт и движется к своей кровати.

Мне очень неловко, но в то же время не хочется этого признавать.

— Не забудь, если мы проснёмся завтра в двадцать четвёртом июля, ты весь день работаешь на меня, — говорю я без искорки в голосе.

— Дадада, — вяло отзывается опарыш, и слышу, как он падает в кровать.

Я даже к Веронике не вернулся. Просто перекатился на другой бок и испуганно уставился в темноту. Сон всё больше одолевал меня, а сознание вспоминало каждую мелочь дня, и страх всякий раз новым кольцо обвивался вокруг сердца. Что если опарыш прав? Как так удачно он отгадывал сегодня каждый шаг?

Чёрт!!!

Артём, о чём ты думаешь? Ты в себе или нет? Лежишь и осмысляешь бредни мелкого идиота?

Так во мне боролись разные точки зрения ещё долго, прежде чем беспокойный сон проглотил меня.