Дело двух Феликсов

АНОНИМУС, 2022

2021 год. Старший следователь Орест Волин приезжает во Францию к своей девушке, парижанке Ирэн Белью. Ирэн работает в парижской полиции и расследует дело об убийстве русского коллекционера и краже у него вещей, принадлежавших легендарному князю Юсупову, убийце Григория Распутина… …Очередной мемуар сыщика Загорского рассказывает о событиях 1925 года. Бывшая возлюбленная Загорского Светлана Лисицкая, работающая натурщицей в Ленинградском художественно-техническом институте, случайно узнает о преступной схеме, с помощью которой из музеев воруют шедевры изобразительного искусства и переправляют их на Запад…

Глава третья. В гостях у железного Феликса

Председатель ВСНХ^[12] Дзержинский пребывал в чрезвычайно дурном расположении духа. Впрочем, не лучше было настроение и у главы ОГПУ^[13], почетного чекиста Феликса Эдмундовича Дзержинского. Должности, как видим, были разные, а человек все равно один. И человек этот, в отличие от героев писателя Бабеля, думал сейчас не о том, как бы выпить рюмку водки и прочих пролетарских радостях. Мысли его были куда менее прозаические: он думал о том, что дело революции того и гляди похоронит бюрократия и комчванство^[14].

Наверное, в Гражданскую приходилось труднее, но трудность эта была иного рода. Там все казалось сравнительно простым: вот красные, вот белые, вот революция, вот контрреволюция, вот товарищи по борьбе, вот враги. К товарищу следовало милеть людскою лаской, к врагу — вставать железа тверже. А сейчас? Врагов уконтрапупили или разогнали по Парижам да Брюсселям, но выяснилось, что друзья могут быть и почище врагов. И какие друзья — не жалкие попутчики, а революционеры первого разбора, из которых в прежние годы гвозди можно было делать. Но материал, годный для выделки гвоздей, оказался нехорош для построения нового государства. Герои революции в мирные времена занимались по преимуществу болтовней.

Ах, как измельчал народ, и как не хватает сейчас Ильича! Стреляла, стреляла в него эта Каплáн^[15], и попала, и отправила-таки на тот свет, хоть и не сразу. Вот за что и не любит он эсеров, вот за что и отлились им большевистские слезки в 1922 году^[16]. Да, Ильич — невосполнимая потеря. Всё говорили — незаменимых у нас нет, а оказалось — пальцем в небо. Кто заменит Ленина? Предсовнаркома Рыков? Ему бы в буржуазном парламенте речи толкать. Троцкий умен и энергичен, но эгоист и кроме перманентной революции знать ничего не хочет. Генсек Кóба^[17] хитер и великий интриган, но такой же коммунист, как покойный Николай Второй — помимо личной власти ни о чем не думает.

Вот такие печальные мысли обуревали железного, по мнению многих, Феликса, пока он ехал из Москвы на загородную дачу. Доехав, отпустил шофера и вошел в дом. Здесь, рядом с деревней Калчýга, располагались теперь дачи почти всех советских руководителей. Свежий воздух, корабельные сосны, и до Кремля по прямой двадцать пять километров, иными словами, меньше получаса на авто. Дзержинский, поняв, что место действительно хорошее, организовал тут же совхоз «Горки», доставлявший к столу вождей революции самые лучшие продукты, выращенные в соответствии с последними требованиями марксистской науки.

Сейчас дача была пуста, жена и сын уехали на отдых в Сочи. Яну, рожденному в тюрьме и обладавшему слабым здоровьем, морской воздух был очень полезен, да и Софье Сигизмундовне надо было восстанавливать здоровье, подорванное революционной борьбой. Чекист, постоянно дежуривший на даче, почему-то не вышел встречать хозяина. Но это Феликса Эдмундовича не обеспокоило: охранник, в конце концов, тоже человек, мог отлучиться на минутку. Впрочем, остановил себя Дзержинский, охранников должно быть двое. Что же выходит, оба отлучились?

На самом деле охранники, разумеется, никуда не отлучались. Поскольку семьи хозяина на даче не было, они дали себе небольшое послабление — вполне, надо сказать, простительное, — поставили самовар. Нарушением устава караульной службы это не являлось, но было некоторым развлечением, милым сердцу любого телохранителя, особенно в те скучные периоды, когда не предвиделось ни стрельбы, ни беготни. Да и какая могла быть стрельба, товарищи, когда правительственные дачи так охраняются по периметру, что не прошмыгнет не только вездесущая мышь, но даже и блоха без соответствующих полномочий?

Младший из охранников, двадцатипятилетний Иван Дробыш, происходил из крестьян Елецкого уезда Орловской губернии. В силу молодости и запальчивости характера он любил поговорить о материях высоких и малодоступных, например, о мировой революции, и о том, когда она, наконец, случится по всему миру. Старший, сорокалетний Андрей Андреевич Котоврасов, когда-то был рабочим Путиловского завода и ум имел практический, приземленный.

— Не наше это собачье дело — про революцию рассуждать, — говорил он. — Наше дело — объект охранять.

Такой буквализм несколько обижал Дробыша. Он полагал, что всякий сознательный крестьянин, а пуще того — чекист, должен расти над собой и задаваться мировыми проблемами вроде: отчего это земное притяжение на людей действует, а на воздушные шары и аэропланы — совсем почти никак?

Котоврасов на такие провокационные вопросы имел примерно один ответ: велено — вот и не действует. Мир, по его разумению, подчинялся строгой иерархии, во главе которой, за отсутствием бога, стояло непосредственное и высшее начальство, которое могло приказывать всему и вся, да хоть бы даже и земному притяжению. Как именно это происходило, он тоже мог ответить, не задумываясь — посредством марксистской науки, перед которой нет и не может быть нерешаемых задач. Начальство давало указание науке, наука же, в свою очередь, распоряжалась мирозданием как в целом, так и отдельными его законами.

— Что же, — ехидно спрашивал Дробыш, — если, к примеру, наука мне велит летать без применения аэроплана, я летать начну?

— Начнешь, — сурово отвечал Котоврасов, — будешь летать как миленький, если не хочешь, чтобы разжаловали и с довольствия сняли.

Дробыш задумывался. Угроза действительно выглядела серьезно. Никто не хотел быть разжалованным и лишенным довольствия. Но как этот страх может заставить его, Дробыша, порхать в небесах аки старорежимные ангелы, этого он совсем не понимал. Приходилось в этом сложном вопросе целиком и полностью полагаться на старшего товарища, который, в свою очередь, исходил из того, что учение Маркса всесильно, потому что оно верно.

Высокая устремленность бывшего крестьянина, а ныне образцового чекиста Дробыша, впрочем, не мешала ему наслаждаться простыми человеческими радостями вроде чаепития. Однако в этот раз случился казус. Известно, что когда самовар закипает, вода в нем от химических и физических причин начинает бурлить и шуметь. И этот вот шум, обычно совершенно безвредный, сыграл с охранниками злую шутку. Видимо, пока самовар кипел, на охраняемом объекте что-то случилось. Но что именно, никто не услышал как раз из-за самовара.

Так или иначе, когда Дробыш вышел из кухни, прямо перед собой он неожиданно увидел немолодого косого черта с желтой физиономией. Черт как две капли воды похож был на одного торгового китайца, с которым лет пять назад был знаком Дробыш — вот только возрастом постарше. В руках незваный гость держал корзинку для грибов, в которой лежали почему-то одни поганки.

— Тебе чего, дед? — спросил чекист. — Это охраняемая территория, ты как сюда забрел?

Черные глаза косого черта блеснули злостью.

— Сам ты дед, — отвечал он. — Я тебе сейчас покажу деда, дурак.

К угрозе этой Дробыш отнесся легкомысленно, о чем вскорости сильно пожалел. Следовало, конечно, выхватить револьвер и, как учили, прямо от живота пальнуть черту в косую его рожу. Однако чекист просто взял пришельца за шиворот, чтобы вывести его прочь и передать внешнему охранению.

Но желтый черт оказался неожиданно вертким, еще даже ловчее настоящих. Он перехватил правой рукой руку Дробыша, левую просунул между собой и плечом охранника, после чего бравый чекист неожиданно обнаружил себя лежащим носом в пол. В довершение позора враг с виду легонько, но на деле очень чувствительно тюкнул кулаком Дробыша в затылок, после чего тот потерял не только пролетарское самосознание, но и вовсе лишился чувств.

Андрей Андреевич Котоврасов был человеком опытным, поэтому, услышав за дверью переговоры Дробыша с неизвестным, мгновенно вытащил из кармана табельное оружие и легким бесшумным шагом двинулся к выходу, готовый без всяких церемоний уложить первого, кого увидит. Однако в служебном рвении в этот раз он не преуспел.

Перед ним словно из-под земли вырос высокий седовласый гражданин с черными бровями — и откуда взялся, только что кухня была пустой? Не говоря худого слова, гражданин перехватил чекистскую руку с пистолетом и нажал большим пальцем на запястье, куда-то рядом с пульсом. Рука Котоврасова, мозолистая рука путиловского рабочего, только что бывшая совершенно железной, вдруг предательски обмякла, и револьвер со стуком выпал из нее на паркетный пол.

— Прошу простить, — негромко сказал седовласый, — но это совершенно необходимая процедура.

С этим словами он прижал чекисту сонную артерию. Спустя секунду тот почувствовал, что проваливается в светлое небытие. «В месте светлом, в месте злачном, в месте покойном…» — почему-то вспомнился ему старый псалом, и дух его временно отлетел от тела в неизвестном направлении.

Именно описанные события стали причиной того, что приехавшего на дачу главу ВСНХ так никто и не встретил. Однако Феликс Эдмундович, увлеченный своими соображениями, не обратил на это должного внимания — и совершенно напрасно не обратил. В противном случае он бы вышел во двор, побежал бы к дороге, поднял шум — и на помощь ему непременно пришли бы товарищи из внешнего охранения. Но он, как мы уже говорили, был слишком рассеян мыслями и потому направился сразу в кабинет.

Однако, подойдя к порогу, замер. Дверь кабинета была открыта как обычно и в то же время как-то по-другому. Инстинкт старого подпольщика подсказал ему, что здесь что-то не так.

— Все так, Феликс Эдмундович, — раздался из кабинета незнакомый голос. — Заходите, прошу, не будем же мы с вами через порог разговаривать.

Дзержинский быстрым движением расстегнул кобуру. Вызвать охрану? Но если бы на него покушались, то зачем им себя обнаруживать? С другой стороны, кто мог так легко пройти все кордоны и по-хозяйски устроиться в его доме? Жизнь председателя ОГПУ полна тайн и секретов. Возможно, там, в гостиной, прячется очередной секрет, по какой-то причине явившийся незваным. Впрочем, неважно. Как говорил в таких случаях пролетарский поэт Маяковский, ваше слово, товарищ маузер!

Дзержинский, не торопясь, вошел в гостиную, держа пистолет в руке. В любимом его коричневом кожаном кресле сидел человек, чья внешность показалась ему смутно знакомой. Однако размышлять было некогда — на это, вероятно, и рассчитывал враг. Дзержинский повел дулом, но выстрелить в смутно знакомого не успел — тот кинул в него небольшим медным бюстиком Карла Маркса, стоявшим на столе у главного чекиста страны Советов. Основатель научного коммунизма оказался страшно тяжелым: он ударил Дзержинскому прямо в кисть, и пистолет со стуком повалился на пол.

— Многоуважаемый Феликс Эдмундович, я пришел с миром, — проговорил наглый метатель. — и, прежде чем вы попытаетесь поднять свой маузер, прошу уделить мне пару минут.

— Хотите меня убить? — голос Дзержинского звучал почти безразлично.

— Только если вы очень попросите, — отвечал гость.

Тут железный Феликс взглянул на него повнимательнее, напряг цепкую память и, конечно, сразу же вспомнил эту седую шевелюру и черные брови.

— Ага, — сказал он с легким сарказмом, — его превосходительство господин Загорский!

— Прошу без чинов, — отвечал тот, — зовите меня просто Нестор Васильевич.

Дзержинский кивнул, показывая, что принял слова Загорского к сведению, поколебавшись, поднял-таки маузер и спрятал его в кобуру, после чего уселся в кресло напротив. Некоторое время хозяин и гость с интересом разглядывали друг друга. У железного Феликса от удара рука онемела, и пальцы все еще дрожали. Загорский же был совершенно спокоен.

— Итак, Нестор Васильевич, что поделываете? — спросил наконец Дзержинский.

Загорский хмыкнул. Что может поделывать бывшее превосходительство при многоукладной экономике? Худо-бедно зарабатывает на кусок хлеба — в основном консультациями. Кому, в самом деле, нужен старый сыщик, переживший трех императоров и одного председателя Совнаркома? Или, может быть, Феликс Эдмундович полагает иначе?

Тут улыбнулся уже Дзержинский: может быть, и полагает, исключать ничего нельзя. А что, собственно, привело к нему, скромному чекисту, многоуважаемого Нестора Васильевича?

— Вопрос, я думаю, неверно задан, — отвечал Загорский. — Вернее было бы спросить, что привело вас ко мне. Потому что хотя формально я у вас дома, но в гости к вам явился почти вынужденно.

Дзержинский поднял брови: вынужденно? Кто же его вынудил? Что-то рядом не видно патруля красноармейцев или чекистов, которые бы его конвоировали.

— Ну, за конвоем, я полагаю, дело не станет, вам стоит только пальцами щелкнуть, — сухо заметил Загорский. — Но я не о конвое, разумеется. Я о ваших шпионах, которые с недавнего времени повадились ходить за мной по пятам. А, как сказал бы мой помощник Ганцзалин, повадился кувшин по воду ходить — там ему и голову сложить.

Дзержинский искренне удивился. Какие шпионы, какие кувшины? Не причудилось ли уважаемому Нестору Васильевичу нечто такое, чего и в природе не существует? Во всяком случае, самому Дзержинскому об этом ничего не известно. Может быть, конечно, и такое, что это инициатива нижестоящих товарищей…

— Может быть, — Загорский не стал спорить. — Я, знаете ли, не страдаю манией величия. Очень может быть, что все дело организовали нижестоящие. Но я пришел именно к вам, чтобы нижестоящие не могли кивать наверх: дескать, мне приказали, я только выполняю. Отыщите, пожалуйста, этих самых нижестоящих и велите, чтобы оставили меня в покое. Следить за мной незачем, уверяю вас. Я не белогвардеец какой-нибудь и заговоров против советской власти не затеваю, преступлений никаких не совершал и даже мошенничеством не промышляю. А коли так, какие могут быть ко мне претензии у советской власти и ее карающего органа? Нет и не может быть ко мне никаких претензий. Засим позвольте откланяться.

И Загорский действительно поднялся с кресла, слегка поклонился Дзержинскому и направился к выходу.

— Секунду, — сказал вслед ему хозяин, — одну секунду. Скажите, как вам удалось пройти через охрану?

Нестор Васильевич посмотрел на него с некоторым изумлением. Помилуйте, что значит: как удалось? Да ведь он шпион с полувековым стажем, это его хлеб — проходить через любые препятствия. А если подробнее, то, конечно, стоит пересмотреть схему охранения не только дачи Дзержинского, но и всего поселка. Что-то еще?

Феликс Эдмундович наклонил голову. Да, есть еще кое-что. И он жестом указал Загорскому на кресло. Тот, поколебавшись секунду, все-таки вернулся и сел.

— Не буду морочить вам голову, — сказал Дзержинский. — Я знаю о том, что за вами следят. Хотя, надо сказать, идея слежки принадлежит не мне.

— Кому же принадлежит эта светлая мысль? — осведомился Нестор Васильевич.

— Товарищу Бокию, Глебу Ивановичу. Слышали о таком?

Загорский на секунду задумался, что-то вспоминая, потом покачал головой — не припоминаю. Чекистов в России теперь больше, чем грибов в лесу, всех упомнить нельзя.

— А вот он о вас осведомлен прекрасно, — отвечал Дзержинский. — И, надо сказать, в совершенном от вас восхищении. Утверждает, что вы прекрасно показали себя в деле с Кораном.

Загорский холодно отвечал, что никому он ничего не показывал, просто решал профессиональную задачу.

— Ну, не будем спорить о словах, — засмеялся Дзержинский. — Важно, что вы свое дело знаете, как никто.

Загорский заметил, что Феликс Эдмундович переоценивает его персону, а, впрочем, спорить он не будет — из чистой скромности, разумеется. Так в чем же интерес ОГПУ, и что им нужно от вышедшего на покой детектива?

— Дело вот какое, — сказал Дзержинский, но вдруг умолк и нажал кнопку звонка. На вопросительный взгляд Нестора Васильевича пояснил, что хотел бы выпить кофе. Сейчас явится охранник, и они его попросят…

— Не явится, — сказал Загорский спокойно.

Дзержинский посмотрел на него с удивлением: еще один сюрприз от знаменитого сыщика? Впрочем, сюрприз, похоже, не удался. Как бы в опровержение слов гостя, в коридоре раздались по-военному четкие шаги, дверь распахнулась, и на пороге вырос чекист в полной форме. Но Боже мой, что это был за чекист! Кожа желтая, морда плоская, глаза косые, взгляд свирепый — такие чекисты, наверное, являлись в кошмарах жуликоватым нэпманам.

— Позвольте представить — мой помощник Ганцзалин, — заявил Нестор Васильевич.

Китаец, не мигая, смотрел на председателя ОГПУ. Тот покачал головой: а что же его охранники? Неужели они их…

И Дзержинский сделал выразительный жест ладонью у горла.

— Ни в коем случае, — любезно отвечал Нестор Васильевич, — охрана ваша просто отдыхает в кладовке. Мы категорически против насилия, мы, видите ли, гуманисты и даже в какой-то мере толстовцы.

— В какой-то мере? — удивился железный Феликс.

— В очень небольшой, — неожиданно уточнил Ганцзалин.

Дзержинский снова с интересом посмотрел на него и сказал, что, как ему кажется, Ганцзалин вполне бы мог работать в ОГПУ. Мог бы, но не станет, отвечал Загорский. Они с помощником — сугубо штатские люди и относятся с некоторым предубеждением к мировой революции и особенно к тому, какими средствами она делается.

Почетный чекист махнул рукой: не хотите — не надо. Тем более, что речь вообще не об этом. Если помощник Нестора Васильевича сварит им кофе, то личная благодарность главы ОГПУ ему обеспечена. В ответ на быстрый взгляд Ганцзалина Загорский кивнул: будь так любезен, сделай.

Ганцзалин растворился, а Дзержинский наконец принялся за рассказ. Оказалось, в декабре этого года пройдет очередной, четырнадцатый съезд ВКП (б). На съезде будет заявлен курс на индустриализацию страны.

— Идея в целом хорошая, — говорил Дзержинский, отхлебывая кофе, принесенный Ганцзалином и, кажется, не чувствуя его сомнительного вкуса. — Будущее — за индустриальными странами, на одной пшенице в коммунизм не въедешь. Но для производства нужно материально-техническое обеспечение — в первую очередь станки. Взять их, кроме как на Западе, негде. Однако Запад ничего не дает бесплатно, он требует валюты. И вот ее-то взять неоткуда.

— А экспорт? — спросил Загорский. — Та же самая пшеница, хлопок, древесина. Нефть, наконец?

Дзержинский вздохнул: не все так просто. Страна Советов в кольце врагов. СССР мог бы торговать, но ему не дают. Например, американцы не хотят брать их товары, даже спички — поскольку они, видите ли, сделаны с использованием подневольного труда заключенных. Но это же чистая демагогия!

— Вот как? — удивился Загорский. — И почему же это демагогия?

Да потому что преступников надо перевоспитывать. А как, скажите, их перевоспитывать, если не с помощью труда? Если же говорить о нефти, то на мировой нефтяной рынок СССР также прорваться не может. Словом, куда ни кинь, всюду клин. И вот в этих обстоятельствах пришла идея торговать с Западом художественными шедеврами Эрмитажа и Русского музея.

— И кому же пришла эта блестящая мысль? — холодно полюбопытствовал Нестор Васильевич, вертя на пальце железное кольцо, что было у него обычно знаком глубокой задумчивости или сильного раздражения. — Кто, так сказать, этот гений и демиург?

Дзержинский отмахнулся: неважно, кто. Он и сам не в восторге от этой идеи. Но что же делать, если даже нарком просвещения Луначарский за Эрмитаж не вступился? Впрочем, удалось добиться некоторого смягчения: шедевры мастеров первой величины вроде Рембрандта, Рубенса или ван Дейка продавать не станут, в ход пойдут более скромные экспонаты.

Загорский на это только головой покачал. Опыт подсказывает ему, что аппетит приходит во время еды. Начнут с какого-нибудь Хогстратена и Джордана и закончат как раз-таки Рубенсом и Рафаэлем. Кстати сказать, а что случилось с Гохраном? Если ему память не изменяет, множество драгоценностей было продано оттуда на Запад в начале двадцатых. Может, оставить музеи в покое и снова заглянуть в Гохран?

— Во-первых, Гохран не бездонная бочка, чтобы в него все время заглядывать, — отвечал Дзержинский. — Во-вторых, учет там был слабый, и часть запаса просто разворовали. И, наконец, в начале двадцатых мы вбросили на рынок столько золота и драгоценностей, что цена на них существенно понизилась. А вот спрос на картины до сих пор велик.

Загорский хмуро кивнул. И когда же начнут продавать эти самые картины? Оказалось, что уже начали. Пока, разумеется, эта секрет, в него посвящены лишь несколько человек из высшего руководства.

— Кстати, прошу вас сохранять абсолютную тайну относительно того, что вы здесь услышите, — перебил сам себя Дзержинский.

Нестор Васильевич ничего на это не сказал, но спросил, так ли уж много денег получит государство за проданные шедевры? Несколько десятков, в крайнем случае — сотен миллионов. А нужны миллиарды. Так, может, и не трогать то, что потом ни за какие деньги не восстановишь?

Дзержинский усмехнулся: не все так просто, дорогой Нестор Васильевич. Дело тут не только в деньгах. Сначала экспонаты музеев предложат не просто миллионерам, но полезным людям. Например, нефтепромышленникам, через которых Советский Союз может выставить на рынок свою нефть, или политикам, которые помогут преодолеть торговое эмбарго.

— Иными словами, это просто взятка? — уточнил Нестор Васильевич.

Дзержинский поморщился: называйте это взяткой, если вам так больше нравится. Хотя, разумеется, и деньги за картины страна тоже получит. Но дело в том, что у многих шедевров есть бывшие собственники…

— То есть законные владельцы? — уточнил Загорский.

— Бывшие, — со значением повторил Феликс Эдмундович. — Их собственность национализирована и по закону принадлежит государству.

Тут уже поморщился Загорский. Насколько он помнит, национализация подразумевает выплату компенсаций. Когда и кому советское правительство выплачивало компенсации за отнятое имущество? Никогда и никому. Следственно, с точки зрения международного права все эти шедевры принадлежат бывшим собственникам, и никто не захочет их покупать, чтобы не нарваться на иск.

Дзержинский, не моргнув глазом, выслушал эту тираду и неожиданно согласился.

— Да, — сказал он, — есть такая опасность, и юристы уже думают, как ее обойти. Но, впрочем, это все не наше с вами дело.

— В чем же состоит наше дело? — осведомился гость.

И тут Дзержинский рассказал совершенно удивительную историю.

Оказывается, у советской власти есть конкуренты. Некие расторопные жулики уже взялись переправлять из России на Запад холсты старых мастеров. При этом, судя по всему, холсты они берут не из частных коллекций, а из собраний музеев. Это стало ясно, когда в связи с грядущими продажами взялись за инвентаризацию. Оказалось, что из запасников пропало немало полотен. Конечно, в большинстве это были картины не первого ряда, но, тем не менее, вполне востребованные на западном рынке.

Неловкость ситуации состояла в том, что нельзя было понять, входят ли пропавшие картины в число тех, которыми торгует само государство, или это самодеятельность жуликов. Во всех случаях они изымались неофициально, якобы по запросу Главнауки. Все дело было настолько секретным, что всех деталей не знал даже глава ОГПУ. Тем не менее, чтобы разъяснить вопрос, Дзержинский обратился к предсовнаркома Рыкову. Тот отослал его к Сталину. Сталин же сказал буквально следующее.

— Пусть товарищи из Главнауки занимаются своей наукой, а мы им мешать не станем.

Таким образом, он, Дзержинский, оказался в чрезвычайно деликатном положении. Возможно, утечка картин за границу инспирирована сверху и, пытаясь настичь похитителей, он настигнет совсем не того, кого ожидает. Например, выяснится, что к этому приложил руку большой друг СССР Арманд Хаммер.

Однако оставить воровство совсем без внимания невозможно. Во-первых, речь о национальном достоянии. Во-вторых, хищения по-настоящему крупные. И, наконец, музейные работники взбудоражены. Если ничего не предпринимать, вся история станет известна как у нас, так и за рубежом. Что прикажете делать в этих обстоятельствах?

— Не знаю, что вам посоветовать, — отвечал Нестор Васильевич несколько насмешливо, — но полагаю, что вы в моих советах не нуждаетесь и давно уже для себя все решили.

— И что же я решил? — спросил Дзержинский, улыбаясь почти так же насмешливо.

— Вы решили привлечь к делу частного детектива. Если вдруг он раскопает, что надо, вы в выигрыше. Если раскопает что-то не то, вы всегда сможете сослаться на его самодеятельность, а ОГПУ тут и вовсе ни при чем.

— Прекрасно. И что решили вы? — собеседник сверлил его пронзительным взглядом. Если бы на месте Загорского был кто-то другой, он, вероятно, впал бы в панику. Но Нестор Васильевич видел и не такие взгляды.

— На ваше счастье, Феликс Эдмундович, у меня во всей этой истории есть личный интерес. Один из ваших похитителей убил близкую мне женщину.

Дзержинский кивнул: да, они знают о гибели Лисицкой. Более того, они опасались, что после ее смерти Загорский возьмется за самостоятельное расследование. В этом случае контролировать его действия было бы гораздо труднее…

— Итак, вы хотите узнать, кто организует вывоз картин здесь и кто принимает их на Западе? — Нестор Васильевич смотрел на на собеседника, а куда-то в потолок.

Дзержинский кивнул. Все верно. И еще они рассчитывают, что выяснив что-то, Загорский не займется самодеятельностью, а сначала проинформирует их. Точнее, его, Дзержинского.

— Чего вы так боитесь? — спросил Загорский хмуро. — Что к воровству причастен ваш агент Арманд Хаммер, или что в нем замешаны высшие должностные лица СССР?

Дзержинский несколько секунд смотрел на него, не отводя взгляда.

— Как ни странно это прозвучит, но я боюсь всего, — отвечал он раздумчиво. — Дело в том, что могущество ОГПУ несколько преувеличено. Да, мы меч в руках партии, но мы не руки, и тем более, не голова. Решения, в конечном итоге, принимаем не мы.

— А кто? — спросил Загорский. — Коллективное собрание вождей, какое-нибудь Политбюро?

С минуту, наверное, Дзержинский молчал. Потом заговорил, редко цедя слова, словно взвешивая каждое на весах.

— Формально руководство в партии коллективное. Однако на горизонте вырастает фигура тирана, диктатора. Тиран этот будет следовать своим интересам, а коммунистическими идеями только прикрываться. Я предвижу большую кровь и большие битвы, в которых мое ведомство будет играть не последнюю роль.

— Могу я узнать имя тирана?

На этот раз железный Феликс молчал еще дольше.

— Этого я вам сказать не могу, — отвечал он наконец. — Все прояснится в ближайшие несколько лет. Конечно, ему будут сопротивляться другие члены ЦК, но тиран потому и тиран, что устоять против него невозможно. Тирания написана ему на роду, это его миссия, данная ему дьяволом, и он ее исполнит, что бы там ни было.

Нестор Васильевич посмотрел на Дзержинского с интересом: он верит в Бога?

— Когда-то я верил в Бога, теперь же верю лишь в революцию и в дьявола, — отвечал тот. — В конечном итоге на земле нет сил более влиятельных, чем эти две…

— Ну что ж, — сказал Загорский, вставая с кресла, — я принимаю ваше предложение. Однако мне понадобятся оборотные средства и полномочия.

— Это уже не ко мне, это к Бокию, он будет вас курировать, — отвечал Дзержинский, вставая и протягивая Загорскому руку. Тот на миг замешкался, и Дзержинский грустно улыбнулся.

— Не бойтесь, вы можете смело пожать мне руку. Я человек не сентиментальный, но честный и не палач.

Скоро увидим, какой ты честный, подумал про себя Нестор Васильевич, пожимая чистую и холодную, как у вампира, ладонь главного чекиста.

Примечания

12

ВСНХ, Высший совет народного хозяйства — центральный орган управления народным хозяйством в СССР.

13

ОГПУ, Объединенное государственное политическое управление при Совете народных комиссаров СССР — специальный орган государственной безопасности в Советском Союзе. Преемник ГПУ и ВЧК.

14

Комчванство или коммунистическое чванство — слово, впервые употребленное Владимиром Лениным, означает высокомерие и зазнайство, проявляемое коммунистом, в первую очередь, высокопоставленным, по отношению к окружающим.

15

Фанни Каплан — эсерка, в 1918 году покушавшаяся на Ленина.

16

В 1922 году в Москве проходил суд над партией правых эсеров.

17

Коба — партийная кличка Иосифа Сталина.