Миллионщик

АНАТОЛИЙ БЕСХЛЕБНЫЙ

Я «увеличил» срок жизни Василия Тарасовича. Его прототип прожил меньше, умер, не дождавшись выхода любимого сынка из заточения. Продлил, может даже, намеренно, а не самопроизвольно, так как этот человек вызывает симпатию, мудрый и какой-то неспешный… Да и по сюжетной линии так было выгоднее, что ли… Он умирает, оставляя, по сути, Рыбкина одного.

Глава I: «План был прост…»

План был прост, как и все гениальное: взять ночью кассу в правлении колхоза, улучив подходящий момент касса привезена в конце дня и оставлена в правлении, взять, и закопать в картофельной борозде. А уж потом, когда все уляжется, начать помаленьку, пускать в дело залежавшиеся деньги… Старший брат Боря привез деньги, в связи с чем операция упрощалась до минимума, подходи, как говорится, и бери под покровом ночи — день и час прихода денег был известен точно. Казалось бы, удача должна была сопутствовать этому парню однако он потерпел фиаско в чем же его промашка? Оказывается, не один он до бывал деньги… Но и не со Славкой как об этом думали многие… Сынку парторга доверился он. Хотя… тут его тоже можно понять, в таком возрасте проворачивать такую серьезную операцию одному как-то страшновато…

Эх-х, Рыбкин, Рыбкин… Горе ты луковое! Не так-то все просто, как это порой нам кажется… Ну, взял ты кассу, а дальше что? Вот тут-то и начались сомненья, колебания и прочие неполадки с примесью мнительности и нервозности необычайной. Весь день деньской ходил, как на иголках, душа вся изболелась. Малец есть малец. Непосильный груз свалил на себя… В конце концов не выдержал и выложил все отцу, привыкнув, полагаться на его опыт и мудрое мнение…

Отец… вечный труженик, человек малообразованный, но трезво, рассудочно мыслящий. Односельчане его уважали, уважали за справедливые, житейские, незамысловатые суждения и трудолюбие… Кaк было уже сказано, в этом мальце он души не чаял: умненький, находчивый, подвижный, верткий, вникающий во все мелочи быта. Еще будучи огольцом, повсюду

следовал за отцом, хлопочущим во дворе, как бы стараясь помочь в его делах, а в конечном итоге — просто мешался под ногами, будоража и веселя уже не молодого отца… И каково же было ему услышать из уст сынка эти страшные слова о колхозной кассе, зарытой в картофельной борозде!

Они примостились возле курника в проемчике между сараем, где отец всегда занимался рубкой дров. Здесь было безопаснее, кроме кур никто тут не мог подслушать, а матери подобные тревожные новости совсем ни к чему было знать…

— Ну что скажешь, папаня? Как ты на это смотришь? — нелюбопытствовал новоиспеченный воришка, видя, что отец не торопится с ответом.

— Зачем в борозде-то? — непонятно и хрипло вырвалось у Василия Тарасовича, он словно не произнес, а прокаркал эти никчемные слова.

— А где? Где же?

«Да не найдешь же потом… — совсем уж хотел было произнести старик эту какую-то упадочно-пессимистическую фразу, но не смог произнести, стиснутый какой-то непонятной свинцовой тяжестью, навалившейся на него. а сердце начало стучать так оглушительно, словно это было не сердце, а кузнечный молот. Минуты, две или три сидел он молча, опустив, взор в землю, так было проще, свет Божий казался каким-то. не милым, неуютным. При этом он пытался переварить услышанное… Несомненно, отец — это трудяга до мозга костей, опешил и растерялся

донельзя… На миг поднял голову, в каком-то страхе и ужасе всмотрелся в лицо сынка… Ведь нормальный же сынок, умненький, и не какой ни будь оголтелый бандит с большой дороги… Но взять кассу… Как это? Почему? Откуда это? В нашей породе никогда такого не было… Выродок? Трудно сказать. Сейчас такие времена… Все перепуталось, не поймешь, где ты прав, а где не прав. Бога забыли, запутались совсем надо срочно собирать семейный совет, обязательно надо, Аркаша умозрительно докажет, прав или не прав этот чрезмерно шустрый отпрыск, покусившийся на государственную казну. Да какую сумму схватил! Да что он в самом-то деле, очумел что ли?..

Но сынок — надо отдать должное его искусству увещевать — так умело, так ловко начал, плести сеть умиротворяющего, охмуряющего разговора, что буквально на глазах Василий Тарасович из оглушенного состояния начал, выходить, мало того — начал поддаваться уговорам сынка, считавшего, что эта умело схваченная сумма пойдет на благо семьи, поможет выкарабкаться из бедности и перейти в когорту людей зажиточных, преуспевающих, не — знающих ни в чем нужды, ни в пище, ни в одежде, ни в каких-то других потребностях, может, на уровень более высоких, нежели этот убогий деревенский уровень…» В город постепенно переберемся, вырвалось даже у фантазера-увещевателя.

— Рыба гниет с головы знаешь… знаешь такую пословицу?

— К чему ты это? При чем тут эта пословица?

— Не знаю, — как-то потеряно произнес Василий Тарасович, пребывая в состоянии очень и очень удрученном. Не доглядел, я некто иной. За проступки сынов отцы в ответе, мне и расхлебывать… я имею ввиду — морально. От тебя-то — взятки гладки. Отсидишь свое и вновь начнешь бедокурить. Это уж как пить дать, это что-то в виде заразы, таким ты, видать, уродился…» Василий Тарасович горько вздохнул.

— Куда перепрятать? Говори, куда? Если в картошке нельзя, — торопливым шепотом произнес сынок-прохиндей, когда они уже закурили, отец

самосад, сынок — беломорину.

— Ладно, не гоношись. Теперь уж пусть лежат вылеживаются…

— И я так думаю.

— Это же надо удумать такое — взять колхозную кассу. Это уже, я считаю, по-свински. Людям начислили за их труды, а ты взял. Чем платить теперь будут?

— Это уж не наша забота…

— А чья же?

— Слушай, папань, ты что, в самом деле печешься, о государстве? Да в

их закромах, знаешь, сколько?

— Сколько?

— Воз и маленькая тележка… Горы золота, если конкретнее. Нам такое и

не снилось…

— В общем так… Аркаша приедет и там решим, что к чему и что по

чем. А пока — не рыпаться. И прежде всего надо успокоиться и перестать метать икру. Ниже травы, тише воды затаиться. Словом нас и нет на белом свете, будто мы сгинули. А спросят, брали? Отвечать не брали, спокойно отвечать. Они спрашивают повторно, и опять же, мол, ни сном, ни духом…

— Дурдом какой-то… Что ты плетешь, папань?

— Я говорю, как оно есть, сынок. Дело наше пропащее — такая ситуация.

Кожей чую — пропащее. Но все равно, икру метать ни к чему. Сесть на жопу и сидеть. Где-нибудь в уголку. А там видно будет, — постепенно обретая прежнюю деловитость, произнес Василий Тарасович. — Пошли, у меня там есть в заначке, тяпнем по рюмочке, а то как бы удар не хватил, очень уж нехорошо на душе, напряженно. Пододвинул, ты мне, сынок, проблемы. Зайдя в дом, они торопливо проглотили крепенький напиток, не закусывая. Мы, Кисляковы, вечные труженики… Испокон веков… И вот откуда-то белая ворона взялась, — ворчливо произнес Василий Тарасович, но уже без прежней злости, а несколько снисходительно. По, видимо, его нравоучительные речи не попадали в цель.

— И не ливером будем питаться, а копченой колбаской, — раздобрев после

выпитого крепкого самогона, произнес шустряк-сынок.

— Да тише ты, мать услышит, — прошипел отец, заговорщики прижимая палец к губам.

— Ничего, ничего, живы будем, не помрем, — излучая легкомысленность и бравый задор молодости, произнес «герой дня», даже и не замечая боли и тоски, застывших в глазах родного отца. — Жизнь продолжается. Не в первые, не мы последние. Подумаешь, невидаль какая — касса…

— Когда стемнело, Василий Тарасович в сумраке сарая, притулившись к к яслям рядом с коровой, начал неистово молиться. Никогда он не обращался к богу, но тут вынужден, был обратиться. Молитв он не знал и горя повторял лишь как заведенный, лишь две фразы: «Спаси и сохрани моего медвежонка так он звал своего сынка, когда он был еще маленьким. «И Пусть он больше, не ворует… Он не знал о том, что парторг тоже переживает за своего сынка. И тоже, почти по тому же поводу…

Двенадцать, часов ночи… В это время, не спали не только Рыбкин и его отец, но и парторг… Это была жизнь, ее извивы, ее проявления, борьба, так сказать, за существование, за продолжение своего рода, каждый пекся о своем родной кровинушке, подчиняясь вековечным родительским инстинктам…

Парторг… даже не хочется называть его по имени — просто парторг. нехороший человек с лисьими замашками, но с волчьей душой. Про таких говорят: мягко стелет, да жестко спать. За счет колхоза купил кооператив детишкам… Совершенно случайно он обнаружил, в ящике стола в комнате сына пачку денег… Сынок не стал, отпираться, тут же во, всем признался, сказал, что ходил вместе Рыбкиным в правление, но внутрь не залазил, а стоял «на атасе». И Рыбкин за это качестве благодарности дал ему пачку денег…

— Какая же ты тупая скотина! — горько-произнес парторг. Славка Промозглых. Закадычный друг Ивана Рыбкина. Похоронил брата, отца… Жил в одиночестве. Отчасти тоже был шустряком. Трое их было, друзей. Еще был Филателистов Борька Три друга, три разных судьбы, три разных характера. Славка хоть к слыл шустряком, но был грустноватым шустряком. И если эти двое были небольшого росточка, третий, Борис, был высоким и простецким до мозга костей Парторг по какому-то своему разумение из двух друзей Рыбкина вы брал почему-то Славку. Видать, под несчастливой звездой тот родился.. Одевшись, парторг торопливо, направился к его дому. Подойдя к его ограде, начал разбрасывать деньги направо и налево. Затек зашел к Славке дал ему сотню и прежнее:

— Храни молчание. Это в твоих же интересах.

— Какое молчание?

— Не перебивай, сейчас объясню… Короче тебя, наверное, скоро арес-

туют, но быстро освободят, все зависит, от тебя: oт твоего молчания.

— Да в чем дело-то, что-то я не врублюсь…

— Взяли колхозную кассу…

— А я тут при чем?

— При том, что вокруг твоего дома десятки валяются, словно какой мусор. Прямо хоть бери веник и подметай. Вот держи еще одну сотню…

— Зачем вы даете мне деньги, для чего?

— На такие прямо поставленные вопросы трудно ответить, по-лисьи уклончиво ответил парторг… Но просто так не дают… Там, в милиции просто молчи и все. Больше ничего от тебя не требуется. Отпустят. У них же никаких улик. В крайнем случае, я позабочусь, похлопочу… В моем лице ты получаешь на всю жизнь человека, всегда, готового прийти на помощь, всегда поможем и с угольком, и с дровами… «Можно даже и работенку интересную, выбить тебе… Или объездчиком или нормировщиком-нарядчиком — такую ставку можно пробить. Плевая работенка, а денежки пойдут, потекут ручейком…»

Славка первая жертва. Жертвами стали и отец, и брат средний. Да и сам парторг был надолго выбит из колеи… Когда ночной гость ушел славка несколько минут сидел на своей кровати, виде неподвижного изваяния, оглушенный и сбитый с толку… На конец выйдя из оцепенения, он встал, зачем-то начал искать веник. Не благоразумие взяло верх, и он вышел без веника, подсвечивая себе фонариком.

Несколько дензнаков ему и самом деле удалось отыскать, хотя… далеко не все — нервное напряжение и темнота сыграли: свою роль… Но и те несколько десяток у него отобрали потом при обыске, как общественные доказательства… Сглупил он, конечно, смалодушничал. Вместо того, чтоб швырнуть грязные деньги в морду парторга, он пошел поводу у негодяя. Но… не будем судить его строго, как говорится. Время было такое суровое, и парторг в деревне был фигуpoй немаловажной.

От Славки парторг уверенно двинулся к Широковым, жившим напротив к Рыбкину то есть…

— Короче, так, Тарасыч… — ночной визитер прокашлялся, чтоб снять охриплость.. — Сынок Ваш замешан… Мой — отчасти… Будем говорить без утаек, как оно есть, уж нам-то таиться ни к чему… По всем признакам его будут привлекать, а не моего — это Вы должна уяснить прежде все — го… Мой даже не прикасался к деньгам, всю операцию от_: начала до конца замыслил и провел Ваш, а не мой. На него и все шары посыпятся. По логике вещей… Они стояли в сенцах в полнейшей темноте. Два отца. У каждого из них болела, душа за своего отпрыска… И все же Широков-отец продолжал оставаться человеком, хоть и испуганным и крайне растерянным вовсе не иудой, как это зачастую, случается с нами, когда беды нагрянут на порог нашего дома…

— Я не пойму… Они, значит, вместе были?

— Да ну как вместе… Пристегнул он его за компанию. Чтоб не так страшно было. Ну… мой… и не отказался, будучи безотказным… Но он к правлению даже и не подошел, в сторонке стоял…

— Как это в сторонке? Где в сторонке?,

— Вы хотите знать подробности?

— Ну да.

— Подробности потом выяснятся. В милиции. Но не здесь и не сейчас, — взяв на октаву выше, произнес парторг уже более официальным голосом так что не нужно меня дергать и провоцировать… Я сам ничегошеньки не знаю. Знак лишь, что мой дурак связался с Вашим, и я вам, дуракам, сейчас пытаюсь помочь по мере возможностей. Помочь и предостеречь от опрометчивых шагов. По неопытности… Прежде всего я попросил бы не втягивать моего… Вот тебе две сотни, старина. Пригодятся. Хотя бы-на того же адвоката. Говорят, не подмажешь, не поедешь, кхе… Если потребуется,

и еще могу дать… Да, и вот что, дорогой мой Василий Тарасович… Поста-

раюсь вытянуть и Вашего этого дельца, заварившего эту кашу, совсем не подходящую для его возраста… Ему семнадцать есть уже?

— Да стукнуло недавно. А что?

— Да если б не было семнадцати, он бы как малолетка пошел, а так… Но все равно, постараемся вытянуть. Всеми пращами, как говорится, и неправдами, кхе. У меня связи. И в райкоме, и в прокуратуре… Так что имей ввиду — ни гу-гу про моего стервеца… Долг платежом, ты это знаешь. Чуть что, сразу ко мне. Всегда поможем… Все, ухожу. Аж спина мокрая. Все запомнил? Все понял?

— Да, кажись, все…

— А я побежал. Нa душе неспокойно. Аж: спина мокрая как лошадь, кото — рую заездили… Неспокойно, очень неспокойно. Кошки скребут… Как бы над собой чего не сотворил…

— Слушай, объясни мне… объясните…

— Потом, потом, Тарасыч. Некогда. Там сынок без присмотра. Боюсь я за него. Какой-то сам не свой. Ведь несмышленыш же, по сути. Не привыкшим

к подобным передрягам… Чего ты хотел?

— Да деньги-то, деньги. Куда их?

— Э-э, голубчик… Нашел, о чем спрашивать… Я сам не больше тебя…

— Что с ними делать? Куда их сдать?

— А где они?

— Закопаны.

— Деньги — все, считай, пропало, — неопределенно произнес парторг и, словно чего-то испугавшись, как ошпаренный, выскочил наружу и рысью побежал в сторону своего дома. Что-то нехорошее шевельнулось на душе Василия Тарасовича, какая-то тень подозрительности, но он постарался отбросить эту подозрительность.

— Пороть их надо! Ремнем! — хрипло крикнул он в темноту. Но темнота не отозвалась ни единым звуком, молчала темнота, зловеще молчала, сгущая, усиливая неуют в душе пожилого, человека, за чем-то приложившего руку к сердцу, там, в области сердца что-то осаднилось и поджимало…

— А не бегать за ними, на цыпочках, сдувать, пылинки… Но это, последнее, также, как и первое, относилось не только к парторгу, по-лисьи скользкого и увертливого, но и к нему самому…

Он уже почти дошел до своего дома, но почему-то повернул назад. Вернувшись к дому Славки, он начал подбирать денежки, одновременно ста — раясь кое-где ставить… Потом ему послышался какой-то подозрительный шорох. Он замер, прислушиваясь: кто-то копошился в ограде… «Промозглых… Ползает, — догадался парторг. — Точно, ползает, кхе… Вот дуралей! Ползает тут ночью… Надо когда немного рассветет… Эх-х, горе луковое. Себе же проблемы создаешь, балбесина.

Я — то, ладно, у меня нет выбора. А ты-то чего ползаешь? Ведь завтра же обыщут и отберут, как вещественное доказательство… Прямо как ягненок несмышленный аккуратно встав и отряхнувшись, парторг тихонько начал удаляться, отчасти повеселев и даже почувствовав прилив новых сил ввиде второго дыхания. Такое иногда случается у спортсменов, когда они начинают приближаться к финишу…

И, тем не менее, к милиционеру он пришел, совсем измученным и измоча — ленным, словно побывав в какой-то очень опасной передряге. Теперь уже не только спина, но и кожа лица лоснилась от жира и пота вперемешку. Он то и дело вытирал лицо носовым платочком, но это мало помогало. А уж сердце, сердце-то стучало! Как у пробежавшего длинную дистанцию. Только бы он был дома, только бы не уехал… В конце концов, это же свой человек, а со своим всегда проще договориться. Тут подмазывать, пожалуй, не придется… Но все равно, как-то… не очень… я бы сказал, даже очень и очень… страшновато… Чужая душа — потемки… Какой-то он непредсказуемый и чрезмерно честный…»

— Что такое? Что случилось? Ведь третий же час ночи, три уже, считай… О, да на Вас лица нет… В чем дело?

— Не лаврами усыпан наш путь, далеко не лаврами, — отвлеченно произнес парторг, как всегда стараясь напустить туману… Идемте, сами увидите

— Что у Вас в руке?

— Это? Это… э-э… чехольчик. От очков… э-э… точнее, для очков.

— Очки? Вы что-то искали? И колени у Вас запачканы… Что Вы искали?

— Кхе, кхе… Как говорится, напоролся… на вопросы блюстителя… будучи сам, если не блюстителем, то, во всяком случае, поборником чистоты

и порядка, так сказать, кхе… Бы сейчас увидете и все поймете. Идемтe же, тут недалеко, буквально.

— Да что такое? У вас вид такой, будто за Вами гнались. Будто вы пробежали стометровку. И не одну. Они уже спускались по ступенькам. Вышколенный милиционер оделся за минуту или две.

— Фонарик прихватили?

— Нет. Но у меня естъ спички…

— Ё Moe! Да у меня же самого есть фонарик. Вот что значит, голова в дымовой завесе.

— Ну а все-таки, что случилось? Я обязан знать.

— Кассу взяли.

— Ну я знаю. И что?

— А ничего. Идемте.

— Да куда идти-то?

— За Клозетычем, через три дома.

— К Славке что ли?

— Да. К нему.

— А что у него?

— Вся улица деньгами усыпана… Конечно, в этот вечер парторг много дров наломал. Ну, если не наломал, то во всякое случае, суетился он чрезмерно. Как-то даже и не к лицу было ему, человеку занимающему значительный по тем временам пост — пост главного идеолога тут, в деревне. Но в данный момент, он что называется вообще терял голову от чрезмерных и каких-то неуклюжих потуг, и усилий помочь своему не очень смышленому сынку.

— Может, кто свои рассыпал? — произнес осторожно милиционер Столярни-ков, осторожно присматриваясь к парторгу, всегда спокойному, невозмути — мому, но сейчас явно находящемуся не в своей тарелке.

— Свои не рассыпают, — резко ответил парторг Тюльпанов. Он шагал так быстро, что милиционер с трудом поспевал за ним.

Столярников усмехнулся, но ничего не сказал дальнейший путь продолжался в полном молчании. Лишь на подходе, к Славкиному дому милиционер все же позволил себе прервать молчание:

— Ну а все-таки, как Вам удалось, узнать про рассыпанные деньги?

— Случайно нагнулся, смотрю, деньги, — невинно произнес парторг.

— А такое бывает?

— Что именно?

— Чтоб ночью подойти к чужому дому, случайно нагнуться, как я понял, и опять же случайно увидеть лежащую в траве денежку.

— Ну… тут… сам черт не разберет, — как можно легкомысленнее произнес парторг, стараясь спрятать поглубже и взволнованность и тревожность вибрирующих голосовых связок, опять начавших подозрительно подхрипывать.

— Идемте, не отставайте, идемте..

— Вы лет на десять младше. И бежите, как оглашенный. Куда вы так бежите?

— Знаете такую пословицу: куй желез о, пока горячо? Сейчас увидете, по-

чему я бегу.» Парторг опасался, что Славка успеет подобрать бумажки.

Парторг начал подсвечивать фонариком, и вскоре они и в самом деле нат — кнулись на дензнаки. Боже ж ты мой! Да это же червонцы! — воскликнул милиционер, не скрывая своего изумления.

— А вы как думали?

— Черт?.. — милиционер тихо матюкнулся, как это всегда с ним случалось, когда его посреди жизненного пути настигало очередное разочарование, разочарование в общем-то хорошем, добром человеке, но под давшемуся минутной слабости. — Неужели Славка?

— А кто же? Кто же еще? Если иметь ввиду своих? Парень еще тот…

— Не верю. «Что-то я не верю», — произнес милиционер, в мгновение из об — щительного, контактного человеке превращаясь в недружелюбного бу — канистого нелюдима, парторг же явно повеселел.

— А чего тут не верить? Он, конечно же он. Больше некому… Но тут он несомненно, наломал дров…

— Что вы имеете ввиду? — спросил участковый;

— да вот эти рассыпанные деньги, которые мы сейчас подбираем.

— Что-то странное здесь наличествует. Вы не находите?

Милиционер внимательно посмотрел на маячившую перед ним фигуру парторга.

Словно он специально вокруг своего дома рассыпал: смотрите, мол, это я украл колхозную кассу.

— Пути Господни неисповедны, не подвластны нашему осмыслению так говорят старые люди, не определенно, произнес парторг, под мудростью крылатого изречения стараясь скрыть свою лисью сущность…

А через день, после того, как забрали. Славку, хитрый парторг поехал в райцентр. Ему нестерпимо, до зуда в костях и суставах, хотелось увидеть ся со вторым секретарем, которого oн считал чуть ли не своим панибратом. Что-то в этих двух людях было общее, и в чертах характера, и в манерах поведения, всегда выдававших в них скрытный эгоизм и корысть.

Увы, ему не повезло. Угрюмцев был занят. Но парторга, что называется подмывало. Ему не терпелось, и ноги сами занесли его бренное тело в комнату, в которую вход посторонним был строго запрещен, о чем ему и сказала секретарша…

— Летучка, товарищ. Нельзя.

— Какая еще летучка?

— По срочному делу. В связи с участившимися ограблениями. С сотрудни — ками сбербанка. Секретарша более внимательно вгляделась в посетителя.

— Вы, кажется парторг из деревни Слезки?.. Конечно, путь долгий. Сочувствую. Может, подождете?

— Мoe дельце не терпит отлагательств.

— Что так?

— Срочное сообщение. По поводу ограблений недавнего. — Ах, да! Это же у вас… Ну, проходите, проходите… Аудитория замерла: что за кощунство! Что за нахал! Сам Угрюмцев ведет собеседование, а вот, он ввалился как идиот, как олух…

Но Угрюмцев не растерялся.

— Ну что, товарищи, закругляемся? — произнес он, обращаясь к аудитории, зычно, но немного сипловато, как и все желчные люди.

Все ясно? Вопросов нет? В таком случае закругляемся, так как дел и без того невпроворот. Успеха там и удачи. Но вы поняли? Бдительность, бдительность и еще раз бдительность, как завещал нам вождь, великий гуманист, революционер и философ-марксист товарищ Ленин… — Не прошло и минуты, как аудитория очистилась от разношерстной публики. — Так, ну, давай, рассказывай: кто, как, чего? Я весь внимание, давай, рассказывай, — нетерпеливо произнес Угрюмцев, взглядом теплым как бы опекая своего подчиненного.

— Рассказ получится не очень, радостный…

— Ну, это само собой… Но нам-то теперь можно и вздохнуть свободно вор найден. Кстати, кто он?

— Шираков Иван Васильевич. Плугочист. Почти малолетка. Недавно школу закончил. Семнадцать лет. Но… тут вот какое дело, Николай. Анисимыч… — Тут ниточка протянулась тоненькая… — Тюльпанов замолчал, понуро опустив голову и всем своим видом изображая бедного сиротинушку…

— Что? Что такое? Какая еще ниточка?

— Ниточка к моему сынку-олуху. Бывают умные сынки, а иногда и олухи, у которых извилины слабо ворочаются. И из-за этого они попадают в просак.

— Хотя от этого они не делаются менее любимыми нами, их горемычными отцами. Так я говорю?

— Да. Абсолютно.

— Ваш сынок замешан?

— Видите ли… Не совсем замешан… Точнее, замешан, но лишь отчасти… Он был там, с этим Широковым. Но был в сторонке, не разбивал стекло, не влазил в помещение… Он как бы всего лишь составлял компанию своему бывшему однокласснику. И тот воришка дал ему всего одну пачку за то, что тот такой компанейский в трудный час не оставил его одного, поддержал, так сказать, морально поддержал. Молодо-зелено, одним словом.

— Н-да… Ситуация… — Угрюмцев задумчиво почесал затылок. — Толковый ты мужик, бесспорно. Ценю я тебя за это. И уважаю всеми фибрами своей души. Но… тут даже и не знаю… Тут уже инстанции иные задействованы. Безжалостные колеса закона, перед которым мы все, как Вам известно, равны…

Полуофициальный тон второго, напугал Тюльпанова и он взволнованно упал на колени.

— Николай Анисимович лишь на вас надежда. Лишь Вы с Вашей мудростью можете мне помочь, а больше никто. Лишь в Вас я могу найти сочувствие поддержку в этот немилый для меня час. Придумайте же что-нибудь.

— Так, вот, что, дружище… Во-первых, встаньте с колен, не к лицу нам,

партийцам, пребывать в такой позе… — Тон голоса Второго чем-то обнадежил чуткого к переменам тональности Тюльпанова… Теплые нотки почувствовал он в этом голосе. А главное, уверенности и деловитости прибавилось, а это могло означать лишь одно: что-то появилось в сильном мозге. Этого удивительного человека, что-то дельное и практически выполнимое, а не зыбкое и несущественное. — Выход, думаю, все же есть, и я думаю, мы сможем воспользоваться им, не нарушая никаких законов, так как, судя по твоему рассказу, сын Ваш закона в общем-то не преступал… Так, садись, бери ручку и пиши, под диктовку заявление на имя начальника милиции… Значит так… Я, такой-то — такой-то, свидетельствую, что в ночь такую-то мой сынок был свидетелем — собственно, так оно и есть. И неужели уж мы, заслуженные партийцы, не заслужили какого-то послабления? — это уже, как говорится, не для протокола… был свидетелем того, как — пиши фамилию, имя, отчество воришки — ограбил правление колхоза, взял деньги, которые были начислены колхозникам. Деньги в данный момент находятся у вышеупомянутого Широкова. И роспись. Точка. — Написал?

— Написал. Даже и не знаю, как Вас благодарить.

— Да брось, ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Мы, можно сказать, по — братимы — ты и я. У нас не только взгляды, но и мысли, можно сказать, однозвучны. Уважаю тебя не только за расторопность, как партийного ра — ботника, но и за умозрительные выкладки, догадливость и проницательность. Зная Тюльпанова, как облупленного, зная все его повадки и может даже

читая исподтишка все его тайные если не мысли, то помыслы, внимательный Угрюмцев не мог не заметить все же некоторой грустноватой тональности в голосе подчиненного, она продолжала присутствовать, не исчезла, не испарилась, как ожидалось. И, тем не менее, он сделал вид, что не замечает этой не исчезнувшей грустноватости. Такое, уж было правило игры: ждать, пока к тебе не… обратятся, не..попросят, слезливо с ноющими

сердечными струнами, взывающими к милости и состраданию… Но когда Тюльпанов, и не думая вставать хотя время его давно уже вышло, понуро опустил взгляд в пол, второй все же не выдержал, произнес с некоторой сердобольностью в голосе:

— Простите, но Вы, кажется, по-прежнему обескуражены… Что-то не так?

— Я…Я не то, что обескуражен… Просто я в некотором замешательстве недопонимании… Ну, допустим, он прочтет, упырь этот милицейский, Цып-лаков, майор… А дальше что? Послать он, конечно, может и не пошлет, но

где гарантия, что он с этой бумажкой не сходит в туалет? Как Вы думаете Николай Анисимыч?

— Да ну, что Вы!

— А почему бы и нет? И без того блеклое лицо парторга, еще больше поблекло, отчасти сделавшись похожие на пергамент.

Некоторое время Второй внимательно и вдумчиво смотрел на подчинен — ного, имея при этом вид серьезный, даже очень серьезный. Хотя… в глубине его души мерцали и играли солнечные зайчики, его заскорузлая душа тешилась, излучая искристый, добрый смех, целительный, оздоравливающий, излечивающий от всех на свете недугов. Так уж устроен человек: если кто-то из наших знакомых терпит бедствие, нам от этого ни горько, ни печально, как это можно, было бы ожидать по логике, а наоборот-очень радостно.

— Не горюй, дружище, не горюй. Держи хвост пистолетом. — Да чего уж там…

— Слушай, вот что… У меня есть минут десять, пожалуй. Идемка в буфет… Я угощаю… Так и быть, разопьем бутылочку — другую пивка, к нам за везли свежайшее «Жигулевское», — произнес второй, лаская теплым взглядом своего подопечного. Это был добрый знак — благоволение. Второго, и Тюльпанов заметно взбодрился.

В буфете они не торопясь выпили по бутылочке пенного напитка легонько закусывая горьковатую, но такую приятную жидкость тонким ломтиком сервиладика… По телу растеклось тепло, неприятная истома и расслабленность… Потом они неторопливо пошли к выходу, при этом. Угрюмцев как бы подбадривая, дружески полу обнимал за плечо Тюльпанова… Минута, даже — полминуты, и они расстанутся. Нервы парторга, натянутые до предела, не выдержал, он произнес надерванно:

— а Вы бы не могли бы Николай. анисимыч… э-э… сами. Пардон, нет не то… Вы не могли бы вместе со мной… «Тюльпанов замолчал, словно за хлебнувшись, не решаясь произнести решающее словечко, не решаясь попро — сить похлопотать о нем перед этим противным Цыплаковым, имеющем чрез мерно много спеси. В его представлении это, было если не святотатством, то во всяком, случае, кощунством.

— Понимаю, понимаю… Вы сомневаетесь… Не сомневайтесь. Собственно кто он и кто мы? Он — шестерка. Мы же — главная действующая сила, мы двигаем историю, а они всего лишь органы, защищающий нас от посягательства… всевозможных… Э-Э…элементов, незрелых или подпорченных изнутри червоточиной. Он же зависим от нас. Мы вправе решать: сидеть ему.

в кресле или… сматывать удочки и уходить, кхе… Так что успокойся, не будет он противоречить.

— И все же, — прохрипел, каркая пересохшим горлом парторг. — Я просил бы.

— Хорошо, хорошо… Сделаем так, голубчик: Ты мне звякнешь в тот

день, когда тебе идти к Цыплакову, и я ему звякну, замолвлю, так сказать словечко в сердечно-душевных тонах. Не любитель я подобных вещей, но..тут, коль скоро затронута твоя судьба, вернее, судьба твоего ребенка, приходится идти на компромисс… Значит, позвонишь, и тогда я в свою очередь звякну. Лады?

— Лады, — в унисон отозвался чуть-чуть порозовевший худосочный Тюль панов.

Прошел еще один денек, один из множества дней того, вялотекущего времени, которое — мы, ныне живучие, уже не очень молодые — скажем так — с высоты прожитых лет с теплотой и нежностью называем коммунистическим временем… Милиция, вестибюль до блеска отмытым, чистейшим линолеу — мом, пасмурные коридоры… Все тут, как всегда, сурово и как бы официозно значительно, включая даже уборщицу Глашу прозябающую тут уже не один год также, как и котенок Барсик, прилипчиво ласкающийся у ног сумрачно-задумчивых, милиционеров. То были благодатные для милиции времена, когда преступность в нашем разлинованном государстве была доведена до минимума, в этом отношении мы даже опережали Китай… Но, извиняемся… Что-то все же было не так, что-то настораживало стороннего внимательного наблюдателя. Но что? Что-настораживало? Наверное, прежде всего тетя Глаша по кличке. Баронесса. Куда-то исчез ее привольно-вольготный видок и чепец, слегка смахивающий на корону, она не сидела, как обычно, в своем уютном уголку среди вьющихся декоративных цветов, не вязала, как всегда и не пила чай, демонстративно раздувая щеки, нет, она получившая мимолетную взбучку от самого начальника милиции, озабоченно прохаживалась по коридору в поисках каких-то пылинок, которые милые и услужливые пятнадцатисуточники успели подобрать буквально полчаса назад… Настораживали также, не которая торопливость и поспешность в движениях того или иного милиционера, одиноко почти, осиротело дефилирующего по коридору. Да, да, не было прежней вольготности в этом обиталище строгих с виду блюстителей порядка, а на самом деле очень добрых и уступчивых. После экстраординарного случая в деревне Слезки что-то нарушилось в прежнем спокойном течении жизни милицейской… Но заглянем в святая святых, туда, где на стене, словно икона был портрет худого туберкулезника Дзержинского с орлиным носом, а также дедушка Ленин щурил свои хитроватые глазки с картины в какого-то художника… Начальник милиции сидит за столом, сравнительно молодой, пружинистый и довольный жизнью красавец, любимец женского по ла. В данный момент этот смелый и решительный начальник блюститель по фамилии Цыплаков имел удовольствие, точнее, неудовольствие раз говаривать по телефону со своим областным начальством. Неподалеку, как верный пес, сидел на стуле его заместитель, небольшое лысый

крепыш, тоже неулыбчивый и необычайно серьезный, так называемый Мак — симыч, добрейшей души человек — в отличии от своего начальника зади — ристого, и дерзкого… Разговор был из нелицеприятных:

— Ты что, спишь сидишь, мохноногий, — грозно рокотали на областном конце провода, вызывая внутреннюю дрожь во всем теле Цыплакова, не привыкшего к такому обращению. — Ты милиционер или стрекозел, всю ночь пробарахтавшийся с пышнотелой женушкой, хорошо еще, если со своей, и утром не успевший похмелиться? Мне уже докладывали, как ты там рьяно охмуряешь поселковых женщин, покладистых: по отношению к милицейскому мундиру… Почему так расхлябан? Где твоя выправка? Уверен, ты там сидишь в обнимку с какой-нибудь красоткой, похожей на куклу, умею щей нежно мяукать в постели и произносить это затертое до дыр слово «люблю», хотя никакой любви и в помине нет… Даже не знает, в каком месяце родился задержанный… Это же надо! Да где это видано? Парень утащил у государства более тридцати тысяч, а мы: «да где-то там около восемнадцати… Да за такие ответы раньше не раздумывая или увольняли или переводили в рядовой состав, как потерявших квалификацию. Скоро, наверное, совсем там отупеете и деградируете, черти полосатые. Вся область по вашей милости поставлена на уши, а он сидит там к не чешется. Взяли какого-то заморыша и радуются. Да-может это вовсе и не он брал кассу, а вы уже раскисли и готовы кидать шапки вверх и кричать, ура тогда как нужно, на верное, кричать караул… Точно он или не точно?

— Да… не очень похоже, — честно признался Цыплаков, доведенный чуть ли не до умопомрачительности чрезмерно ретивым начальством.

— Почему?

— И за горло брали, и давили, можно сказать, этого салажонка замухрыш-ку, и по ребрам били… Все равно талдычит свое: «Нет, не брал..»

— Этот Затуманенных или как его… Он кем работает?

— Да тоже… не поймешь, не разберешь… Мутный какой-то… Без опреде — ленного рода занятий… Хотя, пардон, пардон… Вру… Значит, так… Ра ботал сторожем, но сейчас не работает… Жестянщиком неплохим слывет в деревне, людям ведра худые заклепывает… Вот, вру, башмачником, сапожником, то есть, а жестянщиком — это его брат Ильюха, точнее, Петруха мастер на все руки — и сети плести умев, и носки вязать, и колодец копать, и все прочее, — ошалев от напряжения, полу бессвязно бормотал обескураженный начальник районной милиции, смелый и решительный, а на поверку — слабак. — Чинит обувку, в основном. Мастер по пошиву…

— Так башмачник или жестянщик?

— И то, и другое. По-моему,

— Опять сбой, опять неточность, — ворчливо произнесли на том конце.

Значит, так… Пока не нужно спешить. Спешка нужна при ловле блох, хе-хе что-то у вас там не так, по-моему. Нутром чувствую, не то, не в ту лузу

летит у вас, не в ту. Впустую икру мечете. Отвлекитесь. Паренька того пока не трогайте, пусть лежит там у вас на топчане, кушает казенные щи, кхе. А там, может, и след настоящий отыщится. Пусть сидит, пусть. Не он первый. Ничего страшного… Нарушение закона?.. Да он везде нарушается, даже в этой хваленой Америке. Когда нужно, закон подводят под юрисдикцию, а не наоборот. В общем, по ходу дела. Ориентируйтесь. А для лучшей ориентации Зимарина к вам в командировку высылаю, нашего лучшего сыскаря. У него нюх, как у собаки. Он его, этого вашего заморыша, обнюхает и сразу поймет, он или не он… Вы там сейф хоть раздобудьте черти полосатые. Это ж надо додуматься до такого — в деревянном шкафчике тысячи у них преспокойно лежат, провоцируя людей добрых… За подобные делишки, знаешь, что бывает? Вплоть до расстрела, если учитывать суровые сталинские времена, когда не было никаких поблажек разгильдяям… Я специально Антону дал указание все там, всю подноготную в письменном виде доложить — о всех ваших грехах. Ох неровен час, очень неровен. Уверен, многие полетят со, своих постов там у вас. А то пригрелись там, у кормушки. Не милиция, а свинюшник какой-то, скотобазы, честное слово… С какой-то чрезмерной, осторожностью майор аккуратно положил труб ку телефона и около минуты сидел, ступорозно уставившись в одну точку…

— Кажись, пронесло… Прямо как бикфордов горит, а не бабахает.

— Что он там? О чем говорил? — раздираемый любопытством, произнес Максимыч.

— Да что… Все то же. Как, обычно… — расплывчато произнес Цыплаков, явно не желая входить в подробности. — Старо, как мир.

— Ну а все-таки? — допытывался сердобольно капитан.

— У вас там; говорит, не милиция, а скотобаза…

— Что уж он так, — немного обидчиво немного рассерженно произнес верный служака — заместитель. — У них там только не скотобаза… Сами погрязли… Оттуда, все идет — все нечистоты.

— С преступностью, говорит, нужно бороться, а не сидеть, сложа руки. А иначе в передовые вам никогда говорит, не выбиться.

— а вы что?

— Да что я? Что? — озлобляясь резко и неожиданно рявкну по-львиному майор. — Что я мог ему ответить? Что? подумал лищь про себя.

Куда уж нам в передовые. В передовых идут те, кто умеет лизать начальству, кто умеет говорить льстивые речи и умело произносить это иностранное слово «пардон» о французском прононсе.

— Правильно, правильно… Кто рубит правду матку тот не в чести. Это закономерность льстивые речи нельзя не любить, так уж человек устроен, любит, чтоб его хвалили..» Неожиданно раздался телефонный звонок.

— Майор Цыплаков слушает.

— Это из райкома Угрюмцев. Кого вы там держите по подозрению?

— Промозглых.

— Отпустить. Немедленно. Сейчас же.

— Что-то я не пойму… В чем дело? Чей это приказ, собственно? В конце концов… мы — инстанция не указуемая, а наверное, наоборот, когда дело, касается… э-э… государственной собственности…

— Преступник не он. Преступник настоящий найден.

— Как найден? Кем найден?

— У меня только, что был парторг Слезкинской организации. Он указал на истинного преступника.

— А он откуда знает?

— Ну…, наверное, доложили. Иголку в сене не утаишь. Обязательно где-ни будь, что-нибудь да просочится.

— И все же я попросил бы… э-э…поконкретнее…

— Сынок парторга. Он оказался свидетелем…

— Ну, это мы еще посмотрим, кто там свидетель, а кто не свидетель. Инс танции не важны, важна истина. На этом и стоит незыблимо наше социалис — тическое государство, где справедливость и законность стоит во главе угла, если выражаться фигурально…

Некоторое время в полной тишине там, в райкоме, тщательно прочищали горло, после чего раздался голос с более твердым, каким-то металлическим звучанием:

— Мы повторяем: свидетель! Ясно? Не трогать. Тюльпанов у нас на хорошем счету. Не будем портить его репутацию.

— Хорошо… Кто же он, настоящий преступник? — слегка осипшим голосом произнес Цыплаков, произведя молниеносный мозговой рассчет и также молниеносно перекраивая свое мировоззрение в угоду своему благополучию.

— Широков Иван Васильевич. Семнадцать лет парню. Только что школу окончил. Плугарем работает.

— Вот так-да! Ну и дела! А мы уж тут собирались всю область поднимать на уши, объявлять при необходимости…

— Боже упаси! Наоборот, надо как можно меньше шума, а то и так наш район гремит неустанно, то то, у нас, то это… Все не как у людей… Поменьше бы сор из избы выносить. А то привыкли трещать на всех перекрестках, не милиционеры, а бабы какие-то болтливые. Там, где случайная

пропажа, мы уже горазды, мы уже готовы интерпретировать, как разбойное нападение… А хоть и разбойное… Подумаешь, невидаль… Но не обязательно же об этом кричать во все инстанции… Уверен доложили в область. Доложили?

— Как и положено.

— Ну, сударь… Если мы так будем, подобно октябренкам, ежечастно отчитываться и бить поклоны направо и налево…

— А статистика?

— Что статистика?

— Ну… надо же фиксировать, сколько, чего и где.

— Статистика подождет… Умные все стали. Интегралы уже начали изу-чать. А того не понимают, что на одних интегралах статистических далеко не уедешь… Кто кого укокошил или обворовал — тут тоже надо знать меру, голубчик, а иначе мы никогда не выкарабкаемся из когорты отстающих.

На этот раз не с крайней осторожностью, словно мину, а резко, с ка ким-то отвращением, омерзением даже, словно змеюку или. жаб, майор швырнул телефонную трубку на рычажки, произнеся при этом:

— Свинья, какой свинъя!

— Ты про кого? — поинтересовался Максимыч. — Свинья свинье тоже рознь, однако, — примирительно добавил он. — Да пошел бы он! Двурушник. Все они там, в райкоме, двурушники.

— Угрюмцев что ли звонил? — угадал капитан.

— Он желчный и язвительный… Не люблю я его.

— А кто его любит?

— Предлагает не отмечать, не фиксировать нарушения, особо кричащие, вопиющие, так сказать, не торопиться отмечать, чистоплюй… А мне, приедут из области, башку отвернут за такие делишки.

— А как они узнают? — осторожно спросил заместитель, денно и нощно оберегающий своего начальника от необдуманных поступков…

— А вот этого я не знаю… Но стоит хоть чуть-чуть занизить, и тут

же звонки сыпется, начинают копать… Сейчас в Слезки едем. Врать нас тоящего преступника. А этого малышка выпусти. Извиниться не забудь. И только они начали собираться, как подъехал. «хваленый сыскарь» Зимарин по имени Антон — молодой человек с довольно заносчивыми манерами, видимо, не без связей… Он явно не церемонился, этот приезжий выскочка; хмуро поздоровался, развязал мешок и вытащил из него ржавый автомат.

— Что это? Не скрывая удивления, произнес Максимыч.

— Что это? — спросил хитрюга Максимыч. Он частенько если приезжали

шишки из области, «брал огонь на себя».

— Да это автомат я раздобыл, — с напускной небрежностью произнес областной хлюст. Он явно кичился своим «надувным» величием, хотя был, по сути, шестеркой, приехавшей вынюхивать.

— Зачем он тебе?

— Как же? Военных времен реликвия. И холостые патроны к нему даже есть.

— А почему не боевые? — опять же довольно бесцеремонно спросил Мак — симыч, за версту чуя резонера.

— А где их взять, боевые?.. Ничего, полосну холостыми, и он обкакается. Потом еще разок полосну, и он лапки кверху, как и полагается перед более сильным противником.

— Н-да мельчает наша профессия. «Без преступности она, наверное, скоро совсем отомрет», — произнес Цыплаков.

— Не говори… Вот, с трудом. удалось раздобыть ржавый автомат и ржавые пули — и на том спасибочки.

— Ничего, ржавые пули больнее бьют, — не совсем удачно, но как-то по-простецки, по-свойски произнес Максимыч. — Почаевничаем?

— А с чем у вас чай?

— С водкой, естественно. И колбаса вприкуску.

— Местного копчения, — добавил Цыплаков.

— По чем?

— По десятке.

— Неплохо орудуют. Да где это видано, чтоб колбаса десятку стоила? Совсем, наверное, оборзеют скоро.

— Но… Антон… э-э… как Вас по батюшке?

— А не надо по батюшке.

— Лучше по матушке, — опять невпопад, но по-доброму, в рамках приличия произнес Максимыч. Все же талант был у него, несомненный — ладить с начальством, находить с ним общий язык. — Ну что ж, баба с возу, кобыле как говорится, легче… Что это у Вас, эдакое, красивенькое, переливается аж.

— Амулетик. Мать подарила. Чтоб пуля бандита не зацепила.

— Как вы думаете, Антон, если траектория полета пули…

— Так, хватит о высоких материях, — умело вклинился майор,

не менее умело разливая в стаканы прозрачную жидкость и выставляя блюдечко с порезанной колбасой. — Сдвинем бокалы и выпьем по маленькой за нашего гостя. Так как предстоит довольно серьезная операция. Нервы наши не должны быть взвинченными. Они выпили по пол стакашки и неспешно закусили.

— Однако, неплохо тут у вас, уютненько, — постепенно теряя наигранные

тона, произнес Антон лейтенант милиции, переодетый в штатское. И Максимыч, сама, можно сказать, простота, произнес в ответ:

— В тесноте да не в обиде. Ютимся, так сказать… Вот, ждем, когда вашему начальству заблагорассудится хоть немного расширить наши аппартаменты, даст смету, так сказать…

— Н-да… Возможно, возможно, — неопределенно произнес Антон. — Ну что ж, просим доложить обстановку. Кто будет докладывать?

— Он доложит, — произнес Цыплаков, поворотом головы и взглядом указы вал на Максимыча.

— Назвался груздем, полезай в кузов, — не совсем к месту произнес Максимыч и начал докладывать…

После не очень собранного, довольно сумбурного доклада, чрезмерно пе — ресыпанного шутками — прибаутками, Антон встал и с посерьезневшим ли — цом прошелся по кабинету, словно полководец, раздумывающий, какой сде — лать следующий ход, чтоб максимально досадить наседающему противнику.

— Значит, товарищи, фабула такова… Я прихватываю, кого-нибудь из ваших, и мы спокойненько едем в ту деревушку. Кстати, сколько до нее?

— Двадцать пять кэмэ, — отозвался Максимыч.

— Тоже немаловажный факт.

— В смысле? — не понял майор.

— Удаленность… От центра, я имею ввиду. От районного. Чем удаленнее, тем оловяннее головы, тем более диковатое преступление. Ну где это видано: малолетка, по сути, только что окончивший школу, взял колхозную кассу и закопал ее в зарослях картошки… Естественно, такое возможно

лишь в деревне, дикой — предикой… Уверен, он сейчас уселся на том месте и сидит, как помешанный, выпучив шары и поворачивая голову на малейший шорох… Такого взять — раз плюнуть. Осторожно подползти и захомутать голубчика, предварительно дав ему пару подзатыльников… Простота. Деревенщина дебри дремучие. Уверен, там и дома нараспашку, понятия не имеют, что значит закрывать дом на замок, уходя в магазин

за хлебом…

Ловко расписывает, — подумалось Максимычу. — Да только еще ничего не известно, не известно, какой финт выкинет этот фрукт по фамилии Ши роков и по прозвищу Рыбкин.

— Короче: одного рядового дадите и на том спасибо.

— Господина сколько же нужно на одного несмышленыша! Нету у меня рядовых. Нeту. Все с лычками, — гут же отозвался недовольно начальник

милиции.

— Ну давайте с лычками.

— Они… они отсутствуют, — грустно произнес майор, потупив голову.

— Как это — отсутствуют? Что за дичь? Как это понимать? Где они? — Да кто где… Кто в отпуске, кто отгул взял, кто вообще… заболел.

— Отозвать, срочно отозвать.

— А вот это я не имею права. Если б какое-нибудь чп типа военной заварушки или еще чего в этом роде, а так, по пустякам, брать малыш, засевшего в картошке… Извините меня, но это уже абсурд, смехотура, — спокойно отверг майор, неожиданно как бы показывая зубы, видимо, уже раскусив под

лую натуру этого молодчика — выскочки, имеющего то ли какую-то поддержку или просто умеющего присасываться с помощью присосок для получения питательной смеси ввиде всевозможных благ и привилегий.

Быстро соорентировавшись и ничуть не погрустнев, молодой человек произнес, как ни в чем не бывало:

— Так, ладно… В таком случае… Так и быть. Я и шофер. Как-нибудь повя жем.

— Я поеду с тобой — вызвался Максимыч.

— Знаешь такую пословицу — третий лишний? — запротиворечил гость видимо, пребывая в состоянии некоторой обидчивости.

— Ничего, ничего, кашу маслом не испортишь. Хоть дорогу покажу. Всё мо-жет быть. Как ты ни крути, а все же не увеселительная прогулка. В любой операции нет никакой гарантии, что не получится прокол.

— Ладно, ладно, старик, уговорил…

На самом же деле Максимыч преследовал совсем иные цели — не остав — лять чужака без присмотра…

А тем временем сынок парторга уже усиленно пилил на поезде к родст — венникам в Подмосковье. Там его не найдут, — так сказал парторгу его Угрюмцев.

— Да и вряд ли будут искать свидетеля — слишком жирно будет. Тогда как в самих Слезках тучи сгущались все больше и больше. И вот уже уазик, статистическая удобоваримая машина для периферийных неудобоваримых дорог под видом машины связи, подскакивая на рытвинах и ухабинах, неумолима приближается к дому Широковых…

— Ну что, матрос? «Максимыч переоделся матросом, чтоб не угадали», — спросил Антон, — Строгое у вас начальство?

— Да как сказать… — раздумчиво произнес. Максимыч, словно не заме чая никакой подоплеки, никаких подводных камней и каверзности в этом простеньком вопросе. — Когда надо, то и строгий. Без этого тоже нельзя, особенно у вас.

— Ну а все-таки, бывает хоть иногда добрым? — не отставала «подставная утка» в ожидании прокола в ответах зама.

— Ну… как сказать… — опять же, прикидываясь простачком, но и стараясь напустить туману, произнес уже немолодой капитан, всеми силами ста —

раясь оградить образ своего начальника от тех или иных недобрых по — ползновений. — Бывает, что и подобреет, одарит потеплевшим взглядом, не более. А из редка и похвалит. В особых случаях. Когда подстрелишь какую-нибудь важную птицу, попадешь, так сказать, в десятку. Если заслужил, чтоб и не похвалить, сделать, так сказать, добрую мину при плохой погоде…

— Что Вы подразумеваете под словом «плохая погода»? Политику, навер — ное? Нашего генсека:

— Боже упаси… В политику мы не лезем, пусть туда лезут другие, у кого ума маловато и они не знают, куда себя приложить. Нам не до политики. Нам лишь бы солнце светило да жена была попокладистей в постели да борщ варила повкуснее — вот и вся — наша политика…» «Замысловатый старик, заковыристый, однако, — подумалось Антону… Такого голыми руками не возьмешь… И все же я его зацеплю».

— Значит, Брежнев тупой?

— Я это не говорил.

— Ты же сказал:..«У кого ума мало.»

— Да, у политиков. Но Брежнев — это наше светило, а не политика. Поли-тика строится уже вокруг него.»

«Выкручивается, гад, видно, что выкручивается. Но прижать трудно, слиш — ком скользкий, считай, сорвалась рыбка, — сожалеючи резюмировал Антон, прекращая бесполезную дискуссию.

Дальнейший путь они проехали в полном молчании. Лейтенант на переднем сиденьи задумчиво уставясь в лобовое стекло, с некоторым интере — сом рассматривал незнакомые ландшафты, Максимыч же, удобно устроив — шись на заднем сидень, пребывал в состоянии, немного напоминающем легкую дремоту… И лишь на подъезде к Слезкам Антон неожиданно остновился.

— Значит, товарищи, без всякой суеты.. Вы, Максимыч, и водитель, эдак вежливо — тук-тук-тук — разрешите, мол, и входите. Я же притаюсь в кустах картошки.

— Почему в картошке? — поинтересовался Максимыч. Этот юнец отчасти забавлял. его.

–..Да… все как-то к деньгам поближе. Да и если он будет «рвать когти», то обязательно кинется к огородам, где мы его и заштопаем..»

Вce это время отец Рыбкина, как и сам Рыбкин как помешанный ходил из угла в угол мать, будучи не в курсе, спокойно пряла пряжу. Васи лия Тарасовича беспокоил Тюльпанов. Он не доверял ему и потому чувствовал на душе тревогу, вызванную также неопределенностью, состоянием подвешенности. А мысли шли по замкнутому кругу: «Сказал, все уладит? Но как? Как он уладит. Органы не проведешь. А умащать — чем умащать? Абсолютно нечем… А не водит ли за нос? Не соби-

рается ли себе заграбастать?..«И лишь мать тихо сидела в уголку, прядя пряжу. Она была не в курсе. Когда к дому подъехала машина, якобы, связи, сердце пожилого чело века вздрогнуло и забилось в учащенном ритме. И ему подумалось с легкой грустью: «Обманщик. Врун этот Тюльпанов, падла.»

Конец ознакомительного фрагмента.