Часы и дилеммы. Серия «Мир детектива»

А. Э. В. Мейсон

В жизни Альфреда Мейсона было немало приключений. А потому его сочинения отличаются увлекательными сюжетами и хорошим знанием деталей.Сборник рассказов английского писателя включает приключенческие истории, а также детективы и шпионские триллеры. Все рассказы читаются на одном дыхании и доставят читателям незабываемое удовольствие.

Хронометр

1

Давно-давно один из наших лучших пароходов линии Даггер натолкнулся на скалы острова Сокотра под напором юго-западного муссона. Я был еще юнцом в конторе пароходного агента в Порт-Саиде, обучаясь своему делу, и в первые несколько недель мое учение подвигалось быстро и интенсивно. Пароход, о котором идет речь, назывался «Калобар», водоизмещением в одиннадцать тысяч тонн. Это был лучший корабль линии, излюбленной пассажирами. Но, к счастью, обратный приток с Востока как раз уже миновал, и на пароходе было не больше семидесяти душ, не считая офицеров и экипажа. «Калобар» тяжело напоролся на камень и накренился под опасным углом, тогда как бешеные волны колотились о его корму и перекатывались через палубу. Были также неприятности в туземной части экипажа. Но ранним утром удалось все-таки спустить одну спасательную шлюпку. Она уносила двадцать пять женщин и детей, ее экипаж составляли лучшие английские моряки под командой третьего офицера. Это была отчаянная попытка, но, по всей видимости, единственная. Однако по одной из излюбленных ироний океана, именно те, кто остались на борту «Калобара» ожидать смерти — были спасены, а о спасательной шлюпке никто больше никогда не услышал.

Большой торговый пароход, шедший из Карачи в Ливерпуль, подобрал потерпевших кораблекрушение с останков корабля и своим естественным ходом в десять узлов, сниженным до семи из-за муссона, доставил их в Аден. Там они подождали следующего пассажирского парохода и прибыли в Суэц в середине июня. Из Суэца они по железной дороге проехали в Порт-Саид, где я с ними встретился. Мне было столько дел с заказом из кают, с закупкой для них платья, отправкой телеграмм на родину и добыванием банковских переводов, что из всех этих осунувшихся растерянных путешественников я хорошо запомнил только одного в качестве пассажира с покойного «Калобара».

Мой начальник привел его в маленькую комнату, которую я занимал на набережной. Она была на втором этаже, и если бы я высунулся из окна, то мог бы видеть большой волнорез со статуей Лессепса, простирающейся в море. А внизу вся гавань кишела судами, от маленьких средиземноморских фелюг до трубастых гигантов из далеких морей…

— Будьте добры выслушать мистера Триника, — сказал начальник. — и составить петицию в министерство торговли, которую он подпишет, а я скреплю.

Собственно говоря, прошение уже было отправлено по собственной инициативе компании, и предложение пароходного агента было только благожелательной попыткой найти какое-нибудь занятие для мистера Триника, пока ему приходилось ждать в Порт-Саиде.

— Я могу вас передать с чистой совестью своему помощнику, — сказал агент мистеру Тринику и оставил его со мной.

Наружность мистера Триника была настолько же обыкновенной, насколько имя было странным. Лицо его было серовато-белого цвета, лет ему было немного за пятьдесят, у него имелись большие уши и маленький нос-пуговица, но от него излучалась такая скорбь, выделявшая его из всех, что я относился к нему, как к высокой особе.

— Я хочу знать, что она умерла, — сказал он, когда мы остались одни. У него был провинциальный акцент, но какой, я не мог установить. — Я кончил свою работу. Видите ли, у меня была табачная плантация на Яве. Я достаточно заработал. Я ехал обратно в Ливерпуль со своей дочкой, чтобы обзавестись домом. Ей было двадцать четыре года. Она прожила там со мной семь лет — после того, как умерла моя жена. Было пора свезти ее на родину и дать ей шанс устроить свою жизнь среди соотечественников.

У него под мышкой были сложенная карта и очень тонкая книга. Он положил их на стол и вынул из кармана кожаный футляр.

— Вот она, взгляните.

Он передал мне футляр и, повернувшись ко мне спиной, прошел к окну. В нем было две фотографии той же самой девушки: одна в профиль, другая — в анфас. У меня захватило дыхание. Я не мог согласовать ее с тем человеком, который смотрел в окно. Тут дело было не только в наружности, хотя вид у нее был достаточно необычный. Это было одно из лиц, которые не забываются. Чувствовался юмор в очертаниях ее рта, а в ее больших глазах была удивительная мудрость. С фотографии, в анфас, она глядела на вас, точно она знала вас, извиняла вас, чудесным образом соглашалась принять вас в свое общество. На фотографии, снятой в профиль, она смотрела вперед. За пределы мира, спокойно ожидая приближения чего-то.

— Да, — сказал я и закрыл футляр. Больше мне нечего было сказать.

— Вот видите, — он повернулся от окна, сунул футляр к себе в карман и заговорил совершенно спокойно. — Ливерпульский план теперь совсем оставлен. — Мне казалось, что Ливерпуль не совсем подходил к этим двум фотографиям. Мне представлялась улица с маленькими виллами, двориками и цветниками. — Но я хочу знать, что моя дочь умерла. Как я могу вернуться в Ливерпуль и жить там один столько лет, если я не буду этого знать. Мне нужно узнать, что Мона умерла, не правда ли?

Он обращался ко мне, как разумный человек, таким голосом, которым он просил бы объяснить ему какие-то подробности в расчетах. Голос был сухой и без слез, как и его глаза. Но я ощущал безмерное горе в этом человеке, делавшее всякое выражение сочувствия бесполезным и банальным.

— Что я могу для вас сделать, мистер Триник? — спросил я.

Он развернул свою карту на моем столе и прикрепил все ее четыре угла.

— Шлюпка была хорошо оборудована во всех отношениях, — говорил он. — На ней были добрые английские моряки, вода, пища, офицер, понимающий в мореплавании, паруса, и она не была переполнена.

— Но вы же не воображаете, что в подобную бурю… — воскликнул я, и он не дал мне кончить фразу.

— Почему же капитан, в таком случае, ее отправил?

— Пожалуй, да, — должен был я признать. — Очевидно, он считал, что есть шанс.

— Вот именно, я изучал эту книгу, — он показал мне заглавный лист. Это был «Лоцман Аденского залива». — Я купил ее у одного из офицеров грузового парохода, который доставил нас в Аден. После первого сильного порыва ветер в начале июня часто спадает, так написано в этой книге. И я скажу вам еще одно. К северу от Сокотры есть течение к востоку, скоростью сорок миль в день. Я еще скажу вам третье: во время юго-западного муссона, чем ближе вы подходите к арабскому берегу, кроме как на одном участке, тем легче вы попадаете под ветер и тем спокойнее море.

— Арабский берег! — воскликнул я. — однако, мистер Триник, такое расстояние…

— Три сотни миль, и ветер все время сзади, — быстро ответил он. — Измерьте сами по карте, вот, — он вынул циркуль из кармана и передал его мне. У него наготове было все, что могло помочь его доказательствам.

Я с неохотой взял циркуль и отмерил расстояние.

— Да, триста миль, около того, — сказал я.

Итак, существовала та страшная возможность, которая мучила моего посетителя.

— Их мог подобрать какой-нибудь пароход, идущий на восток, — ответил я.

— Уже две недели, как шлюпка оставила корабль. Мы бы об этом услышали.

Радиотелеграф в то время был еще чудом будущего. Но Аденский залив был одним из величайших проездных путей в мире. Можно пересечь Атлантический океан и не увидеть ни одного парохода раньше, чем не завидишь берег; но в узком море за Перимом всегда плывешь в компании. Идет постоянный обмен сигналами. Из доброй дюжины портов не позже как через неделю уже пришли бы вести, что шлюпка «Калобара» с ее обитателями была спасена.

— Да, мы бы уже слышали, — согласился я и снова посмотрел на карту. — Если они достигли Аравии, это случилось бы тут, около Дофара, не так ли? — сказал я.

— А тогда, — спросил Триник, — где же моя девочка? В гареме какого-нибудь несчастного черного султана, правящего над капустным полем и живущего в блокгаузе? Послушайте, вот, — он начал перелистывать страницы «Лоцмана», — «бедуины Бени-Гара питают большую ненависть к европейцам». Бедуины Бени-Гара — это тот народ, который живет около Дофара. Предположим, что лодка пристала немного ближе, вот здесь, у Камарской бухты.

Снова он перелистал страницы книги и прочел:

— «Племя махра очень многочисленно и могущественно. Их вражда к англичанам очень велика»… Я хочу удостовериться, что моя дочь умерла.

— Вы хотите, чтобы мы послали пароход вдоль берега, поглядеть, не потерпела ли там крушение спасательная шлюпка? — сказал я.

— Этого не достаточно, — сказал Триник и снова сослался на «Лоцмана». — Лодки в тридцать или сорок тонн вытягиваются на берег во время юго-западного муссона. Было бы нетрудно вытащить на берег спасательную шлюпку и спрятать ее. Нет, я хочу, чтобы правительство обыскало эту полосу побережья с одного конца до другого при содействии военного судна. Я хочу, чтобы всякий туземный королек вынужден был показать своих домочадцев. Я хочу знать, что моя дочь умерла.

Я достал листок бумаги и начал составлять прошение в министерство торговли. Весь день мы над ним работали, и когда оно было закончено и подписано, его отправили в Англию, тогда как Триник сам отнес его копию генеральному консулу в Каир. Как всем известно, министерство торговли немедленно предприняло розыски, а вскоре после того вторичная попытка была предпринята пароходной компанией. Но от Камарской бухты до островов Курия-Мурия, крайних восточных и западных пределов, между которыми были возможны розыски, не было найдено обломков какого-либо судна, и ни один рыбак не мог ничего рассказать про каких-либо спасшихся людей. Шлюпка «Калобара» исчезла со всеми своими пассажирами. Мистер Триник повез свое горе домой в Ливерпуль и также для меня исчез. Понемногу обычный ход дел и новые впечатления изгладили в памяти катастрофу. К тому же меня перебрасывало по всей шахматной доске мира. На следующий год меня перевели в Коломбо, оттуда — в Гонконг, оттуда — в Лондон, и только через пятнадцать лет я вернулся в Порт-Саид в качестве главного агента компании «Даггер».

2

События, о которых я буду теперь говорить, случились на шестой год моего пребывания на посту главного агента. Да, я провел в Порт-Саиде целых пять лет, причем наслаждался каждой минутой. У меня была самая приятная работа для человека, который любил корабли и вообще этот город — настоящий гранд-отель, через который весь свет в одну дверь входит и в другую выходит. Как-то утром я заметил, что мои часы остановились, и в тот же день я понес их маленькому Папаяни, ювелиру на почтовой улице. Он открыл крышку и вставил себе в глаз увеличительное стекло.

— Сломана главная пружина, мистер Вудьер, — сказал он. — Мне на это понадобится три дня.

Он положил часы в ящик. В этот день у него что-то было на уме, что-то он хотел мне сказать. Вернувшись к своему прилавку, он перегнулся через него и уже открыл рот, но в эту минуту вошла какая-то дама, совершавшая кругосветное путешествие, и спросила у него серебряную ложку с эмалевым значком египетского флага. Момент был упущен.

— Через три дня, мистер Вудьер, — сказал Папаяни и перенес внимание на покупательницу.

Ровно через три дня я вернулся к Папаяни и спросил свои часы. Они были уже готовы. Он поставил их на точный час, сверив с хронометром, который громко тикал в своем футляре из красного дерева.

— Правильно идут? — спросил я.

— О, да.

— Ну, если вы удовлетворены, тогда все в порядке, — сказал я, и, прикрепив часы к своей цепочке, я вышел, оставив позади себя весьма разочарованного часовщика.

Он был настолько разочарован, что в тот же вечер написал мне письмо, прося меня зайти в его лавку. Я был заинтригован такой настойчивостью. Папаяни был не такой человек, чтобы беспокоиться по пустякам. Очевидно, у него было что сказать. Поэтому я прошел опять на почтовую улицу как раз в тот час, когда он закрывал магазин на завтрак. Он отворил стеклянную дверь и снова запер ее за мной.

— Я должен что-то вам показать, мистер Вудьер, — сказал он. Пройдя за прилавок, он поднял с полки позади себя большой хронометр в футляре из красного дерева, по которому он накануне поставил мои часы.

— Но вы уже мне их показывали вчера, — ответил я.

— Вы знаете, что это такое, мистер Вудьер? — спросил он.

— Конечно, знаю, это — судовой хронометр.

— С какого парохода?

Я повернул к себе ящик и раскрыл крышку. На зеленой прокладке не было этикетки — только на диске часов было имя фабриканта из Глазго.

— Не имею никакого представления.

Тут он вдруг перегнулся плечами и грудью через прилавок.

— «Калобара», — сказал он.

Я его снова разочаровал.

— «Калобара»? «Калобара»?

Я служил много лет и во многих портах компании «Даггер». За двадцать лет я видел целую вереницу судов, все были друг на друга похожи, каждый имел свое особое имя. Однако через минуту я вспомнил «Калобара».

— Он потерпел крушение около Сокотры?

Папаяни кивнул.

— Торговый пароход доставил уцелевших в Аден. Оттуда они поехали дальше.

— Но откуда же вы знаете, что этот хронометр именно с этого парохода? Кто-нибудь украл его и продал вам?

Папаяни покачал головой.

— Часы не мои. Мне их оставили для чистки и починки месяца два назад.

— Но откуда же вы знаете, что они с «Калобара»? — повторил я.

Папаяни принял загадочный вид.

— Я проявил любопытство. Тут есть номер, видите ли. — Он вынул хронометр из футляра красного дерева и показал мне номер, выгравированный на дне его. — Я написал фабриканту в Глазго. Часы с этим номером были сделаны для «Калобара» двадцать четыре года назад.

Тут я начал вспоминать — больше, чем мне хотелось вспомнить. Я отступил от прилавка, как будто этот хронометр был чем-то живым и опасным. Я не хотел ничего про него больше слышать. Но вопреки самому себе, я все-таки спрашивал:

— Так вам его принесли, вы говорите?

— Месяца два назад.

— Кто его принес?

— Имя у меня где-то записано, — ответил Папаяни. Он открыл ящик и оттуда достал большую книгу заказов. Просмотрел заказы, данные больше двух месяцев назад, проводя пальцем по страницам. — Я плохо запоминаю имена. «Хассан Бу Али, имам Мербата», — прочел он.

И это мне ровно ничего нового не сказало.

Мербат находился на арабском побережье в округе Дофара. Это я знаю. Как раз в этом районе, по заключениям Триника, спасательная шлюпка «Калобара», бегущая от юго-западного муссона, могла пристать к земле. Я вспомнил одно выражение Триника: шлюпка была хорошо снабжена. На ней отлично мог оказаться также один из судовых хронометров. Была также другая фраза, которую он повторял и повторял. Стоя здесь, в лавке Папаяни, я желал, чтобы он этого не делал. Мне не хотелось слышать опять эту фразу, которую живой голос повторял в агонии отчаяния, которую память шептала мне. Шептала. По другую сторону улицы в кафе один из фокусников гала-галла показывал свои штуки, доставая цыплят из карманов туристов. Он их показывал уже лет двадцать. Но сейчас я видел не его, а Триника. Голос его гремел в моих ушах через пространство двадцати лет: «Я хочу знать, что моя дочь умерла». Я повернулся к Папаяни.

— На что похож этот имам?

Папаяни описал его. Это был высокий, полный, богатый и опрятно одетый человек средних лет, черный, как смоль.

— Конечно, я видел его в самом лучшем виде, — сказал Папаяни.

— Когда это было?

— Он находился на пути в Мекку. Он ждал в Суэце пароход в Джедду и приехал на поезде в Порт-Саид.

Я не знал, что мне делать. У меня было искушение уйти из лавки Папаяни, не говоря ни слова, в надежде, что эта неприятная история с «Калобаром» уплывет обратно в туман забвения. Если бы я серьезно верил в такую возможность, я бы так и поступил. Но у меня уже было убеждение, что это невозможно. Эта история старалась в течение двадцати лет пробиться сквозь кору событий. Она обеспечила себе бессмертие, так как оставила загадку. Неразрешенная загадка переживает все остальное.

— Хассан Бу Али должен зайти за хронометром на обратном пути, — сказал я.

Я играл с защелкой его стеклянной двери. Я отворял и снова закрывал дверь. Фокусник уже уходил. Забвение засыпало бы его своим мраком в тот момент, когда он зашел бы за угол, но для загадки хронометра забвения не было. Я вернулся обратно в лавку.

— Я должен повидать этого монарха, когда он вернется обратно в своем зеленом тюрбане. — сказал я со смехом, который едва ли звучал естественно.

Папаяни кивнул:

— Я вызову вас по телефону, мистер Вудьер. Я могу сказать, что я заложил куда-нибудь часы, и задержать его, пока их ищу.

Вернувшись домой, я взялся за «Лоцмана Аденского залива». Просмотрев все места, которые Триник отметил карандашом:

Опасный народ — стр. 115.

Якорная стоянка, защищенная с юго-запада — стр. 136-7-8.

Мербат — народ цивилизованный — стр. 122.

Я с интересом открыл страницу 122. Мербат был главным торговым городом княжества Дофара. Из него вывозили курения и гуммиарабик на собственных баржах. Имам взимал десятипроцентный сбор с вывоза и пятипроцентный с ввоза. И — да, так и стояло! — население отличалось приветливостью.

Все это было отлично. Но вставал ряд вопросов. Почему, если население было приветливое, и шлюпка прибыла в Мербат, спасшихся не отправили на одной из барж вдоль берега Кадена, как только кончился муссон? Почему, если шлюпка прибыла в Мербат, и народ там был приветливый, никакого следа шлюпки не нашли во время розысков — ни министерство торговли, ни компания «Даггер»? А если лодка не достигла берега, откуда взялся хронометр? К тому же я был не очень уверен в сведениях «Лоцмана». Он был издан в 1882 году, и с тех пор новых данных не было. Корабли обычно обходят этот неприветливый участок берега.

Я отложил загадку в сторону и удалил ее, насколько мог, из своих мыслей. Прошли месяцы. Однажды у меня зазвонил телефон. Говорил Папаяни: один человек, но не Хассан Бу Али, с зеленым тюрбаном паломников, вернувшихся из Мекки, зашел за хронометром. Не могу ли я поскорее прийти? Я отправился туда с возможной скоростью, но когда я прибыл в лавку Папаяни, там никого не было, а хронометр «Калобара» в его оправе из красного дерева стоял на прилавке.

Папаяни начал всячески извиняться и оправдываться. Он рассказал следующее:

— Араб, но не Хассан Бу Али, а человек в зеленом тюрбане, вошел, оглядываясь направо и налево, как деревенский житель, впервые попавший в город. Он спросил часы, дал мне квитанцию и вынул деньги. Я прошел к телефону — он тут в углу — и вызвал вас в контору. Я сказал: «Пусть мистер Вудьер сейчас приедет». Через плечо я заметил какое-то движение, и когда я обернулся, моего араба больше не было.

— Вы напугали его, — сказал я.

— Его все пугало! — ответил Папаяни, пожимая плечами.

Мне оставалось только надеяться, что теперь Имам придет сам за своим хронометром, а не будет посылать слугу. Однако он не разрешил мою загадку. Через два дня наемная коляска, сопровождаемая скороходом, остановилась у моих дверей. Конторщик поднялся ко мне в комнату с поручением от скорохода: не могу ли принять одну даму.

— Разумеется, — сказал я; и по честности — я не знаю, что побудило меня спросить, есть ли у этого скорохода зеленый тюрбан.

— Да, — сказал мой конторщик, и в ту же минуту я оказался у окна. Внизу стояла коляска, а в ней сидела египетская дама, так завуалированная и закутанная в такое количество одежд, что самый опытный знаток не мог бы различить — костлявая она или пухлая, толстая или тонкая, молодая или старая.

— Пускай она лучше поднимется, — сказал я.

Как только она вошла в комнату, она сказала по-арабски, очень тихим голосом, что хотела бы поговорить со мной наедине. Я поклонился и сказал по-английски своему конторщику:

— Принесите стул для дамы и уходите.

Легкий вздох, еле заметное движение закутанной женщины дали мне повод начать. Как только мы остались одни, я сказал по-английски:

— Так вы были в спасательной шлюпке «Калобара».

Она сидела совсем неподвижно. Я сообразил, что она не слышала своего родного языка в течение двадцати лет, и что как старательно она ни готовилась к возможности его вдруг услышать, знакомые звуки ее поразили.

— Да, — ответила она, наконец, и так же по-английски. — Я думаю, я была единственной из спасшихся. Я предпочла бы не спастись…

— Расскажите мне, — сказал я, и она рассказала.

— У нас был ужасный переход. Три дня и три ночи. Некоторых волны смыли за борт. Другие умерли от истощения. Я была единственная, которая спаслась. Мы наскочили на скалы в Мербатской бухте, и одну меня выбросило на берег с обломками лодки.

Имам потребовал ее к себе. У него был каменный дом с садом и с домиком в саду для его жен.

— Он сделал меня своей женой. Я убила бы себя, если бы могла. У меня не было способов… Человек привыкает ко всему… Он не был недобр ко мне.

Этими краткими словами она изложила историю двадцати страшных лет. Имам вел торговлю на юге, вплоть до Занзибара, на запад — вплоть до Адена. Он отложил деньги в Адене, и этой весной, взяв с собой жену и небольшое количество слуг, отправился на паломничество в Мекку. В Джедде, на обратном пути, он скончался. Ей осталось крупное состояние.

— Так вы теперь свободны! — воскликнул я по глупости.

Она сидела, как каменная. И ее молчание служило мне ответом. Как могла она быть свободна, когда влачила за собою цепь этих двадцати страшных лет? Она сказала:

— Я слышала, что все, кто остались на обломках парохода у Сокота, были спасены. Это правда?

— Да.

— Был там плантатор с Явы?

— Мистер Триник. Да.

Честное слово, Триник как будто бы стоял передо мной! Я видел его так ясно. И незначительные черты его лица, и кожаный бювар с двумя портретами его дочери, и огромное отчаяние, которое окутывало его достоинством. И вот теперь в той же самой комнате, через двадцать лет, находилась его дочь. Я в этом не мог сомневаться. Девушка с мудрыми и спокойными глазами, и удивительно одухотворенным взглядом — чего она ждала в те дни с такой уверенностью? — и этот ворох платьев были одним и тем же существом, только через промежуток двадцати лет ужаса.

— Что он сказал? — спросила она.

Я не хотел ей этого говорить.

— Он был вне себя. Он хотел, чтобы обыскали берег, чтобы найти обломки шлюпки. Мы и производили поиски — министерство торговли и компания «Даггер».

— Да. И что же?

Это был прямой вопрос. Я говорил ей о вещах умерших, конченных. Она не отставала от своего вопроса.

— Он собирался обосноваться в Ливерпуле. Ему было страшно ехать туда одному. Он оставался здесь, пока не убедился, что ему все-таки придется ехать одному. Тогда он отправился в Англию.

Она сидела неподвижно, молча некоторое время. Потом вдруг сдержанность ее оставила.

— Что мне делать? — простонала она, и ее возглас прорезал воздух, как нож. — Я думала, что он скажет хоть слово.

Ей был нужен кто-нибудь знакомый. Я спрашивал себя, зачем она пришла ко мне. Конечно, не для того, чтобы обсуждать, кому принадлежат часы. Но теперь причина была ясна. Для того выбора, который ей предстояло сделать, она хотела раскрыть книгу и ткнуть пальцем в фразу, которая показала бы, какой путь избрать. Я сидел и смотрел на нее. После этого одного возгласа она снова казалась спокойной. Она спряталась в обволакивающий ее кокон. У нее не было формы, не было лица. Только воспоминание о ее возгласе предупреждало меня, что следует быть осторожным. Дело было в том, что я обладал тем словом, которое она спрашивала.

На расстоянии все это кажется легко. Но в то время я сильно колебался, вспоминая те две фотографии. Мне хотелось, чтобы она вернула себе все то, что возможно, из той жизни, которую обещали эти фотографии; конечно, остатка жизни, не больше. С другой стороны, можно ли было еще что-нибудь вернуть? Если предположить, чтобы она поехала в Ливерпуль, если бы предположить, что она застала бы своего отца живым — какая жизнь ждала бы их обоих? Мир, разумеется, немало продвинулся вперед за последние двадцать лет. Но достаточно ли? Разве не было предрассудков, укоренившихся в крови, которых не могла скрыть самая либеральная полировка воззрений? Как бы то ни было, сделать выбор должна была она. Я сказал, одолевши в себе внутреннюю борьбу:

— Ваш отец сказал больше, чем я вам передал. Он сказал: «Я хочу убедиться в том, что моя дочь умерла».

Она двинулась или, скорее, наклонилась вперед на своем стуле. Я думал, что она готова лишиться чувств и падает на пол. Я вскочил с места. Но из глубины складок ее платья протянулась рука и остановила меня. На самом деле она только преклонялась перед посланием.

— Двадцать лет! — сказала она. — Горе само уничтожает себя за такое время. Что бы я внесла, кроме смятения?

Понизив голос, она добавила:

— И он тоже теперь, во всяком случае, обретет мир.

Она поднялась со стула.

— Не рассказывайте никому о моем посещении.

Она не стала ждать ответа. Она ушла раньше, чем я успел подойти к двери. Я услышал, как отъезжает коляска. Через некоторое время я вспомнил про хронометр и телеграфировал Папаяни, чтобы он отдал его, когда за ним зайдут. Но никто за ним не зашел.