Часы и дилеммы. Серия «Мир детектива»

А. Э. В. Мейсон

В жизни Альфреда Мейсона было немало приключений. А потому его сочинения отличаются увлекательными сюжетами и хорошим знанием деталей.Сборник рассказов английского писателя включает приключенческие истории, а также детективы и шпионские триллеры. Все рассказы читаются на одном дыхании и доставят читателям незабываемое удовольствие.

Странный случай с Джоанн Уинтенборн

1

У самого подножия лестницы директор отеля давал инструкции служителю в ливрее. Недалеко от него пять молодых людей — трое мужчин и две женщины — стояли рядом нетерпеливой группой. На этом курорте был разгар летнего сезона, и звук голосов из столовой за стеклянными дверями совершенно заглушал грохот прибоя на берегу.

— Так я и знала, что Джоанна запоздает, — сказала хозяйка этой компании, оглядываясь в салоне, разделенном на уголки с плюшевыми перегородками и восточными столиками. — Это соответствует ее новой манере.

В эту минуту названная девушка сбежала по широкой лестнице, это было стройное яркое создание двадцати двух лет с большими карими глазами и свежим личиком, которое она раскрасила в оранжевый цвет. Ее губы были того ярко-пунцового цвета, благодаря которому женская помада может соперничать с мундирами гвардейцев. У нее, конечно, не было ни веера, ни перчаток, но на ее тонкой белой шее была нить блестящих бус, которые могли бы быть жемчужинами, если бы их огромный размер не свидетельствовал о подделке. На Брамлея, молодого врача из группы пяти, она произвела забавное впечатление будто она очень старалась разыгрывать роль молодой дамы из дансинга. Она через край была полна готовностью как следует насладиться этим вечером.

— Простите, пожалуйста, Марджори, что я запоздала, — крикнула она хозяйке и внезапно остановилась на последней низкой ступени. Вся ее радость угасла в одно мгновение. Она сжала руки и потом закрыла ими лицо. Но в промежуточное мгновение Брамлей успел прочесть такой неприкрытый ужас в ее глазах и в трепете губ, что это поразило его. Слабый стон сорвался с ее губ, и она упала, как будто бы ее кости расплавились внутри ее тела. Она соскользнула на пол около балюстрады. Раньше, чем Брамлей успел подхватить ее, она лишилась чувств.

— Какой номер ее комнаты? — спросил он.

— Двадцать третий, на первом этаже, — сказала Марджори Хастингс. — О, я надеюсь, что с ней ничего серьезного?

— Я не думаю, что имеются причины для беспокойства, — заверил ее врач. Он обернулся к директору отеля. — Пришлите горничную.

И, с удивительной легкостью подхватив девушку на руки, он понес ее вверх по лестнице.

С площадки он крикнул вниз:

— Идите лучше все обедать! Мы придем после.

Но прошел почти час прежде, чем Брамлей присоединился к компании у стола, и появился он один.

— Джоанне ничего не нужно, она теперь спит, — объяснил он.

— В чем было дело? — спросила Марджори Хастингс.

— Не имею никакого представления, — ответил Брамлей. — На самом деле у нее ничего нет.

— Я могу это объяснить, — сказал полный жизнерадостный человек, сидевший по другую сторону Марджори Хастингс. — Вы Джоанну встретили вчера впервые. Я же могу вам сказать, что она это выделывает уже несколько лет. Сначала она хотела стать художницей и месяцами мазала краской дни напролет. Когда это провалилось, она брызгала чернилами по бумаге, всю ночь, в течение еще месяцев. Когда это провалилось, она увлеклась открытым воздухом и стала учить мисс Лейч играть в гольф. Когда это провалилось, она принялась за кабаре. Теперь она провалилась сама. Джоанна — сущая прелесть, но ей недостает человека, который бы ее время от времени сек.

Он кратко рассказал ее историю: ни отца, ни матери, где-то тетка — совершенно бесполезная, собственная квартира в Пэлл-Мэлл и достаточный доход.

— И всегда немного нервничает, — заключил он. — Этот случай не для вас, Брамлей, она — объект для психопатов.

Брамлей энергично потряс головой. Он был хирургом, уже славившимся своими операциями, и твердо верил, что скальпель — лучший друг человека, а психоанализ — ересь ересей.

— Все это болтовня, с полоумными орудуют шарлатаны, — уверенно заявлял он. Подобно многим блестящим людям, он был немного слишком самоуверен в своем отношении к вещам, которых не знал. Его, тем не менее, смутил обморок Джоанны Уинтерборн. На следующее утро, когда остальные отправились играть в гольф, он остался в отеле.

Джоанна спустилась в одиннадцать. Она шла твердой походкой, под ее глазами не было тени, обморок не оставил на ней другого следа, кроме того, что она была в дорожном костюме.

— Вы уезжаете? — спросил Брамлей. Он увидел открытую дверь багажного лифта и за нею — чемоданы с ее инициалами.

— Да, я оставила Марджори записку. Мне было здесь очень хорошо, но мне надо ехать.

— Очень жаль, — сказал Брамлей. — Я бы охотно еще присмотрел немного за вами.

Джоанна благодарно улыбнулась:

— Это очень мило, — сказала она. — Но то, что со мной случилось вчера вечером, уже случалось три раза; я не могу перенести ни места, где это случилось, ни чего-либо, связанного с этим. Я не могла бы остаться здесь еще день. Я не в состоянии объяснить этого, но я не могу.

Джоанна теперь говорила совершенно не ломаясь. Она не разыгрывала никакой роли, а была самой собой: девушкой, которую терзает непонятное явление, и которая ищет единственный путь исхода, подсказанный ей инстинктом. Брамлей не пытался ее отговорить.

— Если вы пошлете вашу горничную с багажом на вокзал на омнибусе, я пройду с вами пешком, — сказал он.

Они вышли вместе на приморскую набережную, и во время пути Джоанна согласилась рассказать о себе больше, чем она это делала до сих пор.

— В первый раз я так глупо себя вела, — сказала она, — на парусной яхте месье де Ферро около Бордо позапрошлым летом. Следующий раз был в мае прошлого года. Я совершила поездку на автомобиле, и автомобиль сломался в Дофине, между Ле Грав и перевалом Лотарэ. Я стояла на краю дороги и упала так же, как вчера вечером. В третий раз я, к счастью, сидела. Это было в цирке «Сент-Этьен». У меня нет никакого представления, почему это случается. Так вот, я с тех пор не могу терпеть ни яхты, ни автомобиля, ни цирка. Теперь я буду бояться всякого отеля на берегу моря. Жизнь попадает во все более узкие рамки.

Она закончила свои объяснения веселой улыбкой, которая не скрыла от него, что ее тревога была самой подлинной. Брамлей посадил ее в вагон.

— Вы предоставите мне шанс? — спросил он, пожимая ей руку. — Неладно, что с такой молодой и здоровой девушкой, как вы, случаются подобные припадки. Этому должно быть какое-нибудь объяснение, а значит, против этого может быть и лекарство.

Щеки Джоанны сильно покраснели. В ее глазах сияла благодарность. Брамлею не повредило то, что он был представительным молодым человеком стройного гибкого сложения.

— Конечно, я буду очень благодарна, если вы обо мне позаботитесь, — сказала она. И поезд отошел от станции.

Брамлей прошел обратно в отель и навел в тот же вечер некоторые справки у краснощекого оптимиста, который дал самую лучшую медицинскую аттестацию семейству Уинтерборн.

Об эпилепсии ничего и слышно не было. Нервная, артистическая порода — конечно. Например, отец предпочитал рисовать птиц, а не стрелять их. Странный вкус, не правда ли? Но у всех у них была чистая кровь и ясные глаза, как у самой Джоанны.

— Нет, нет, это дело не для вас, Брамлей, оставьте ваш скальпель в кармане. Джоанне следует обратиться к мозгоправам.

На этот раз Брамлей не стал презрительно качать головой. Очевидно, в теориях «мозгоправов» все-таки что-то было. Конечно, это была ересь, но, тем не менее, он невольно стал рассматривать этот случай с их точки зрения. Он рассуждал: «Девушка нервная, как наследственно, так и по собственному расположению, испытывает переживание, которое Природа, в своем стремлении выжить, затаивает глубоко в подсознании этой девушки, глубоко под уровнем памяти. Само переживание было достаточно страшным, чтобы потрясти ее рассудок. И время от времени нечто, какое-нибудь слово или какой-нибудь предмет, связанный с этим переживанием, снова вызывает в более мягкой форме первоначальный ужас. Единственное излечение может состоять в том, чтобы восстановить это переживание в ее памяти. Тогда она поймет, и припадки исчезнут».

Так он размышлял, уделяя весьма мало внимания разговорам за столом, настолько мало, что он вдруг начал размышлять вслух.

— Таким образом, совершенно ясно, или было бы ясно, если бы я принял эти фантастические теории, чего я не собираюсь делать…

Тут Марджори Хастингс перебила его.

— Дорогой мой, о чем вы говорите?

— Ни о чем, Марджори. Идиотизм, которого я долго опасался, по-видимому, начинает мною овладевать.

То, что было бы ему ясно, если бы он принял эту ересь, сводилось к следующему: было какое-то обстоятельство, какая-то общая черта во всех четырех случаях, когда Джоанна почувствовала прилив ужаса и упала в обморок. Брамлею сначала казалось совершенно безнадежным найти связь между салоном в отеле на южном берегу Англии, между цирком в Сент-Этьен во Франции, яхтой в Бискайском заливе и поломкой автомобиля в Альпах Дофине. И все же, бесспорно, какая-то связь имелась.

Он обернулся к Марджори Хастингс.

— Вы знаете Сент-Этьен?

— Нет, где это?

Брамлей вытянул пустышку. Он попробовал снова:

— Яхта мсье де Ферро, мне кажется, настоящий плавучий дворец.

Марджори Хастингс с состраданием посмотрела на него:

— Бедный вы! — воскликнула она. — Вам следует приложить лед ко лбу, или глотните сарсапарели. Наверное, это то, что вам надо.

— Молчите, женщина, — ответил Брамлей. Он снова промахнулся, но снова попробовал:

— Случалось вам когда-нибудь путешествовать по альпийской дороге?

— Не говорите глупостей. Конечно, да. Я проехала по ней во Флоренцию прошлой весной с Джоанной и… — Марджори Хастингс вдруг остановилась. — Она упала в обморок. Вот курьезно! — продолжала она медленно. — Я до сих пор об этом не подумала. У Джоанны был такой же припадок, и она совершенно так же странно вела себя после: она не захотела ехать с нами дальше. Она вернулась на автокаре в Гренобль и догнала нас в Ницце поездом.

На этот раз Брамлей до чего-то добрался:

— Пожалуйста, расскажите мне об этом поподробнее, — сказал он Марджори.

— Автомобиль сломался как раз при выезде из туннеля, примерно через полчаса после того, как они переехали Ла Грав. Они послали в деревню за телегой. Они повернули автомобиль, чтобы он был наготове, а потом они прогуливались, восхищаясь огромной твердыней Меж по другую сторону долины и белым бархатом ее огромного ледника. Телега выехала из туннеля. Кучер слез, чтобы привязать веревку к оси автомобиля, и, не говоря ни слова, Джоанна упала посреди дороги, как подстреленная. Она могла поломать себе нос или получить сотрясение мозга. Скажу вам, это было очень страшно.

— Благодарю вас, — сказал Брамлей. Яхта месье де Ферро около Бордо, крушение автомобиля в Дофине, цирк с Сент-Этьене. Ему пришло в голову, что в этих трех случаях была обща черта. Была ли она также в салоне отеля накануне вечером? Сразу же после обеда Брамлей разыскал директора гостиницы.

— Вы были у подножия лестницы, когда мисс Уинтерборн упала в обморок?

— Да, я обсуждал с Альфонсом место, которое мы должны отвести для танцев.

— С Альфонсом? — воскликнул Брамлей. — С заведующим салоном? Да, конечно. Он француз?

— Разумеется. Так же, как и я.

— И вы говорили по-французски?

— Без сомнения! — Директор пожал плечами. — Я не помню, но без сомнения… Мы всегда так делаем. Хотели бы вы повидать Альфонса, мистер Брамлей?

— Конечно, — ответил Брамлей. И после четверти часа времени, и нескольких приходов и уходов заведующего салоном, Брамлей вышел из конторы с пакетом под мышкой и с улыбкой на лице. Он чувствовал возбуждение искателя сокровищ, который обнаружил первый существенный след.

Вернувшись в Лондон, он написал Джоанне Уинтерборн, приглашая ее сыграть с ним в гольф в первую же субботу, в Биконсфильде. Она протелефонировала в ответ: «С удовольствием, если мы поедем туда на поезде». И хотя она смеялась, говоря это, было ясно, что она не шутит. Брамлей предполагал не задавать ей вопросов, а навести ее саму на разговор о ней, как придется. Так было легче всего приблизиться к истине. Но они не проиграли и пяти минут, как он совершенно забыл свои планы и должен был заняться совершенно иными подходами. К своему удивлению и даже смущению он увидел, что Джоанна может ему дать несколько очков вперед. Однако после девятой ямки, когда она была на шесть пунктов впереди него, она промахнулась на легком ударе и села на скамейку, закрыв лицо руками и с отчаянием в ее карих глазах.

— Подумайте только! — воскликнула она и выругалась так громко, что старая дама, игравшая поблизости, удалилась на более пристойную часть площадки. — Никогда ничего из меня не выйдет. Совершенно так же было и с живописью. Год за годом я летом ездила в Нормандию с рисовальным классом, и никогда ничего из этого не вышло.

Брамлей снова перенес внимание на свою привлекательную пациентку и забыл о своей неудаче в гольфе.

— А, так вы ездили в Нормандию? — повторил он с намеренной небрежностью.

— Да. В Сент-Вирэ-ан-Прэ, в маленькую деревушку в миле от моря. Вы никогда про нее не слыхали. Я ездила туда три лета, пока мне не исполнилось восемнадцать. Потом я возненавидела ее. Давайте продолжать?

— Да, вы теперь только на пять пунктов впереди. Так вы возненавидели ее? Это была безобразная деревушка, не так ли?

— Наоборот, премилая. Я жила на старой ферме с другой девушкой, Мэри Коль. Кажется, она теперь вышла замуж.

Джоанна продолжала увлеченно играть. Воспоминание о лете в Сент-Вирэ-ан-Прэ, по-видимому, ничего для нее не составляло. Мысли Брамлея приняли, однако, следующий оборот: «Я должен увидеться с Мэри Коль. Марджори Хастингс должна мне помочь. Я отел бы знать, была ли Джоанна на яхте месье де Ферро после своего последнего лета в Сент-Вирэ-ан-Прэ. Если позже, тогда мы, пожалуй, близки к решению загадки». Он так увлекся мыслями, что его мяч зарылся в пучке густой травы.

Брамлея, однако, теперь это уже не задевало. Он, наоборот, был в приподнятом настроении, главным образом из-за Джоанны, но также немножко и потому, что склонен был продемонстрировать психопатам, что любой толковый хирург, если только он захочет, что может не хуже их действовать их же методом.

Марджори Хастингс тотчас же познакомила его с Мэри Коль. Это была живая молодая женщина, уже замужняя; у нее было двое детей, и она совершенно вышла из того маленького круга, в котором Джоанна играла столь видную роль. Даже лета, проведенные на побережье Нормандии, стали для нее далекими снами. Но она запомнила, как эти поездки прекратились.

— У нас в том году была очень большая компания. Поэтому Джоанне и мне пришлось поселиться в незнакомом для нас доме. Это была ферма, стоявшая в сотне метров от деревни, ферма Нарцисса Педру. Всю работу на ферме исполняла его семья, и с нас взяли ростовщическую цену за наши две комнаты. Мы решили никогда туда не возвращаться. Пришла последняя ночь нашего пребывания в деревне. У нас в студии был бал. Мы с Джоанной вернулись на ферму около часу ночи. Дверь была со щеколдой. Было приятно, что мы смогли сами ее открыть, так как Нарцисс Педру был ворчливый и несговорчивый человек. Если бы мы его разбудили и заставили его встать с постели, чтобы нас впустить, страшно было бы даже подумать, как бы он нас принял. Мы пробрались в свои комнаты, расположенные друг против друга на первом этаже. Мое окно выходило на море, а окно Джоанны — на амбар и на открытое поле. Мы обе тотчас же разошлись по нашим комнатам, так как надо было укладываться, и я, во всяком случае, наполовину спала. Легла я, наверное, не больше, чем через десять минут, и заснула через какие-нибудь четверть часа. Я проснулась от того, что кто-то ворвался в мою комнату и тяжело рухнул на пол. Я зажгла свечу — это была Джоанна. С минуту я думала, что он умерла, но сердце ее билось, и она дышала. Я положила ее на свою постель, терла ей ноги, подносила соли к ноздрям, и постепенно она пришла в себя. Ее отчаянно тошнило. Ферма уже пробуждалась, когда она заснула и забылась долгим, тяжелым сном.

— Никаких повреждений у нее не было? — спросил Брамлей.

— Никаких.

— А как же она объяснила свое появление в вашей комнате в два часа утра и свой обморок? — вмешалась Марджори Хастингс.

— Конечно, она никак их не объяснила! — воскликнул Брамлей, и Мэри Коль удивленно на него поглядела.

— Откуда вы это знаете? — спросила она. — Но это правда. Можно было думать, что с нею ничего не случилось, кроме того, что она проспала в моей постели вместо своей. Она никогда об этом не упоминала. Она начала собираться. Единственно необычным было то, что она страшно торопилась уйти из этого дома.

— Но почему она торопилась, она сама не знала, — сказал Брамлей, и опять Мэри Коль удивленно обернулась к нему.

— Именно так. Джоанна вдруг возненавидела это место. Оно ей было противно.

— Вы, наверное, ее расспрашивали? — настаивала Марджори Хастингс. — Я бы, наверное, отчаянно перепугалась, если бы кто-нибудь ночью ворвался в мою комнату на одинокой ферме! Право, я бы поставила вопрос-другой и добилась бы на них ответа!

Хорошенькое лицо Марджори приняло сердитое выражение. Брамлей улыбнулся по этому поводу, но Мэри Коль объяснила:

— Я тоже торопилась оттуда уехать, не теряя ни минуты. На ферме было полное расстройство, и наше присутствие было нежелательным. Видите ли, Шарль, старший сын Нарцисса Педру, умер в ту ночь. Ради Бога, в чем дело?

Этот вопрос был задан Брамлею, с лица которого внезапно исчезла улыбка.

— Ни в чем, — ответил он серьезно и как бы колеблясь, — кроме того, что мы в более глубоких водах, чем я когда-либо это воображал.

Все предположения Брамлея оправдывались самым страшным образом. Впечатление Джоанны, достаточно ужасное, чтобы потрясти ее разум; решимость Природы загнать его за пределы памяти; общий фактор в этом первом впечатлении и во всех повторных случаях; а теперь это сообщение Мэри Коль — все это указывало на мрачную, зловещую, темную историю, на ужасы среди ужасов. Брамлей припомнил выражение безумного страха, блеснувшее в глазах Джоанны в ту минуту, когда она уцепилась за балюстраду в отдельном салоне перед тем, как закрыла лицо руками, чтобы защититься от видения. Он почувствовал, как ледяной холод пробежал у него по спине. И теперь эту историю приходилось вытягивать на свет во всем ее смутно предчувствуемом безобразии. Иной надежды для Джоанны не было. Ее нужно было заставить вспомнить.

2

На следующий день он вызвал Джоанну Уинтерборн, и она пришла к нему на Харли-стрит. От ее тесно облегающей голову шляпки до светло-коричневых чулок и лакированных башмаков, она была всего лишь одной из хорошеньких молодых женщин в облачении современной моды. Но в ее лице была какая-то напряженность, какая-то смутная тревога, выделявшая ее из остальных. Эта тень должна была охватить ее целиком, если не удастся объяснить и рассеять ее.

— Как вы себя чувствовали с тех пор, как позорно обили меня в Биконсфильде? — спросил он.

— Отлично. Хотя, кто знает…

— Я надеюсь, что мы узнаем это сегодня утром, — заверил он ее, и внезапная волна доверия и надежды вызвала прилив крови к ее щекам. Он усадил ее в кресло около стола.

— Я хочу задать вам два или три вопроса.

— Начинайте, — сказала Джоанна.

— Когда был у вас этот припадок на яхте месье де Ферро?

— Три года назад.

— Понимаю. Это было после вашей последней поездки в Сент-Вирэ-ан-Прэ?

— Да, на год позже.

— И в этом же месяце?

— Да.

— Может быть, в то же самое число?

— Этого я не помню.

— Наверное. Давайте посмотрим. Вы уехали из Сент-Вирэ-ан-Прэ, — Брамлей старался говорить возможно небрежнее, — через день после того, как Шарль Педру умер на ферме. Вы этого не помните?

— Нет.

— Ну, это не имеет значения.

И действительно, день не имел значения. Существенным был тот быстрый, брошенный искоса взгляд глаз Джоанны, когда он упомянул имя Шарля Педру, и то своеобразное лисье выражение, которое вдруг заострило черты ее лица. Она точно вдруг подурнела. В другие времена он сказал бы, что она одержима дьяволом, так как перемена была ужасной. Ее миловидность, ее молодость вдруг исчезли. Ее взгляд оставался твердым, но он стал лукавым. Но даже и лукавство слишком почтенное слово для этого. Гнусная улыбка исказила ее рот. У Брамлея было чувство, что он борется за обладание душой этой девушки с каким-то злым стародавним духом. Дух как бы бросал ему вызов. Если когда-либо раньше он сомневался, что находится на правильном пути, то теперь все его сомнения исчезли.

— Джоанна, — сказал он мягко. Он наклонился и взял ее за руку. — Давайте вернемся к яхте.

— Да, — ответила она. Напряженность черт ее лица исчезла, она вернулась к своему нормальному состоянию, внимательно относилась к его вопросам, верила в его благожелательность. Дьявол оставил ее.

Она стала припоминать:

— Это было утро. Я была на палубе. В тот день мы должны были участвовать в гонках. Команда заканчивала приготовления. Почти над моей головой сидел моряк, прилаживавший новую веревку к блоку. Я помню, что кончик этой веревки стал скользить вдоль мачты, как змея. Я без всякой причины отчаянно испугалась и упала в обморок.

— Благодарю вас, — перебил ее Брамлей. — Мне больше нечего беспокоить вас с яхтой. Вы увидели веревку, которая шаталась около мачты, и вы лишились чувств. Отлично. Перейдем теперь к поломке автомобиля на альпийской дороге.

Джоанна наклонилась вперед.

— Ну?

— Вы все вышли из автомобиля на дорогу?

— Да.

— По другую сторону долины поднималась вершина Меж?

— Да.

— Это огромный горный массив с зубцами и ледниками, стекающими с него?

— Да.

— Но в эту минуту вы смотрели не на гору. Представьте себе то самое место.

Джоанна отклонилась в своем кресле и сосредоточилась, сначала с некоторой робостью, боясь, чтобы история, случившаяся с ней на дороге, не повторилась в кабинете Брамлея. Потом, так как ничего не случилось, она стала вспоминать свободнее.

— Меж была от меня налево, — соображала она медленно. — Это правда, я не смотрела на гору. Я глядела на туннель, из которого мы выехали. Передо мной был наш поломавшийся автомобиль. Из тоннеля выехала телега, которая должна была дотащить нас обратно до Ла Грав. Вожатый телеги прикреплял веревку к передней оси автомобиля. Я помню, что меня схватило то же ужасное чувство тошноты, и ужас ошеломил меня.

— Вот именно, — сказал Брамлей. Девушка была несколько бледна, но он весело ей улыбался. — Дело продвигается, не беспокойтесь.

Джоанна ничего не ответила словами, но глубокий вздох, который она испустила, показывал в достаточной мере, насколько ей было необходимо освободиться от этого страшного кошмара, затемнявшего всю ее жизнь.

— Каждый раз, как я перехожу дорогу, — сказала она, — я спрашиваю себя: здесь ли я погибну под колесами?

— На это мы найдем ответ, Джоанна, раньше, чем кончим этот разговор, — ответил Брамлей с видом полной уверенности. — Теперь посмотрим, что случилось в цирке в Сент-Этьен.

— Это не было так непростительно, — ответила Джоанна. — Акробат показывал фокус на трапеции, и одна из веревок лопнула. К счастью, он сидел на трапеции для отдыха, и ему удалось удержаться, так как другая веревка осталась цела. Но на мгновение это перепугало всех.

— Итак, во всех трех случаях есть одна общая черта.

У Джоанны был удивленный вид.

— Не вижу, какая… Веревка, конечно, но…

— Вот именно, веревка, — ответил Брамлей.

— Но когда я сбегала по лестнице в отеле, — быстро ответила Джоанна, — я не видела…

Она остановилась и закончила удивленным тоном:

— А ведь правда, там стоял человек в ливрее и держал веревку.

— Да, и это была очень важная веревка. Была потеряна веревка с красными нитями, которая обычно отгораживает место, отведенное для танца.

— Но я видела много веревок, — запротестовала Джоанна. — Они никакого впечатления на меня не производили.

— Погодите минуту, — ответил Брамлей. — Этот человек в ливрее был француз. Он принес свою собственную веревку — французскую веревку.

— Но почему имеет такое значение эта французская веревка? — спросила Джоанна.

— Потому что я ее купил, — ответил Брамлей. — И принес ее сюда.

— Да?

Секунду-другую Джоанна колебалась. Она отшатнулась. Брамлей не стал ее убеждать. Он хотел, чтобы она сказала нечто без подталкивания с его стороны. Джоанна собралась с духом. Она пожала плечами.

— Мне следовало бы взглянуть на нее, не правда ли?

Брамлей ответил:

— Да, если вы этого хотите.

— Я бы хотела, — ответила Джоанна.

— Отлично.

Брамлей вскочил с места и пошел к своему шкафу.

— Это просто веревка, сплетенная на французский манер. Сейчас она никак не может вас взволновать. Она ничего вам не сделает, и вы к ней подготовлены.

Пока он говорил, он достал из шкафа пакет в коричневой бумаге, принес его на свой стол и развязал перед Джоанной. Движения его рук были отчетливыми и точными, как у хирурга. Всякий драматический элемент был тщательно удален. Он даже не глядел на Джоанну, хотя чувствовал всякое ее движение. Он развернул пакет, как будто бы это была обыкновенная коробка конфет. Но сердце его ускоренно билось, и он не глядел на свою пациентку, чтобы страх не выразился на его лице. Страх на этот раз был на его стороне.

— Веревка? — сказала Джоанна. В ее тоне теперь выражались только любопытство и недоумение.

Брамлей раскрыл свой пакет.

— Вот она.

Джоанна протянула руку, отдернула, затем взяла веревку между пальцами, пощупала ее, поглядела на нее удивленными глазами, наморщив лоб.

— Ничего особенно страшного, не так ли? — сказал Брамлей. — Но заметьте, как она сплетена. Английские веревки скручены спиралями, а в этой веревке волокна перекрещиваются друг с другом, образуя маленькие ромбики. Это французская манера. Вот почему вам она напоминала змею, скользящую вниз с мачты.

— Да, я понимаю.

Джоанна разглядывала веревку, наклоняя над ней свою голову.

— Но почему, ради Бога, я или какая-нибудь другая девушка станут падать в обморок при виде веревки, скрученной таким образом? Выходит, что я совершенная дура.

— Да, почему? Вот это я и хотел бы, чтобы вы мне рассказали, — ответил Брамлей. Он взял обе ее руки в свои и прямо посмотрел ей в глаза. — Что случилось на ферме Нарцисса Педру в Сент-Вирэ-ан-Прэ в ночь перед тем, как вы уехали?

Ее руки напряглись в его руках. Она слегка дрогнула. Она покачала головой.

— Что вы видели после того, как вы и Мэри Коль расстались на ночь?

Темнота внутри нее была потревожена. Напряжение ее пальцев ослабело. Проблеск света мелькнул в ее глазах и затем снова угас. Она отняла свои руки от Брамлея, снова взяла веревку и начала ее вертеть. Глаза Брамлея ни на мгновение не отрывались от ее глаз.

— Бариль… — начала она, запнулась и снова попыталась продолжить. — Барилье. Да… — она погладила веревку. — Веревка Барилье. Они заняли ее.

— У Барилье, у мясника?

— Да.

— Они послали за ней, не так ли?

— Да.

— Там был амбар?

— О!

Джоанна ахнула. Она вдруг поглядела на Брамлея, глаза ее блестели, кровь прилила к ее щекам и отливала от их. Точно дверь открывалась, закрывалась и снова открывалась в ней.

— Амбар, — повторила она. — Да, там был амбар.

— Где был амбар?

— Позади фермы.

— Так что, ваши окна выходили на него?

— Да.

Джоанна была на грани страшившего ее разоблачения. Она поглядела на веревку, закрутила ее и вытянула снова. Брамлей не решался двинуться. Он говорил тихим, ровным, монотонным голосом, но вся его воля сосредоточилась в его словах.

— Как умер в ту ночь Шарль Педру, Джоанна?

В ту ночь природа пришла на помощь Джоанне. Она похоронила страшное впечатление глубоко под поверхностью ее сознания, но оставила одно звено. Ради спасения своего рассудка она теперь должна была схватиться за это звено и вернуть пережитое. В комнате долго не слышалось ни звука, кроме тиканья часов на камине. Потом она подняла голову и сказала:

— Великое преступление свершилось в ту ночь.

И, наконец, эта повесть была рассказана.

3

Нарцисс Педру во всей точи части Нормандии считался состоятельным человеком, хотя никто, кроме его кредиторов, никогда не видел от него денег. Но им, во всяком случае, уплачивалось в точности, до последнего сантима, в тот день, когда истекал срок их счетов; старик приносил точную сумму выцветшими бумажками и медными монетами из своей комнаты наверху. В доме было пять человек: сам Нарцисс, неуклюжий гигант, сильный, как бык, с большими складками морщин на медно-коричневой шее; его жена Анджела, состарившаяся прежде времени; его дочь Клотильда, некрасивая молодая женщина с редкими чертами лица и сварливым пронзительным голосом; и два его сына — Шарль и Дезире. Они скудно жили в большой закоптелой кухне, как самые бедные крестьяне, и трудились на ферме с раннего утра до поздней ночи, не зная ни удовольствий, ни книг, ни иных радостей жизни. Они были жадными и относились со злобным предубеждением ко всем своим соседям. Никогда нельзя было выбить у них из головы, что их грабят. Им всегда казалось, что их обошел кто-то более хитрый, чем они.

Но и внутри семьи царила злоба и предубеждение. Шарль, по капризу природы, был стройным, смазливым малым, жадным до тех убогих радостей, которые попадались ему на пути. Иногда он в Кане тратил бумажку на хороший костюм или на ужин с бутылкой вина в компании какой-нибудь девицы. В таких случаях можно было подумать, что вся семья разорена. Такие громкие жалобы раздавались со стороны женщин, такие грозные поношения — от Нарцисса до Дезире. Шарля объявляли мотом, дурачком, говорили, что он кончит в тюрьме, что вся семья разорится. Тем не менее в этом первобытном обществе он сохраняли права первородства, хотя Дезире, напоминавший своего отца, только в еще более грубом виде, смотрел на него с угрюмой завистью и злобой.

Поэтому на Шарля была возложена обязанность проехать в двуколке в Кан с тысячей франков в кармане для уплаты нескольких счетов в самый вечер артистического бала. Джоанна видела, как он уезжал, принарядившись, как умел, надвинув шапку набекрень и улыбаясь во весь рот, как школьник, отправляющийся на каникулы.

— Смотри, веди лошадей в гору шагом, — сказал Нарцисс.

— Не возвращайся позже девяти! — крикнула Клотильда.

Взмахнув своим бичом, Шарль Педру двинулся в путь. Это происходило в три часа дня. В час ночи, вернувшись с бала, Джоанна шепотом пожелала доброй ночи Мэри Коль, так как в доме было все тихо и темно, и прошла в свою комнату. Но оказавшись у себя, чувствуя себя разгоряченной и запыленной после танца, она вдруг почувствовала желание раздобыть теплой воды для умывания. В кухне на плите всегда стоял котел горячей воды — так как хозяева рано вставали и поздно ложились, огонь под ним редко угасал.

Джоанна поэтому спустилась тихонько по лестнице с кувшином в одной руке и с зажжённой свечой в другой. Она осторожно поставила кувшин на пол и приоткрыла дверь в кухню. К ее удивлению, лампа еще горела, и перед камином еще сидели Нарцисс, Анджела, Клотильда и Дезире. Они сидели прямо, не говоря ни слова и не двигаясь. Джоанна притворила дверь с неприятным холодом страха в сердце. Было что-то ужасно зловещее в этой молчаливой группе. Они напоминали безжалостный трибунал.

Никто из них ее не видел. Она поднялась в свою комнату и только успела закрыть за собой дверь, как услышала стук копыт и скрип колес. Звуки остановились у ворот двора, на который выходило ее окно. Она потушила свою свечу и стала глядеть из окна, которое было открыто, и ставни не были спущены. Ночь была ясная, звездная. Она увидела, как Шарль Педру ввел лошадь в амбар, распряг ее и отвел в стойло, а затем втащил двуколку под навес. Он делал все очень тихо, чтобы не проснулись домашние. Потом он постоял несколько мгновений перед дверью, как бы чего-то боясь, наконец, повернул задвижку и вошел. Почти тотчас же Джоанна услышала голос Нарцисса. Он говорил, как это ни странно, очень тихо, и это больше поразило Джоанну, чем могли ее поразить гневные крики старика. Она представляла себе несчастного юношу, пробирающегося к лестнице, и старика, встречающего его на пороге кухни и спрашивающего о причине запоздания. Голос замер, когда закрылась дверь в кухню. Очевидно, в конце концов крупной ссоры не произошло, и Джоанна с большим облегчением легла и вскоре заснула.

Но очень скоро ее разбудил стук ворот. Она выскочила из постели и снова поглядела в окно. Она удивилась, заметив по нескольким щелям в стене, что амбар напротив нее был освещен. Кто-то шел по двору от ворот ко входу в амбар. Когда он отворил его, и свет упал на его лицо, она заметила, что это был Дезире, и что он нес в руке клубок веревок. Она могла бы подумать, что семейство приступило к своей дневной работе, но Дезире передвигался, крадучись, и что-то в его движениях ее встревожило. Он отворил одну из больших дверей как раз достаточно для того, чтобы проскользнуть внутрь, и он тщательно и бесшумно закрыл ее за собой. Когда он закрыл дверь, ужас охватил Джоанну и приковал ее к окну. Дезире снова вышел во двор и исчез в темноте. Но свет в амбаре продолжал гореть, и Джоанна не могла оторваться от подоконника.

Но не одна она тревожилась в эту ночь в Сент-Вирэ-ан-Прэ. Она услышала звук шагов человека, бежавшего по дороге в тяжелых башмаках. Он, во всяком случае, не пытался скрываться. Стук его шагов становился громче и громче. Он остановился у ворот, и уже оттуда Джоанна могла услышать его шумное дыхание. Он задыхался, как будто сердце его было готово разорваться. Он толкнул ворота и вошел во двор. Он сперва поглядел на темные окна дома и только потом заметил полоски света, струившиеся из амбара. Тогда, в свою очередь, он пробрался туда через двор, и когда луч попал на его лицо, Джоанна узнала в нем Барилье, деревенского мясника, который жил в первом доме по дороге к морю.

Он заглянул между большими створками и с громким криком распахнул их. Это были широкие, высокие двери, поднимавшиеся до самой крыши. Они с шумом стукнулись об стену, и внутренность амбара открылась глазам Джоанны, ярко освещенная шипящей керосиновой лампой, подобно сцене театра. Джоанна была парализована ужасом. Шарль Педру плясал и вертелся на конце веревки, переброшенной через балку потолка, а вся его семья стояла внизу и глядела на него. Их тени отбрасывались на стену в виде чудовищных бесформенных огромных фигур; в то же время, как вследствие какой-то особенности в положении лампы, тень дергающейся фигуры казалась маленькой, кукольной. При стуке дверей Нарцисс обернулся и с яростным ревом бросился к Барилье.

— Что вы делаете в моем амбаре? — грубо крикнул он.

Барилье отступил к стене:

— Мне было страшно, — пробормотал он. — Мне было страшно.

Стало совершенно ясно, что Барилье был трусом. Нарцисс, со своей первобытной хитростью, тотчас же этим воспользовался. Голос его утратил всякую заносчивость, и он перешел на жалобный тон.

— Да, и мы все в ужасе. Несчастные, что с нами станется? Вот мой бедный сын Шарль! Он проиграл тысячу франков, — и даже в эту минуту он не мог не упомянуть суммы без ярости, — проиграл их в Кане, а теперь в отчаянии повесился. Какой скандал, какое несчастье!

— Повесился? — повторил Барилье, пораженный, несмотря на всю свою трусость. — Но ведь это моя веревка! Дезире разбудил меня, чтобы занять ее посреди ночи. Это меня испугало!

И тут он вдруг испустил громкий крик, прозвеневший среди ночи и разнесшийся далеко по пустынным полям:

— Да он жив! Я вижу, как у него движутся губы.

Джоанна также видела это из своего окна. И громкий крик Барилье только заглушил ее стон. Барилье выхватил большой складной нож из своего кармана и, открыв его, побежал к юноше, болтавшемуся в петле. Нарцисс схватил его за руку и остановил его.

— Что вы делаете? — воскликнул он удивленным голосом. — Вы не станете резать такую хорошую веревку. Она совсем новая. С ума вы сошли?

Нарцисс смотрел из-под своих больших бровей на мясника, как будто тот был сумасшедшим. Чтобы глаза его не видели такого безобразия, он стал сам отвязывать кончик веревки, прикрепленной к одному из столбов, поддерживавших крышу.

— Такая веревка, — сказал он, — она пригодится на ферме. Ясно, мой друг Барилье, что вы богатый человек.

Тут заговорила Клотильда. Она и ее мать отошли в сторону и сели рядом на старом ящике, проявляя не больше волнения, чем пара восковых фигур. Голос ее прозвучал, жесткий и раздраженный, в то время, как Барилье держал в своих объятиях неподвижную фигуру Шарля Педру.

— Да, очевидно, Барилье может себе позволить потерять тысячу франков за один день просто так себе, — и она щелкнула пальцем. — Но мы — бедные люди, и, когда это случается, мы должны что-нибудь сделать.

— Придержи свой язык, Клотильда, — рявкнул Нарцисс с гневным предостерегающим взглядом, отпуская веревку. Он подошел к Барилье и, ослабив узел, снял петлю через голову юноши.

— Теперь дай его мне, — и он взял Шарля Педру в свои сильные руки, как будто тот весил не больше, чем куклы на стене.

— Ему нужен воздух, — сказал Нарцисс, и, повернувшись спиной к Барилье, он понес юношу к открытым дверям. Но при этом он наткнулся на Дезире, который, встревоженный шумом, прибежал обратно к амбару смотреть, как идут дела. Дезире отступил от отца с изумленным видом. Он оглянулся в амбаре на Барилье, на свою мать, на Клотильду и скрипучим голосом, полным яду, воскликнул:

— Так вы его спустили, трусы вы этакие?!

Но Нарцисс что-то сказал ему шепотом, и он отошел в сторону. Нарцисс сел на стог сена у ворот, повернувшись лицом ко двору и спиной к керосиновой лампе, и положил Шарля к себе на колени.

— Все ни к чему, — сказал он. — Идите домой, Барилье. Все ни к чему. Идите домой и попридержите свой язык.

Барилье, исчерпав свой запас смелости, дрожал от страха, как в лихорадке.

— Да, да… Но что же вы скажете, Педру? Где они найдут Шарля?

— Они найдут его висящим в амбаре, — перебил его Нарцисс. — Мы найдем его. Он умер, Барилье, идите домой.

И он повторил с откровенной угрозой в голосе:

— Придержите свой язык.

Трусливый Барилье ушел, не говоря больше ни слова.

Дезире проводил его до ворот, и на этот раз он запер их, когда Барилье удалился. Он стоял, прислушиваясь к тому, как звук тяжелых башмаков, так громко и быстро стучавших по дороге несколько минут тому назад, теперь медленно отступал прочь. Это были шаги человека без воли и решимости. Дезире вернулся в амбар.

— Он ушел, этот дурак. Но мы должны торопиться. А то настанет утро, раньше, чем мы этого ждем.

Тогда Нарцисс наклонился вперед, и юноша слегка зашевелился у него на коленях.

— Боже мой! — воскликнул Нарцисс. — Эта свинья, кажется, хочет ожить.

Клотильда, стоявшая за ним, добавила со злобным смехом:

— Еще бы! — после того, как он нас ограбил.

И Джоанна увидела, как огромные мускулистые руки Нарцисса задвигались — задвигались страшным образом. Спина его была обращена к амбару, и лампа стояла позади него. Джоанна могла только видеть, как его руки двигались, но она не сомневалась в том, что делали его пальцы. Они были у горла юноши. Его движения замерли.

Старуха Анджела с начала до конца не произнесла ни одного слова.

4

Как раз в эту минуту Джоанна оторвалась от окна, бросилась в комнату Мэри Коль и упала на пол в обмороке, который изгладил в ней всякую память о происшедшем. До этого момента в комнате Брамлея.

— Я стыжусь самой себя! — сказала она, вскакивая с кресла. — Четыре года эти убийцы спокойно ходили на своей ферме, а я ничего не делала.

Брамлей поднял руку.

— Нет надобности что-либо делать. Когда Мэри Коль рассказала мне то, что знала, имя Педру показалось мне знакомым. И в ту же ночь я припомнил любопытную историю, которую прочел в газете. Я ее разыскал.

Он вынул вырезку из газеты из своего стола.

— Продолжение так же поразительно, как то, что вы мне рассказали. Слушайте. В прошлом году Барилье, под действием растущего угрызения совести за свою трусость, начал пускать темные намеки. Наконец, он стал потихоньку рассказывать, что молодой Шарль Педру совсем не покончил собой, а был убит отцом. На семью Педру стали смотреть искоса, и старик Нарцисс, так же державшийся за свою репутацию, как за свои деньги, подал в суд на Барилье за клевету, думая, что человек, однажды оказавшийся трусом, струсит и вторично. Но Барилье рассказал то, что видел, довольный случаем облегчить свою совесть, и рассказал это с такими подробностями, что никто в суде не усомнился в его правдивости. Нарцисса Педру арестовали, и в ночь перед тем, как его должны были повести к следователю, он повесился на своих подтяжках на решетке тюремной камеры.

Брамлей передал Джоанне вырезку из газеты, которой было недель шесть.

— На этом мы можем остановиться, — сказал он.

Джоанна кивнула. Она взяла веревку и с любопытством на нее поглядела. Потом она обернулась и протянула ему обе руки.

— Я не могу вас достаточно отблагодарить за то, что вы для меня сделали. Теперь я свободна.