Вольная вода. Истории борьбы за свободу на Дону

А. Т. Урушадзе, 2018

Дон и Донская земля издавна были привлекательным, но предельно опасным фронтиром. Сюда русские люди уходили от государственного произвола, долгов, суда и прочих тяжких вин. Здесь обретали свободу, но ставкой была жизнь. Великий царь-реформатор сделал Дон служивой рекой, по нему из Воронежа первый российский военный флот пришел отвоевывать османский Азов. Спустя несколько лет, после того как восстание казаков Кондратия Булавина было потоплено в крови, по вольной воде пустили виселицы. Примириться с этим местному населению было трудно, поэтому борьба за свободу продолжилась. В книге изложены несколько эпизодов из истории донской свободы, героями которой стали не только казаки, верой и правдой служившие Российской империи и династии Романовых, но и казаки-вольнодумцы, донские крестьяне и ростовские рабочие. Те, кто искал свободу на донских берегах, обретал и терял ее, погибал и побеждал. Амиран Урушадзе – кандидат исторических наук, доцент Южного федерального университета, специалист по истории Кавказа.

Глава 1. На чужих берегах, или Свобода выбора

Восстание донских казаков в 1792–1794 годах

Откуда казаки пришли. Поиски древнего казачества

«А нас на Руси не почитают и за пса смердящего. Отбегаем мы из того государьства Московскаго из работы вечныя, ис холопства неволнаго, от бояр и от дворян государевых, да зде прибегли и вселились в пустыне непроходней…» — так о происхождении донского казачества писал в 1642 году есаул Федор Порошин в «Повести об азовском осадном сидении Донских казаков». Писалось это вполне официально и обращено было к Земскому собору Московской Руси, у которой донцы просили помощи в неравной борьбе с турками. Стало быть, донское казачество появилось в результате бегства обездоленных и недовольных, утекавших на опасный, но свободный юг. Так, но не совсем. Историки-казаковеды на протяжении многих лет выдвигали различные теории происхождения донского казачества. Сама эта проблема превратилась в основной вопрос казаковедения, стала предметом не только научного интереса, но и идеологических спекуляций. Попробуем разобраться в разноречивости версий и весомости их аргументов.

Что не устраивало историков в «автобиографической» версии происхождения донских казаков, приведенной выше? Многое. Во-первых, было непонятно, как вчерашние беглые холопы и крестьяне стали вдруг искусными воинами, доставлявшими массу беспокойств могущественному османскому султану. Во-вторых, трудно было объяснить, почему привыкшие к земледельческому труду крестьяне вдруг забывают свой modus vivendi и живут военно-походным промыслом. В-третьих, историкам не давал покоя вопрос о том, как переселенцы смогли выжить в новых природно-климатических условиях, в окружении совсем не мирных соседей. Напомню, что Дон в те времена — территория со славой весьма зловещей, называли ее Диким полем. Здесь всегда было небезопасно. Внезапным огненным смерчем могли нагрянуть крымские татары и ногайцы. Отнимали они или жизнь, или свободу, а уцелевшим оставалось только разоренное хозяйство.

В XVIII веке российские историки пытались отыскать корни казачества в эпохе раннего Средневековья. Петровский сподвижник Василий Татищев, успевавший между основанием городов и совершенствованием уральских заводов заниматься историей, полагал, что донские казаки имели северокавказское происхождение, а точнее, были «из Черкас от Бештау». В версии Татищева прародиной казачества выступал район Пятигорья, где разворачивается действие лермонтовского «Героя нашего времени». В 1282 году, по сведениям Татищева, предки донцов переселились под Курск. Оттуда вскоре ушли на Днепр, где основали город Черкасы. С Днепра казаки переселились на Дон, «построили город Черкаской» и стали в нем жить. У Татищева донские казаки прошли долгий путь, который, вероятно, сделал их привычными к смене места обитания и закалил военные навыки.

Версию, близкую к татищевской, высказал один из первых профессиональных российских историков немец Готлиб Байер. Он так же увидел прародину казаков на Северном Кавказе и поддерживал мнение о древнем происхождении казачества. «…Казаков можно было почитать за древний народ»; они еще «в 948 году жили в нынешней Кабарде близ Кавказских гор, где они от великого князя Мстислава в Российское подданство приведены были», писал ученый немец. Байер считал казаков продуктом смешения представителей различных народов, волею судеб оказывавшихся среди сынов вольного Дона. Он отмечал, что казаки «всегда принимали россиян, поляков и других, которые у них искали прибежища».

О толерантности казаков писал и историк Петр Голубовский — автор одного из первых исследований кочевого мира на границах Древнерусского государства «Печенеги, торки и половцы до нашествия татар. История южно-русских степей IX–XIII вв.» (1884). «Обыкновенно, — повествовал Голубовский, — борьба производит ненависть ко всему, что не составляет „нашей, моей“ нации; она имеет следствием консерватизм в нравах и обычаях, не допускающий никаких уступок… Но (у казаков. — А. У.) мы этого не видим. Эта национальная терпимость, оказываемая запорожцами и донцами, есть традиция глубокой древности. Никто из них не сказал бы, почему он так смотрит на других людей не одной с ним нации, потому что эта оригинальная черта срослась с ним и, нам кажется, ведет свое начало с того времени, когда действовали предшественники запорожцев и донцов, их отцы по духу, первые организаторы казачества, бродники и берладники, в общину которых вошли и входили и тюркские, и, вероятно, всякие другие элементы». По Голубовскому, казачество выросло из бродников и берладников — русских общин, которые боролись за жизнь в Диком поле с соседями-кочевниками в XII–XIII веках.

Казаки действительно не страдали этническими стереотипами и фобиями. Во многом поэтому они стали авангардом российской колонизации. Проникая на незнакомую территорию, казаки быстро адаптировались к новой природной и социальной среде. Как отмечал неизвестный автор книги «Колонизация Кавказа и казаки» (1886), «где оснуется 10–20 казаков — они уже принимают в свою общину всех — русских крестьян и черкесов».

Некоторые теории древнего происхождения донского казачества выглядят весьма экзотично. Алексей Попов, бывший в начале XIX столетия директором училищ в Войске Донском, заявил о происхождении донских казаков от амазонок. Никаких доказательств в подтверждение своего «открытия» автор не привел. Попову покровительствовал герой Отечественной войны 1812 года атаман Матвей Платов, поэтому ученой критики директор училищ мог не опасаться.

Плодовитый историк-любитель Евграф Савельев, который в конце XIX века служил на Дону приходским учителем, попытался выявить историческую генеалогию казачества. Картина получилась масштабной. Корни казачества Савельев «откопал» в истории скифов, сарматов, гуннов, хазар, а также счел казачьими предками этрусков. Исследовательским методом Савельева стала фантазия, подкрепленная созвучиями (иногда весьма отдаленными) в названиях народов и территорий. Вот как он вывел казаков из древних ариев, следите внимательно: «Итак, арийцы, выселившиеся из Арианы, распространились по всей западной и южной Азии, восточной и южной, а потом и остальной части Европы… Военное сословие у них называлось „Ас“… Передовые отряды Асов носили название Геты, Хеты, Четы, Гайдамаки и т. п., от геть — идти вперед, в поход… Куда проникали Азы-Геты или Ас-Саки, мирным ли путем или с мечом в руках, от Индии до Италии и Испании и от дельты Нила до Скандинавии, там они, как носители древней арийской цивилизации, становились во главе правления, составляя из себя высшее благородное сословие — „конных азов“ или князей и „Азов-Саков“ или Казаков».

Поиски древнего казачества — это только одна из граней основного вопроса казаковедения. Он разрешался не только по времени образования казачьих общин, но и в тесном переплетении с противоречивой историей взаимоотношений донцов и государственной власти.

Государственный порядок и казачий хаос

Николай Карамзин, Сергей Соловьев, Василий Ключевский — великие русские историки XIX века, для которых высшей исторической ценностью было государство как универсальный механизм поддержания порядка и следования путем прогресса. Соответственно, в казачестве, которое долгое время было примером негосударственного способа самоорганизации, они видели в основном вред и смуту.

«Происхождение их (казаков. — А. У.) не весьма благородно», — писал Карамзин. Предками донцов Карамзин называл азовских казаков, «которые в XV веке ужасали всех путешественников в окрестностях Дона», и русских беглецов, «искавших дикой вольности и добыч в опустевших улусах Орды Батыевой». Выходило, что донские казаки были потомками грабительских ватаг с Дикого поля. Любопытно, что появление карамзинской «Истории государства Российского» с этим пассажем о «не весьма благородном» происхождении казачества совпало с формированием нового донского дворянства, стремившегося стать частью дворянства российского. Поэтому труд Карамзина на Дону не жаловали, а местные историки стали активнее искать ответы на вопрос о происхождении казаков.

Влияние Карамзина на исторические взгляды и общественное мнение первой половины XIX столетия было огромно. Именно его обидная оценка, выданная казачеству, стала причиной общего негативного отношения к казакам в российском читающем обществе. Настроение это только закрепилось после публикации монументальной «Истории России с древнейших времен» (29 томов в первом издании) Сергея Соловьева, который упорно и неустанно писал свое сочинение целых 30 лет. Он считал казаков силой антигосударственной и даже антиобщественной. Согласно Соловьеву, казаки были «людьми безземельными, бродячими, людьми, которые разрознили свои интересы с интересами общества, которые хотели жить за счет общества, жить чужими трудами». Соловьев убеждал читателя во вредности казачества, которое шло против государства, а значит, и против разумного развития: «…Казак, разумеется, не мог согласовать своих интересов с интересами государства, беспрестанно действовал вопреки последним». По мнению Соловьева, казачество «усиливалось за счет государства, вытягивая из последнего служебные и производительные силы». Получалось, что казаки-разбойники стояли на пути государства как единственного в России европейца, стремившегося приучить народ к порядку и благоустройству. Стоит ли говорить, что Соловьев полностью одобрял государственную политику по полному подчинению вольного Дона.

Близка соловьевской по смыслу и звучанию версия происхождения донского казачества, предложенная Василием Ключевским. Это неудивительно, ведь Ключевский был учеником Соловьева. Начало казачества Василий Осипович видел в слое «людей без определенных занятий и постоянного местожительства», который появляется в XV веке и оседает в пограничных со степью городах. Слабость Орды, распавшейся на несколько независимых ханств, позволила этим вагабондам (бродягам, проходимцам) выбраться «с оружием в руках… в степь для рыбного и звериного промысла». Они объединялись в артели для совместного промысла и поселялись на Верхнем Дону. Так, по мнению Ключевского, человек с ружьем стал вольным донским казаком.

Как была устроена донская вольница?

«В куль да в воду» — так казнили на Дону за измену, трусость, воровство и убийство. Виновного завязывали в мешок и бросали в реку. Суровость наказания отражает высокую ответственность казака перед сообществом. Донские казаки заселили открытый и опасный фронтир, где можно было надеяться только на собственные силы, малодушным здесь места не было. Жизнь при постоянной военной угрозе, необходимость выживания в трудных условиях — все эти обстоятельства стали условиями формирования демократических институтов управления на Дону. «Казаки, соединяясь в одно общество из разноплеменной вольницы, не могли иначе распоряжать общественные предметы и дела, как только общим советом», — писал донской историк Василий Сухоруков (1795–1841). Казаки в XVI–XVII веках доверяли только своим выборным предводителям — атаманам. Их выбирали на Войсковом круге, который проходил в столицах Донской республики: до 1622 года в Раздорах (Раздорской станице), в 1622–1637 годах в Монастырском городке, в 1637–1642 годах в отвоеванном у турок Азове, в 1642–1644 годах вновь в Раздорах и с 1644 года в Черкасске.

Принимать участие в круге могли все донские казаки, но на практике собирались жители столицы и ее ближайших окраин. Остальные же казаки признавали легитимность принятых на круге решений. Казаки собирались в круг на большой площади (майдане) или у собора и решали самые разные вопросы: договаривались о военно-промысловых походах, выбирали атамана и есаулов, принимали царских послов, решали судебные дела и объявляли приговоры. Проведение собраний-кругов, выборы атамана и других должностных лиц придавали вольной казачьей жизни как бы официальный, утвержденный характер. Как отметил историк Олег Усенко, «с точки зрения донцов, практика созыва кругов и выбора на них атамана и его помощников отличала казаков от „воров“ и „разбойников“ и делала любые их мероприятия законными».

Механизм работы донского казачьего круга, а также его функции схожи с древнерусской вечевой традицией, которая дольше всего просуществовала в Новгородской республике (до 1478 года). Кроме Войскового круга, который проходил в донской столице, в других казачьих поселениях для решения важных вопросов повседневной жизни также собирались местные круги. Такое устройство отчасти напоминает древнескандинавскую систему управления эпохи викингов (VIII–XI века). Скандинавы проводили тинги — региональные народные собрания и альтинги — всеобщие советы, на которых обсуждали особенно важные дела. Альтингом называется и современный парламент Исландии, старейший в мире.

Обсуждение дела на казачьем круге часто было бурным и могло закончиться рукопашным столкновением. Так бывало и на новгородском вече, когда противоборствующие стороны сходились на Великом мосту через Волхов. 12 апреля 1670 года на круге в Черкасске Степан Разин едва не убил войскового атамана Корнилу Яковлева, который выступал против конфронтации с Москвой. 7 апреля 1688 года на круге решалась судьба бывшего атамана Самойлы Лаврентьева, которого московское правительство требовало выдать как опасного старообрядца-заговорщика и преступника. Атаман Фрол Минаев — противник Лаврентьева и близкий Москве политик — пытался убедить казаков в необходимости выдать Лаврентьева. Но круг колебался. В решающий момент со словом в защиту Лаврентьева вышел казак, имя которого неизвестно, но его выступление почти убедило остальных в невозможности исполнить требование Москвы. Казак красноречиво настаивал на неуклонном соблюдении вольных донских традиций, а значит — отказе выдавать государственных преступников. Далее события развивались трагически: «И Фрол Минаев со своими товарищами, которые великим государям (Иван V и Петр I. — А. У.) служат, усмотря воровский их (казаков — противников выдачи Лаврентьева. — А. У.) вымысел, чтобы их до большего дурна не допустить, закричав, кинулся с насекою (длинная деревянная трость с серебряным шаровидным навершием. — А. У.) и велел его бить до смерти: и казаки того казака били и из круга выкинули мертвого».

Войсковой круг не имел установленных сроков работы, казаки собирались по случаю. Но чаще всего важные круги проходили весной, обязательно собирались на семик — 17 мая. К этому дню на Дон приезжали царские послы, доставлявшие государево жалованье (деньги, железо, свинец, порох, бумагу, ткани), которое полагалось казакам за службу: участие в военных экспедициях, сопровождение дипломатических миссий. Московский посол приветствовал донцов от царского имени: «Великий государь вас, атаманов и казаков, и все Донское Войско за верную службу жалует и милостиво похваляет, и велел вас, атаманов и казаков, спросить о здоровье». После этого ритуала жалованье дуванилось (разделялось) между казаками.

«Выборным президентом Донской республики» называл войскового атамана историк и общественный деятель Сергей Сватиков (1880–1942). Власть атамана была ограничена всевластием круга, привилегией атаманского статуса было представление дела войску. Атаманов казаки слушали с особым вниманием, но это не означало единодушного согласия. Известны случаи атаманского низложения прямо на казачьем круге. «Круг в XVII веке всегда был выше атамана и в любой момент мог сместить его», — отметил историк Николай Мининков. Но многое зависело и от личности атамана. История Дона знает сильных, влиятельных атаманов, настоящих мастеров политической борьбы: Иван Каторжный, Епифан Радилов, Корнила Яковлев, Фрол Минаев. Пользуясь харизматическими качествами и популярностью или создавая патронажные сети, сильные атаманы могли приобретать большое влияние, продавливать свои решения и оставаться у власти долгие годы. Сложив с себя бремя атаманской власти, казак ничем не выделялся среди остальных донцов, его лишь могли терпеливее выслушивать на круге, но не более.

В XVI–XVII веках вольный донской казак жил охотой, рыболовством, но главным источником существования и обогащения являлись военные походы. Донские казаки грабили купеческие караваны по Волге, разоряли персидские владения на Каспии, донские струги — небольшие парусно-гребные суда с малой осадкой и великолепной маневренностью — атаковали Трапезунд (современный Трабзон) и предместья Стамбула. Историк Владимир Королев в книге «Босфорская война» приводит сведения, согласно которым в XVII веке Османская империя с трудом сдерживала натиск морских экспедиций донских и запорожских казаков, в первой четверти того же столетия многие современники признавали, что именно казаки были «хозяевами Черного моря».

Земледелием до рубежа XVII–XVIII веков на Дону почти не занимались. Это было связано с несколькими обстоятельствами. Во-первых, условия постоянной военной тревоги никак не располагали к систематическому труду земледельца, в любой момент поля и посевы могли быть уничтожены нагрянувшим врагом (турками, черкесами, калмыками). Во-вторых, донские казаки справедливо полагали, что развитие земледелия могло привести к социальному расслоению, «появлению панов». Московская Русь была как раз аграрным государством, от которого бежали на Дон. Казаки интуитивно чувствовали, что земледелие приведет за собой несвободу. Один из заветов легендарного донского атамана Ермака (1532–1585), покорившего Сибирь, гласил: «Землю, казаки, пахать нельзя, мы — воины! Станем землю пахать — паны появятся. Ловите рыбу, разводите скотину, ходите на гульбу, за зипунами».

До начала XVII столетия донское казачество представляло собой военный мужской союз, в котором не было места женам и детям. Женщин казаки захватывали в военных походах, а затем, вернувшись с ними на Дон, сожительствовали с пленницами без брачных отношений. Историк и этнограф Михаил Харузин (1860–1888) упоминает случаи, когда у казаков целого поселения на всех была одна женщина. Бессемейный образ жизни объясняется трудностями, с которыми ежедневно сталкивались казаки. «Ведя походный образ жизни, и подвергаясь сами в своих городках беспрестанным нападениям со стороны многочисленных степных врагов, казаки не могли желать стеснять себя семьей», — писал Харузин.

Конец ознакомительного фрагмента.