Становление психологии деятельности

А. Н. Леонтьев, 2003

Книга содержит ранние и ретроспективные работы по психологии выдающегося отечественного ученого А.Н. Леонтьева (1903–1979), отражающие путь становления его научных воззрений в диалоге с его учителем Л.С. Выготским в 1920—1930-е годы. Многие работы публикуются впервые. Психологам, представителям смежных наук, историкам науки, студентам психологических специальностей.

Исследования высших психических функций

Развитие памяти^[20]

Экспериментальное исследование высших психологических функций

Предисловие

Современная научная психология переживает глубочайший кризис своих методологических основ, подготовленный всем ходом исторического развития этой науки и охвативший всю область психологических исследований с такой полнотой и силой, что он непреложно знаменует начало новой эпохи в психологии и невозможность ее дальнейшего развития на старых путях. Чем бы ни была будущая психология, она во всяком случае не может быть прямым продолжением старой психологии.

Кризис и означает поэтому поворотный пункт в истории ее развития, и вся сложность этого кризиса заключается в том, что в нем сплелись черты прошлой и будущей психологии в такой причудливый сложный узор, что задача распутать его представляет иногда величайшие затруднения и требует специальных исторических, методологических и критических исследований, посвященных этому вопросу.

Как уже сказано, кризис этот носит настолько всеобъемлющий характер, что нет ни одной сколько-нибудь значительной проблемы психологии, которая не была бы охвачена этим кризисом. Само собой разумеется, что каждая глава научной психологии переживает этот кризис по-своему. В каждой проблеме этот кризис находит свое своеобразное выражение и преломление в зависимости от характера самой проблемы и от исторического пути ее развития. Но методологическая природа этого кризиса остается по существу одной и той же во всем многообразии его выражений, во всем богатстве его преломлений сквозь призму отдельных конкретных проблем. Поэтому не только попытка наметить основы и систему психологического знания, но и каждое конкретное исследование, посвященное тому или иному частному психологическому вопросу, может методологически осознать свои отправные точки, свой метод, свою постановку вопроса только в свете того кризиса, которым охвачена вся проблема в целом.

Не представляет в этом отношении исключения и проблема памяти, которой посвящено исследование А.Н. Леонтьева, введением к которому должны служить эти строки. Даже больше: память представляет собой такую психологическую проблему, в которой основные черты кризиса представлены наиболее отчетливо и ясно.

Как известно, основное содержание психологического кризиса составляет борьба двух непримиримых и принципиально различных тенденций, которые на всем протяжении развития психологии в различном сплетении лежали в основе психологической науки. Эти тенденции в настоящее время достаточно осознаны наиболее дальновидными представителями психологии. Большинством из них осознана также та мысль, что никакого примирения между этими двумя тенденциями быть не может, а самые немногие и самые смелые из мыслителей начинают понимать, что психологии предстоит кардинальный поворот на пути ее развития, связанный с коренным отказом от этих двух тенденций, до сих пор направлявших ее развитие и определявших ее содержание.

Свое выражение этот кризис нашел в ложной идее двух психологий: естественнонаучная, каузальная, объяснительная психология и телеологическая, описательная, понимающая психология как две самостоятельные и совершенно независимые друг от друга теоретические дисциплины.

Эта борьба двух непримиримых между собой тенденций определила в основном и судьбу исследований памяти в психологии. По правильному замечанию Мюнстерберга, телеологическая психология редко выявляется действительно чисто и последовательно. «По большей части она находится в каком-либо внешнем слиянии с элементами каузальной психологии. В таком случае процессы памяти, например, изображаются как причинные, а процессы чувства и воли — как интенциональные, — смешение, легко возникающее под влиянием наивных представлений повседневной жизни».

И действительно, процессы памяти в психологии обычно трактовались с точки зрения естественнонаучной, каузальной психологии. Устами Геринга была высказана та великая мысль, что память есть общее свойство организованной материи, и целый ряд исследований, развивавшихся под знаком этой мысли, образовали стихийно-материалистическую струю в учении о памяти — внутри общего двойственного, смешанного русла эмпирической психологии. Неудивительно поэтому, что крайняя физиологическая точка зрения в психологии, нашедшая свое высшее выражение в ассоциационном направлении психологии и приведшая к возникновению психологии поведения и рефлексологии, сделала излюбленной и центральной своей темой проблему памяти.

Но, как это неоднократно бывает в истории знания, самое наличие этой точки зрения с необходимостью привело к тому, что на другом полюсе стали накапливаться идеи о памяти совершенно противоположного характера. Специальные психологические закономерности памяти, специфически человеческие формы и способы ее функционирования не могли получить, разумеется, сколько-нибудь удовлетворительного объяснения в той насквозь аналитической постановке проблемы, которая видела конечную цель своего исследования в сведении высших форм памяти к ее низшим, первичным, зачаточным формам, к ее общеорганической основе и к растворению всей проблемы в целом в общем, неопределенном, смутном, стоящем почти на границе метафизики понятии мнемы как общей универсальной способности материи.

Метафизический материализм, таким образом, с необходимостью приводил к тому, что на другом полюсе он, последовательно идя по своему пути, превращался в идеалистическую метафизику.

Свое высшее выражение эта идеалистическая концепция высшей памяти нашла в известной работе Анри Бергсона «Материя и память»^[21], в которой эта взаимная обусловленность механистической и идеалистической точек зрения выступает с наибольшей ясностью. Бергсон, анализируя двигательную память, память, лежащую в основе образования привычки, исходит из невозможности подчинить закономерностям этой памяти деятельность человеческой памяти в целом. Из законов привычки не могут быть выведены и объяснены функции воспоминания: таков скрытый, но центральный нерв всей теории, ее основная предпосылка, ее единственное реальное основание, на котором она держится и вместе с которым она падает. Отсюда его учение о двух памятях — памяти мозга и памяти духа.

В этой теории, одним из главнейших аргументов которой является последовательно-механистическое воззрение на органическую память, дуализм, характерный для всей психологии в целом, и для психологии памяти в частности, приобретает свое метафизическое обоснование. Мозг для Бергсона, как и для последовательного бихевиориста, — просто аппарат для связи внешних импульсов с движениями тела. «По нашему мнению, — говорит он, — головной мозг не что иное, как род телефонной станции: его роль — дать сообщение или заставить ждать». Все развитие нервной системы заключается только в том, что пункты пространства, которые она приводит в связь с двигательными механизмами, становятся все многочисленнее, отдаленнее и сложнее.

Но принципиальная роль нервной системы на всем протяжении ее развития остается той же. Она не приобретает принципиально новых функций, и головной мозг, этот основной орган мышления человека, по мнению Бергсона, ничем принципиально не отличается от спинного мозга. «Между так называемыми перцептивными способностями головного мозга, — говорит он, — и рефлекторными функциями спинного мозга разница только в степени, а не по существу».

Отсюда естественно Бергсон различает две теории памяти. Для одной — память есть лишь функция мозга, и между восприятием и воспоминанием разница только в интенсивности; для другой — память есть нечто иное, чем функция мозга, и между восприятием и воспоминанием различие не в степени, а по существу. Сам Бергсон становится на сторону этой второй теории. Для него память есть «нечто иное, чем функция мозга». Она есть нечто «абсолютно независимое от материи». «С памятью мы действительно вступаем в область духа», — формулирует он свою основную идею. Мозг является просто орудием, позволяющим проявиться этой чисто духовной деятельности. Все факты и все аналогии говорят, с его точки зрения, в пользу теории, которая смотрит на мозг только как на посредника между ощущениями и движениями.

Мы видим, таким образом, что дуалистический подход, господствовавший во всей психологии, нашел свое яркое выражение в учении о двух памятях. Мы видим далее, как этот дуализм с неизбежностью приводит к идеалистической концепции памяти, все равно — сверху или снизу, к теории абсолютно независимой от материи памяти духа Бергсона или к теории изначальной и универсальной памяти материи, к теории мнемы Земона.

Когда изучаешь психологические исследования памяти, ориентированные в этом направлении, начинает казаться, что эти работы принадлежат к той давно минувшей уже эпохе научного исследования, когда исторический метод был чужд всем наукам и когда Конт видел привилегию социологии в применении этого метода. Исторический метод мышления и исследования проникает в психологию позже, чем во все науки.

Положение со времен Конта изменилось радикальным образом. Не только биология, но астрономия, геология и все вообще естествознание усвоило исторический метод мышления, за исключением одной только психологии. В свое время Гегель считал историю привилегией духа и отказывал в этой привилегии природе. «Только дух имеет историю, — говорил он, — а в природе все формы одновременны». Сейчас положение изменилось на обратное. Науки о природе давно усвоили ту истину, что все формы в природе не одновременны, а могут быть поняты только в аспекте исторического развития. Только психологи делают исключение для своей науки, полагая, что психология имеет дело с вечными и неизменными явлениями, все равно, выводятся ли эти вечные и неизменные свойства из материи или из духа. Метафизический подход к психологическим явлениям остается здесь и там в одинаковой силе.

Свое высшее выражение эта антиисторическая идея нашла в известном положении ассоциационной этнической психологии, гласящем, что законы человеческого духа всегда и везде одни и те же. Как это ни странно, но идея развития до сих пор остается еще неусвоенной психологией, несмотря на то, что целые ветви психологии посвящены не чему иному, как изучению проблемы развития. Это внутреннее противоречие сказывается в том, что самую проблему развития эти психологи ставят, как метафизики.

Известно, какие огромные трудности для психологии памяти представляет проблема развития памяти в детском возрасте. Одни психологи, основываясь на несомненных фактах, утверждали, что память в детском возрасте, как и все остальные функции, развивается. Другие, опираясь на столь же несомненные факты, утверждали, что по мере развития ребенка его память слабеет и свертывается. Третьи наконец пытались примирить оба эти положения, находя, что память в первой половине детства развивается, а во второй — свертывается.

Такое положение не является характерным только для детской психологии. Оно в одинаковой степени характерно и для патологической психологии, которая также не могла постигнуть закономерностей движения памяти в ее распаде. То же самое можно сказать и о зоологической психологии. Для всех этих наук развитие памяти означало не что иное, как чисто количественное нарастание всегда неизменной в самой себе функции.

Все эти затруднения мы могли бы обобщить, сказав, что величайшую трудность для психологии памяти представляло изучение памяти в ее движении, задача уловить разные формы этого движения. Само собой разумеется, что при таком положении дела психологическое исследование наталкивается на непреодолимые трудности.

В настоящее время принято жаловаться на несовершенства и бедственное положение психологии. Многие думают, что психология как наука еще не началась и начнется лишь в более или менее отдаленном будущем. Предисловия к психологическим исследованиям пишутся в минорном тоне: Приам на развалинах Трои, — с легкой руки Н.Н. Ланге, не нашедшего лучшего уподобления для современной психологии, — гуляет по страницам психологических книг.

Серьезнейшие мыслители, как, например, академик Павлов, готовы принять затруднения того или иного немецкого профессора при составлении программы университетского курса по психологии за роковые затруднения самой науки. «Перед войной, — говорит он, — в 1913 г. в Германии поднялся вопрос об отделении в университетах психологии от философии, т. е. об учреждении двух кафедр вместо прежней одной. Вундт оказался противником этого отделения, и между прочим на том основании, что по психологии нельзя составить общеобязательной программы для экзамена, так как у каждого профессора своя особая психология. Не ясно ли, — заключает академик Павлов, — что психология еще не дошла до степени точной науки?» С помощью таких аргументов от программы в двух строках путем несложных операций решается проблема науки, проблема веков прошлых и будущих.

Но психология и не думала умирать к огорчению плакальщиц. Она пытается опознать собственный план исследования создать свою собственную методологию, и в то время как одни, например Мёбиус, объявляют «безнадежность всякой психологии» основным аргументом в пользу метафизики, другие пытаются преодолеть метафизику с помощью научной психологии.

Первой исходной точкой таких исследований является идея развития: не из свойств памяти объяснить ее развитие, а из ее развития вывести ее свойства — такова основная задача новых исследований, к которым примыкает и работа А.Н. Леонтьева.

Стремление положить в основу своей работы исторический подход к памяти приводит автора к соединению до сих пор метафизически разделенных в психологии методов исследования. Его интересуют развитие и распад, генетический и патологический анализ, его интересует выдающаяся память, как и память полуидиота. И это соединение не случайно. Оно с логической необходимостью вытекает из основной отправной точки всего исследования, из стремления изучить память в аспекте ее исторического развития.

Эмпирическое выделение высших функций памяти не ново. Им мы обязаны экспериментальной психологии, которая сумела эмпирически выделить такие функции, как произвольное внимание и логическая память, но которая давала им метафизическое объяснение. В настоящем исследовании сделана попытка в основу изучения высших функций внимания и памяти — во всем их своеобразии по сравнению с элементарными и в их единстве и связи с этими последними — положить своеобразие того процесса развития, которому они обязаны своим возникновением. Показать экспериментально становление так называемой логической памяти и так называемого произвольного внимания, раскрыть их психогенезис, проследить их дальнейшую судьбу, понять основные явления памяти и внимания в перспективе развития — такова задача этого исследования.

В этом смысле методологически работа А.Н. Леонтьева определяется нашей центральной краеугольной идеей, идеей исторического развития поведения человека, исторической теорией высших психологических функций. Историческое происхождение и развитие высших психологических функций человека, и в частности высших функций памяти, являются с точки зрения этой теории ключом к пониманию их природы, их состава, строения, способа деятельности и вместе с тем ключом ко всей проблеме психологии человека, пытающейся адекватно раскрыть подлинно человеческое содержание этой психологии.

Вместе с этим внесением исторической точки зрения в психологию выдвигается на первый план и специально психологическая трактовка изучаемых явлений и управляющих ими закономерностей. Это исследование исходит из того убеждения, что существуют специально психологические закономерности, связи, отношения и зависимости явлений, которые и следует изучать в качестве таковых, т. е. психологически.

Мы могли бы повторить тезис, выдвинутый одним из выдающихся представителей современной идеалистической психологии: Psychologica psychologice, вложив в него, однако, принципиально иное содержание. Для идеалистической психологии требование — психологическое изучать психологически — означает прежде всего требование изолированного изучения психики как самостоятельного царства духа вне всякого отношения к материальной основе человеческого бытия. В сущности для автора этот тезис означает: психическое абсолютно независимо. Но с формальной стороны этот принцип, требующий изучения психологических закономерностей с психологической точки зрения, глубоко верен. В книге А.Н. Леонтьева и сделана попытка, изменив принципиальное содержание этого требования, последовательно провести психологическую точку зрения на изучаемый, предмет.

В связи с этим работа выдвигает и целый ряд положений, имеющих непосредственное практическое значение. Недаром другой стороной вопроса о развитии памяти являлся всегда вопрос о воспитуемости памяти, и надо прямо сказать, что метафизическая постановка вопроса в отношении психологии памяти приводила к тому, что педагогика памяти оставалась без психологического обоснования. Только новая точка зрения, пытающаяся раскрыть психологическую природу памяти с точки зрения ее развития, может нас привести впервые к действительно научно построенной педагогике памяти, к психологическому обоснованию ее воспитания.

Во всех этих отношениях работа А.Н. Леонтьева представляет первый шаг в исследовании памяти с новой точки зрения, и, как всякий первый опыт, она, конечно, не охватывает всего вопроса в целом и не может претендовать на то, чтобы служить к его более или менее полному разрешению. Но этот первый шаг сделан в совершенно новом и чрезвычайно важном направлении, конечная цель которого может быть определена немногими и простыми словами, к сожалению до сих пор чуждыми большинству психологических исследований в этой области; эти слова — память человека.

Л.С. Выготский

От автора

…Тот, кто прибегнул бы к механике для исследования природы памяти и без дальнейших околичностей применил бы ее законы к душе, показал бы себя плохим психологом.

Гегель

Предлагаемая работа представляет собой опыт монографического исследования на основе принципиальных положений теории исторического развития высших форм поведения, впервые выдвинутых Л.С. Выготским и в течение последних лет разрабатываемых им совместно с А.Р. Лурия и нами.

Вместе с этой монографией в настоящее время выпускается также и ряд других работ, связанных между собой, как и наша, общими теоретическими положениями и образующих лишь отдельные звенья единой системы исследований.

Вследствие общности исходных позиций и непрерывного живого обмена мыслями между участниками этих исследований в настоящей книге мы, тщательно оговаривая всякий раз использование посторонних литературных источников, не приводим, однако, как правило, никаких ссылок из упомянутых авторов, ограничиваясь лишь сообщением общего списка выпущенных ими работ.

А.Н. Леонтьев.Москва, 8 июля 1930 г.

Глава I. Метод и проблема исследования

1.

В современной научной психологии, которая выросла из эмпирической психологии XIX века и которая конструирует себя как ее отрицание, с совершенной отчетливостью обнаруживаются две основных тенденции: тенденция к преодолению идеализма эмпирической психологии, с одной стороны, и тенденция к преодолению в ней метафизического образа мышления — с другой. Обе эти тенденции, стихийно проникающие всю прогрессивную европейскую психологию^[22], вместе с тем представляют собой и те две задачи, которые были поставлены новейшей русской психологией.

Совершенно естественно, что в первую очередь новая русская психология перенесла все свое внимание на первую задачу — задачу формулирования и укрепления своей материалистической позиции, решение которой являлось важнейшей предпосылкой для ее дальнейшего развития, причем вторая задача временно оказалась как бы несколько отодвинутой на второй план. Однако для материалистической психологии вопросы принципиально методологические несомненно являются важнейшими: материализм и диалектика суть единство, из которого диалектика, диалектический метод не может быть выделяем. Вместе с тем диалектический метод в материалистической психологии отнюдь не может сводиться к задаче перенесения в психологию основных положений диалектического материализма в форме решения ее основных принципиальных проблем или к задаче иллюстрирования диалектических принципов конкретными психологическими данными, но необходимо должен сделаться методом научного психологического исследования. В этом смысле перед современной психологией стоит задача не только излагать свой предмет с точки зрения диалектического материализма, ассимилируя данные старой эмпирической психологии, но и изучать его на основе диалектического метода, который должен занять в психологии центральное место, подчиняя себе другие специальные методы.

Диалектическая логика в материалистической науке не может оставаться догматически и формально подчиняющей себе ту или другую научную дисциплину. Она сама находит свое развитие в процессе научного исследования и является результатом научного опыта. Только при этом условии мы действительно приходили к таким «отвлечениям, которые включают в себя все богатство частностей», т. е. к теории, оперирующей диалектическими понятиями.

Классическая эмпирическая психология метафизически рассматривала предметы своего изучения как законченные неподвижные образования, подлежащие непосредственному исследованию. Этот метафизический образ мышления нашел свое выражение и в решении проблемы памяти, которая обычно изучалась как некоторая абсолютная функция. К чему приводило такое изучение? Мы остановимся сейчас на анализе способов решения в эмпирической психологии трех отдельных вопросов внутри проблемы памяти. Прежде всего это вопрос о различных формах памяти и об их взаимных отношениях.

Установление отдельных форм памяти как сосуществующих абсолютно приводило эмпирическую психологию к двум возможным способам решения этого вопроса, которые сводились либо к попыткам свести высшие формы памяти к низшим формам, т. е. фактически к отрицанию своеобразия этих высших форм и их игнорированию, либо к построению идеалистических концепций, объясняющих эти высшие формы из моментов, лежащих вне непосредственного предмета изучения, не вытекающих из самого процесса исследования.

«…По существу своему память — факт биологический, а психологическим фактом она бывает только случайно»^[23]. «Органическая память по способу усвоения, сохранения и воспроизведения совершенно тождественна с памятью психологической, и все различие между ними заключается в отсутствии у первой сознания»^[24]. Если такое, получившее свое дальнейшее и специальное развитие в русской рефлексологии и у американских бихевиористов^[25], понимание отношения, существующего между простейшими органическими (физиологическими) формами памяти и высшими ее формами — так называемой «психологической памятью», — встречает серьезные возражения с точки зрения психологии человека, то равным образом оно подвергалось справедливой критике и с точки зрения биопсихологии: «Отождествляя явления так называемой органической памяти, к которой с равным правом могут быть отнесены и память железы, и память мышцы, и даже память березы или рябины, с теми, которые мы разумеем под термином память, авторы делают очевидную ошибку огромного значения, называя без оговорок памятью и функцию ганглий, и деятельность нервно-мышечного механизма, усваивающего навыки или приспособляющегося к действию электрического тока, и память протоплазмы в явлениях возбуждения одноклеточных организмов; авторы вносят в решение вопроса бесконечную путаницу, тем более нежелательную, что явления “органической памяти” не всегда легко обнаруживают свои характерные особенности, которыми отличаются от памяти в психологическом смысле этого слова»^[26].

С другой стороны, мы встречаем в психологии воззрения на различные формы памяти, усматривающие в них «две теоретически самостоятельные и независимые друг от друга памяти: “память-привычку”, “память повторяющую” и “память воображающую”, которая предполагается интуицией духа, которая лежит вне материи и от нее не зависит» (Бергсон).

Оба эти способа решения вопроса не могут не приводить — по крайней мере в принципе — к дуализму. Вся разница между ними заключается лишь в том, что в первом случае, когда простейшие физиологические законы объявлялись достаточными для объяснения всех явлений и форм памяти, этот дуализм оказывался лишь потенциальным или выступал в форме агностицизма, в то время как во втором случае философский идеализм открыто давал материализму бой на этом блестящем для его целей плацдарме, созданном метафизической постановкой вопроса. И справедливость требует здесь заметить, что в этом столкновении на долю механистического материализма не всегда выпадала роль победителя… Благодаря своей метафизической сущности механистическая материалистическая психология не видела в сосуществующих различных формах памяти продукты различных ступеней развития, качественно отличающиеся друг от друга и хотя переходящие в этом процессе развития одна в другую — низшие в более высокие формы, — но тем не менее механически не сводимые друг к другу — высшие формы к элементарным первичным формам.

А. Бергсон, ведя борьбу с материализмом, неслучайно именно вокруг этого вопроса о существовании различных и не сводимых друг к другу форм памяти, совершенно правильно, с нашей точки зрения, пишет: «В действительности существует только одно единственное средство отвергнуть материализм, а именно: установить, что материя совершенно такова, какою она кажется. Этим путем у материи отнимается все потенциальное, всякие скрытые способности, и явления духа приобретают независимую реальность». Это утверждение Бергсона прямо говорит о том, что наиболее желательная для идеалиста форма материализма есть материализм метафизический. Материя может обладать только физическими свойствами^[27] — эта предпосылка обязательна для идеалиста Бергсона, ибо только при этом условии ему действительно удастся показать «иллюзорность всяких попыток выводить воспоминание из мозгового процесса» и объявить память независимой от материи.

А. Бергсон поставил перед научной психологией свою проблему о «двух памятях». Задача современной материалистической психологии заключается в том, чтобы разрешить ее, но не в метафизическом отрицании высших форм памяти путем механического сведения их к элементарному свойству органической материи — пластичности — или к еще более элементарному и общему свойству решительно всякой материи — гистерезису, а разрешить ее диалектически на основе изучения процесса развития памяти и перехода одних, низших форм ее в другие — высшие формы. Разумеется, однако, что само решение возможно только при условии разрешения в положительном смысле основного для психологии гносеологического вопроса: можем ли мы «противопоставлять себя своим переживаниям не в качестве духовно действующей личности, а в качестве простого зрителя»^[28], т. е. могут ли служить для нас психологические явления таким же объектом изучения, как и явления вне нас лежащие, ибо именно решение этого вопроса в противоположном смысле приводит к гносеологической концепции Бергсона, составляющей неразрывное единство с его учением в целом.

Второй вопрос в психологии памяти, который непосредственно связан с господствовавшим в психологии воззрением на память как на некоторую абсолютную функцию или свойство, — это проблема специфического в памяти человека.

Всякая наука ставит себе задачу не только изучения того общего, что объединяет или сближает между собой явления, но и изучение того, что составляет их специфические особенности. Особенно большое значение вопрос изучения специфического приобретает в психологии, где мы встречаемся с одной и той же психологической функцией у животного и у человека, у ребенка и у взрослого, наконец у различных индивидуумов (дифференциальная психология). Вопрос этот в изучении памяти стоит в двух плоскостях: с одной стороны, поскольку мы имеем дело с вопросом о преобладании в каждом отдельном случае той или другой формы памяти, это — вопрос о взаимоотношении и сущности различных форм ее, который непосредственно связан с общим решением этой проблемы. С другой стороны, это — вопрос метода исследования, вопрос, неизбежно упирающийся в свою очередь в широкие, принципиально методологические предпосылки.

С помощью измерения общей величины тела можно, конечно, усмотреть особенности в этом отношении той или другой группы животных, но, разумеется, из этого еще нельзя вывести особенных черт, например, неполнозубых млекопитающих. Теоретические основы современной биологии предполагают исследования в совершенно другом направлении, которые только и могут привести к действительному установлению существенных, т. е. искомых особенностей. В этом смысле теория и общая методология той или другой науки целиком определяют coбoй не только интерпретацию и оценку материалов, имеющихся в ее распоряжении, но прежде всего определяют собой пути конкретного исследования.

Методы исследования памяти, созданные в эмпирической психологии и сделавшиеся в ней классическими, оказываются чрезвычайно характерными именно в этом отношении. В поисках таких приемов изучения, которые могли бы привести к установлению абсолютных законов памяти, эмпирическая психология обратилась к лабораторному ее исследованию на бессмысленном материале (Эббингауз, Мюллер). Запоминание бессмысленных слогов — вот та деятельность, исследование которой должно было привести к изучению памяти человека. Является ли функция, которая обнаруживает себя в этой деятельности, сколько-нибудь характерной для человека? Мы склонны утверждать, что она не только не характерна, но и в значительной степени лишена того значения для психологии памяти, которое ей приписывалось.

И если исследование памяти, построенное на изучении запоминания бессмысленного материала, представляет собой определенный интерес, то главным образом не потому ли, что, несмотря на все усилия изучать «чистую память», несмотря на создание для этой цели специальных аппаратов, детальнейшим образом разработанной методики и особого материала, подлежащего запоминанию, которому посвящались даже специальные издания^[29], — несмотря на все это, фактически все же изучалась не абстрактная «простая функция», а сложное человеческое запоминание. О том, что это действительно так, убедительно говорит одно из новейших исследований памяти^[30], в котором устанавливается, что даже при запоминании бессмысленного материала взрослые испытуемые обнаруживают подлинно человеческую черту, а именно обычно пользуются вспомогательными средствами, т. е. опосредствуют процесс запоминания и тем самым превращают его в сложную деятельность.

Допустим, однако, что с помощью известных приемов нам действительно удается изучить «чистое запоминание», и обратимся к тем общим положениям, которые оказываются установленными в результате такого изучения. «Чем больше число повторений, тем больше при равном промежуточном времени (Zwischenzeit) и число правильных воспроизведений (попаданий — Treffer)», — так говорит одно из положений, взятое наудачу, к которому приходят в результате своего исследования Мюллер и Пильцекер^[31], работы которых несомненно должны быть признаны классическими в психологии памяти. Нас не интересует сейчас его общее значение, которое мы меньше всего склонны отрицать. Нас интересует сейчас другой вопрос: какое значение могут иметь подобные положения для изучения особенностей человеческой памяти. Не отражается ли в них только то общее, что сближает память человека и животных, и в самой тенденции изучать это общее не заключается ли отрицание принципиальной возможности для эмпирической психологии научного исследования специфического в человеческой памяти, которое вместе с тем является и конкретным, практическим?

«Исследованиями роли повторений, — говорит П. Жане в одной из своих последних книг, — психология оказалась перенасыщенной; эти исследования претендуют на то, что они изучают память человека, и они действительно делают известные усилия в этом направлении, но как малы и ограничены эти усилия! Только неловкий ребенок прибегает для запоминания к одним повторениям; взрослый разумный человек располагает для этого еще целым рядом других приемов…»^[32]. Эта ограниченность классических исследований памяти может казаться на первый взгляд лишь естественным результатом необходимого в лаборатории рабочего сужения проблемы. Однако в действительности оно непосредственно зависит, как мы уже говорили, от тех принципиальных методологических предпосылок, которые лежат в основе эмпирической психологии. Сближая между собой аналитически выделенные внутри определенной группы «простые» явления, эмпирическая психология рассматривала эти явления наряду с другими, ставя их в прямые отношения тождества, соподчинения или сосуществования и исключая тем самым для себя возможность изучения этих явлений в их естественной взаимной связи. В действительности же одни явления, наслаиваясь на другие, не образуют простой цепи, но вступают в сложные взаимные отношения. Таким образом задача исследователя всегда двойственна: с одной стороны, это задача, обращенная к общей причине явления, задача изучения основы этого явления; с другой стороны, это задача изучения своеобразного в явлении, т. е. задача исследования его «специфической причины». Законы основания явления обнаруживают себя в специальных законах самого этого явления; причина основания есть часть причин специфического явления; однако само это явление возможно лишь при действии того добавочного фактора («специфической причины явления»), устранение которого ничего не изменяет в основании явления, но ведет к прекращению специфичности явления. Таким образом, исследование законов основы явления еще не есть изучение «общих законов» этого явления.

«Общие законы памяти у человека и у низкоорганизованных животных, как, например, у моллюсков, идентичны»^[33]; подобное положение в сущности не может не вытекать из данных традиционно-психологического исследования, ибо оно содержится уже в самой его постановке, предполагающей подмену одного, более высокого ряда явлений другим рядом, составляющим условие первого, но, тем не менее, не распространяющим на этот первый ряд свои законы.

До какой степени велико различие между теми выводами, к которым приводит в изучении памяти старую эмпирическую психологию ее методология и которые, с другой стороны, устанавливаются некоторыми новейшими исследованиями, можно видеть из сопоставления следующих двух «законов памяти». «С удлинением запоминаемого ряда время, приходящееся на изучение одного элемента ряда, возрастает», — так говорит одно из положений, установленных с помощью классических методов исследования памяти (Эббингауз). «Время, приходящееся на запоминание одного элемента ряда (коэффициент фиксации), с увеличением длины серии уменьшается» — это прямо противоположное первому положение вытекает из исследования, проведенного равным образом как на бессмысленном, так и на осмысленном материале^[34], но с той, однако, разницей, что данное исследование, не ставя себе задачи изучения абстрактного «чистого» запоминания, тем самым искусственно не обессмысливало поведения испытуемых во время опыта в погоне за условиями, при которых запоминание перестает в сущности быть специфически человеческим.

Эмпирическая психология так организует свой опыт, что те обобщения, к которым она приходит, отрываются от конкретности в силу той метафизической сущности, которая присуща ее общим понятиям, и ее абстрактно-верные «общие» законы постоянно отменяются реальной действительностью.

В другом месте^[35] мы имели случай показать на частном примере, к каким противоречащим практике результатам приводит иногда исследование памяти с помощью традиционных методов эмпирической психологии и у отдельных индивидуумов. Эту противоречивость между данными научного исследования и показаниями реальной действительности современная психология может преодолеть только на основе изучения тех особенностей, характеризующих память человека, которые обусловлены социально-историческим развитием его психологических функций и которые, действуя, опрокидывают абсолютные законы, лежащие в их собственной основе.

До тех пор пока современная психология не положит эту мысль об изменяемости психологических функций под влиянием социально-культурного опыта человека в основу своего изучения и не предпримет исследования законов этих изменений, их роли и значения, т. е. до тех пор пока она останется в плоскости изучения психологических функций как законченных неподвижных образований, способных изменяться только в количественном отношении, до тех пор не удастся ей вскрыть в исследовании подлинно специфические законы человеческого поведения и до тех пор — именно поэтому — останутся глубоко справедливыми все притязания рефлексологии заменить собой психологику, так как стирается принципиальное различие в их предмете, а понятия души, психической активности и т. п. — все то, к чему приводит эмпирическую психологию результат ее метафизического образа мышления, — конечно, не смогут ей служить цитаделью. В поисках абсолютных законов памяти эмпирическая психология не могла уйти в своих исследованиях — по крайней мере принципиально — много дальше от тех центральных своих положений, которые впоследствии были вновь установлены и подтверждены данными рефлексологического изучения животных. «То, что устанавливается И.П. Павловым без всякой ссылки на самонаблюдение, оказывается сходным с тем, что дается в результате научно-обставленного самонаблюдения»^[36]. В этом, разумеется, можно усматривать только одну сильную сторону традиционных психологических исследований, которая в них — безотносительно к методу самонаблюдения — действительно заключается, но мы не можем в этом не видеть также и их недостаточности как исследований, долженствующих вскрыть специфические черты человеческой памяти.

Здесь мы снова приходим к проблеме форм памяти, которая стоит перед нами как проблема специфических форм человеческой памяти, и тем самым снова оказываемся стоящими перед задачей научного разрешения положения Бергсона о «двух памятях». С другой стороны, мы подходим к новому, третьему вопросу, решение которого столь же неразрывно связано с решением общей проблемы памяти в метафизической психологии, как и решение первых двух вопросов, — к вопросу об отношении памяти к другим психологическим функциям.

Позиция, которую занимает в этом вопросе эмпирическая психология, в значительной мере двойственна. Как мы уже пытались показать, преувеличенное значение, которое придавалось в эмпирической психологии абстрактно-элементарным функциям памяти, приводило к необходимости искать последних объяснений своеобразия человеческой памяти в моментах, лежащих вне самой этой функции, которые, подчиняя ее себе, находили в ней свое выражение.

Такую роль в учении Вундта выполняет апперцепция, у Гефдинга — воля. «Как и Вундт, Гефдинг сам далек от того, чтобы видеть в этих категориальных отношениях вторую бессознательно-психическую причину, которая сопутствует первой физиологической, материальной… Подобно Вундту, он пытается преодолеть пассивную, механическую, физиологическую, ассоциационную психологию с помощью психологии, направленной к конечной цели волевой деятельности, но, подобно Вундту, он также не замечает того, что эта целесообразная волевая деятельность есть наивысшая категориальная функция, вершина категориальной системы и абсолютная бессознательная духовная деятельность, пользующаяся, правда, физиологическими расположениями, как механическим вспомогательным средством, но которая привходит к ним, как нечто принципиально другое и высшее…»^[37].

С другой стороны, эмпирическая психология, — и в этом-то и заключалась двойственность ее позиции, — рассматривая отдельные психологические функции в их абстракции, изолированно, решала вопрос об отношении между ними в значительной степени механически, как вопрос о соучастии, о «совместном действии», которое лишь указывалось^[38]; совершенно так же становился и чрезвычайно важный вопрос о роли в запоминании вспомогательных средств («вспомогательные ассоциации» — «Hilfen», «representation auxiliиre»), констатирование которых не вело дальше возможности формулирования таких общих принципов, как принцип «поддержки низших функций высшими»^[39].

Черты, характеризующие учение о памяти в эмпирической психологии, во многом определяются метафизической сущностью самого понятия памяти. Рассматривая память как абсолютную функцию, субстанционально, психология метафизически сближала между собой такие явления, как явления следов на земле от колес проехавшей телеги, явление предрасположения в нервной клетке, явления упражнения, запечатления образа, логического запоминания, воображения. Это в свою очередь, с одной стороны, определяло собой такое направление изучения памяти человека, при котором искомыми оказывались прежде всего всеобщие черты этой функции, что, в частности, оправдывало и введение метода бессмысленных слогов, которое, как указывает уже Титченер, «…хотя и привело нас от логического значения обратно к психологическому факту, но при всем том оказало психологии плохую услугу. Исследование направилось больше на вопрос о том, что происходит в нервной системе, чем на вопрос о том, каковы процессы памяти в сознании»^[40], и, с другой стороны, что самое важное, привело к тому, что понятие памяти при таком его расширении оказалось, как всякое метафизическое понятие, подчиненным формально логическому правилу: чем больше становился его объем, тем меньше оказывалось его содержание, и тем меньше могло оно служить средством познания. И действительно, уже Мейман в своей специальной монографии приходит к выводу, что «общей памяти не существует»^[41]. Мы видим, как метафизически оторванная, стоящая вне связи с конкретным абстракция — «память» — испаряется и превращается в «чистое ничто». Нужно заметить, что это происходило не только с одним понятием памяти, но и с другими психологическими понятиями, в частности и с понятием внимания, которого постигла та же участь — участь всякого метафизически вырванного из связи с конкретным, рассматриваемого в его застывшей неподвижной сущности общего понятия.

Разумеется, что такое слишком широкое понятие, как понятие памяти, должно было аналитически разлагаться в процессе изучения. И здесь эмпирическая психология обнаруживает свою метафизическую сущность, разрушая единство естественного акта памяти искусственным выделением отдельных моментов запечатления, удержания, воспроизведения и т. п. Как бы условно ни было такое расчленение, оно принципиально разрушает основной принцип современной психологии — принцип целостности актов поведения личности, что в свою очередь приводит к ряду фактически неверных положений, например к положению о том, что воспоминание тождественно повторению впечатления и отличается от него только в количественном отношении. «Вспомнить о красном цвете — значит видеть его в слабой степени» — с распространением этого положения Спенсера на широкий круг явлений памяти мы встречаемся как у новейших ассоциационистов, так и у представителей классической ассоциационной психологии. А. Бэн^[42], дающий именно такое определение воспоминанию, в дальнейшем развитии этого определения основывает его на данных лабораторного изучения восприятия, которое для него тождественно запечатлению, составляющему начальный момент акта запоминания. Сближение образов памяти с «последовательными образами», совершенно закономерное в плане генетического анализа, приводит, как это мы видим в психологии Бэна, к результатам, явно противоречащим действительности, когда оно проводится в системе искусственных расчленений.

В связи с критикой понятия памяти в эмпирической психологии естественно возникает вопрос о сохранении его в системе понятий современной психологии и о возможности замены его другими понятиями, в частности понятием «репродукции». Именно это последнее понятие чаще всего фигурировало в качестве заменяющего понятие «память». Однако едва ли такое замещение одного понятия другим может сколько-нибудь служить решению вопроса о вкладываемом в них содержании, особенно в том случае, если мы понятие репродукции будем употреблять наряду с понятием памяти. Термин «репродукция», употребленный в смысле «или память», т. е. охватывающий то же многообразие явлений, конечно, не вносит ничего нового в систему психологических понятий и представляет собой простую замену одного слова другим — и при этом худшим — словом, худшим потому, что его прямой и точный смысл фактически не соответствует тому, что оно собой выражает. В действительности же решение вопроса здесь заключается не в отрицании самого понятия памяти, а в понимании этого понятия как процесса, т. е. в его диалектическом раскрывании.

Говоря о научной несостоятельности чистой эмпирики, мы, конечно, меньше всего имеем в виду отказ от эмпирического метода и переход к построению и внесению в психологию «сверху» априорных конструкций. Мы хотим лишь выразить ту мысль, что «познание, желающее брать вещи так, как они есть, впадает при этом в противоречие с самим собой» и что эмпирия не может не быть проникнута и обусловлена теорией, но сама эта теория в свою очередь порождается из эмпирии, из объективных фактов. Таким образом, конкретный опыт дается нам дважды: опыт как неорганизованная, «хаотическая» конкретность, из которой мы извлекаем, говоря языком К. Маркса, первые «тощие абстракции», и опыт как конкретность, стоящая в конце познавательного процесса, им организованная и воссозданная и наполняющая своим содержанием систему абстрактных понятий — теорию. Изучая факты, т. е. конкретность, мы извлекаем из них те первоначальные теоретические концепции, с точки зрения которых мы вновь и вновь обращаемся к этой конкретности, к фактам, изучение которых подтверждает или опрокидывает и, главное, развивает, расширяет и вместе с тем углубляет их. Это не суть два изолированных друг от друга процесса; они представляют собой единый процесс исследования, единый познавательный процесс.

То исходное теоретическое положение, которое полагается нами, в частности, и в основу изучения памяти и которое — с нашей точки зрения — необходимо следует из всего того громадного фактического материала, которым располагает современная психология, — это теория исторического развития высших психологических функций, выдвинутая Л.С. Выготским^[43], теория, распространяющая ту, по выражению Гегеля, «великую хитрость человеческого ума», которая составляет специфическую особенность человека — его способность овладевать явлениями природы, «заставляя действовать одни естественные силы против других», — на поведение самого человека, который овладевает им в процессе своего культурно-исторического развития.

Перед нами стоят два методологических приема, два пути к изучению памяти: первый из них — это путь к изучению развития памяти человека через исследование и сопоставление различных ее форм, т. е. различных моментов развития. С другой стороны, это путь изучения самого процесса развития, т. е. изучения процесса перехода одной формы в другую, в ней потенциально содержащуюся, и изучение тех условий, которые обусловливают этот переход, это приобретение процессом нового качества.

От генетического изучения различных форм памяти и процесса превращения одной формы в другую к изучению ее структурных механизмов и к анализу памяти человека из ее развития — таково то общее направление исследования, которое непосредственно вытекает как из опыта решения проблемы памяти в эмпирической психологии, так и из общих принципиально-методологических предпосылок, лежащих в основе современной научной психологии.

Отказ от господствовавшего в эмпирической психологии метафизического образа мышления, его преодоление есть необходимое условие дальнейшего развития психологии; вместе с тем это не обозначает собой отрицания ее реальных научных завоеваний. А старый метод исследования и мышления, который Гегель назвал метафизическим и который имел дело преимущественно с предметами как с чем-то совершенно готовым и законченным и остатки которого до сих пор еще глубоко сидят в головах, имел в свое время великое историческое оправдание. Надо было исследовать предметы, прежде чем можно было приступить к исследованию процессов. Надо было сперва узнать, что такое данный предмет, а потом уже изучать те изменения, которые в нем происходят.

«Из естествознания, рассматривавшего все предметы — мертвые и живые — как готовые и раз навсегда законченные, выросла старая метафизика… Естествознание было преимущественно собирающей наукой… Оно стало наукой о происхождении и развитии предметов и о связи, соединяющей явления в одно великое целое»^[44].

2.

Ни одна психологическая проблема не вызывала такого огромного количества экспериментальных и теоретических исследований, как проблема памяти; казалось бы, в посвященных ей многочисленных работах она должна была найти свое полное окончательное разрешение. Однако, несмотря на совместные усилия физиологического и психологического изучения, которые действительно пролили яркий свет на простейшие механизмы, лежащие в физиологической основе этой функции, психология высших форм памяти, психология памяти человека до сих пор еще представляет собой область, где наивные, упрощенно-физиологические концепции нередко стоят рядом со сложнейшими, далеко уводящими психологию от предмета ее непосредственного изучения, метафизическими построениями философов.

Господствовавшая когда-то в этой области старая система понятий силой своего исторического прошлого, силой научной традиции и научного консерватизма, а иногда благодаря своей обманчивой простоте и стройности еще продолжает держаться в психологии. Эти понятия, образуя своеобразный заколдованный круг, который вновь и вновь смыкается за каждым прорвавшим его исследованием, за каждой преодолевшей его мыслью, еще воскрешают собой старые представления о мозге то как о механическом фортепьяно, могущем воспроизвести бесчисленное множество арий (Спенсер), то как о типографии, непрерывно печатающей и при этом сохраняющей свои клише (Тэн), то как о складе фотографических пластинок или дисков для фонографа (Дельбеф).

С одной стороны, целый ряд физиологических или физико-химических теорий, как, например, химическая теория памяти В. Оствальда^[45] или теория Э. Маха^[46], сводящая память к проявлению физического принципа необратимости, несомненно обозначают собой тенденцию рассматривать память как единую и всеобщую функцию всякой органической и даже неорганической материи. С другой стороны, мы встречаем в современной психологии утверждение, «что нет таких объектов запоминания, которым не соответствовали бы также и отдельные функции памяти»^[47], — утверждение, находящее свою поддержку в психологии, исходящей из практических задач, и выразившееся даже в создании соответствующих методик для изучения этих различных «памятей»^[48]. Не показывает ли это с полной очевидностью, что понятие памяти еще не нашло в психологии своего последнего определения, что память как свойство всякой материи еще нередко смешивается с памятью как психологической функцией, с актами меморизации, которые, как всякое поведение человека, являются прежде всего некоторым сложным структурным процессом. Мы должны, конечно, изучать то, что называется ретенцией, как определенное, может быть, действительно всеобщее свойство, но это не будет еще изучением памяти, ибо акт памяти представляет собой прежде всего психологическую операцию, только имеющую в своей основе это свойство, которое, будучи взято само по себе, еще не составляет, разумеется, никакой операции. Такое смешение встречается, однако, гораздо чаще и идет гораздо глубже, чем это может представиться на первый взгляд. Именно ему мы обязаны теориями, идентифицирующими память в психологическом смысле этого слова, с воспитанием простейших условно-рефлекторных связей, образующих двигательные привычки.

«Подобные теории, — говорит McDougall, — так хорошо комбинируются между собой, создавая сложную теорию, по которой память и привычка суть идентичные функции, что эта сложная теория с небольшими изменениями широко принимается часто совершенно без критики и без всяких попыток продумать ее трудности (difficulties). Только независимые и оригинальные умы оспаривают эту теорию, так хорошо объединяющую множество фактов, на которых она основывается»^[49]. Мы еще вернемся к этому специальному вопросу о памяти и привычке в нашем дальнейшем изложении; сейчас мы хотим только подчеркнуть, с одной стороны, распространенность этого воззрения, с другой — ту постановку вопроса, которая в нем содержится. Лучше всего эта постановка вопроса выражена Т. Рибо. «Память, — говорит это автор, — заключается в различных степенях процесса организации, заключенных между двумя крайними пределами: новым состоянием организма и органическим запечатлением (органическим прочным усвоением прежних состояний)»^[50]. Именно от этой постановки вопроса мы отталкиваемся, формулируя принципиальный вопрос нашего исследования; изучение памяти должно быть направлено не на вопрос «о различных степенях процесса организации», а на вопрос о способах, о формах этой организации; тем самым взамен количественной точки зрения на процесс развития, которая заключается в положении Рибо, выдвигается диалектическое понимание развития.

«Эта форма умственной деятельности, — говорит дальше этот автор, — наиболее ясно свидетельствует в пользу теории постепенного развития. Только смотря с такой точки зрения, мы можем понять природу памяти…». Методологическое положение, которое отсюда вытекает, сводится к двоякому требованию: с одной стороны, физиологического, с другой стороны, морфологического изучения памяти. В то время как первое требование, предполагающее сведение высших форм памяти к ее элементарным формам, непосредственно приводит к представлению о памяти, как о единой «простой» функции, а вместе с тем толкает к созданию той «мозговой мифологии», которая нередко содержится в построениях классической физиологической психологии, второе требование ведет в своем крайнем выражении к чисто описательному изучению явлений памяти, порождающему в свою очередь представление об ее «отдельных функциях».

«То, что мы обыкновенно называем собирательным именем памяти, представляет собой ряд состояний, обладающих всеми степенями организаций, от состояния зарождающегося до состояния совершенного. Происходит постоянный переход от неустойчивого к прочному, от состояния сознательного, представляющего шаткое приобретение, к состоянию органическому, которое является приобретением укрепившимся»^[51]. Непрочное, неустойчивое воспоминание, уверенное знание чего-нибудь, память ремесла у опытного работника или память танцевальных приемов у балерины, наконец безусловные рефлексы — таковы примеры тех различных «степеней организации», которые приводит Рибо. Как мы видим, вопрос стоит таким образом, что проблема своеобразия соответствующих форм памяти в сущности почти совершенно исчезает: много раз повторенное сознательное воспоминание создает автоматические привычки, которые в свою очередь способны при известных условиях превратиться в наследуемые механизмы, т. е. способны биологически запечатлеться. Однако в действительности между этими формами существует огромное принципиальное различие, и если можно считать доказанным превращение актов, совершаемых по сознательному воспоминанию, в акты автоматические, то это еще ни в какой мере не указывает на их общие механизмы. Животное может быть выдрессировано на чрезвычайно сложные действия, которые у него будут совершенно автоматическими; соответствующая интеллектуальная операция человека, обладая совершенно другим механизмом, может привести его к тому же действию, которое, будучи много раз повторено, также может сделаться автоматическим; можно ли, однако, говорить на этом основании об общих механизмах этих действий? Автоматизация движения по мере его повторения, повторение как способ запечатления есть особое явление, которое еще не представляет собой явление памяти человека в психологическом смысле этого слова, как не представляют собой интеллектуальных операций те «арифметические» действия, которые производят цирковые животные.

Память человека является чрезвычайно сложной функцией, обусловленной не только его биологическим, но и историческим развитием, которое вызывает к жизни совершенно новые, специфически человеческие формы поведения. Существует громадное различие между теми способами включения в поведение предшествующего опыта, который присущ, с одной стороны, простейшим животным и который, с другой стороны, мы встречаем у животных с достаточно развитой нервной системой: если в первом случае является необходимым действие соответствующих факторов в течение целого ряда поколений, во втором случае для этого необходимо лишь многократное повторение одной и той же связи раздражителей. Еще большее различие мы можем констатировать между памятью животных и памятью человека. Для человека иногда достаточно всего единократного и мгновенного действия того или другого раздражителя, той или другой ситуации, чтобы эта ситуация запечатлелась и определила собой будущее поведение. Это обстоятельство ставит перед исследованием новую двойную проблему: проблему изучения механизмов этой формы запечатления и проблему изучения способов того отбора в запечатлении, и в этом смысле той активности, которая при этих условиях несомненно представляет собой весьма сложную деятельность.

В поведении человека мы можем, разумеется, открыть все эти различные формы усвоения опыта, все эти различные формы памяти. Однако, исследуя у человека только образование условных рефлексов, нам никогда не удастся изучить его память, ибо специфической для человека формой памяти является не эта механическая память, а ее высшие, возникшие в историческом развитии человечества, формы. Через исследование упражнения в стрельбе из лука, в писании на машинке или в механическом заучивании бессмысленного материала мы меньше всего можем приблизиться к пониманию этих высших форм памяти, хотя именно этот путь настойчиво диктуется современными «максималистами» в объективной психологии, определяющими память как «общее понятие для выражения того факта, что после периода неупражнения в некоторых навыках функция их не утрачивается, но сохраняется как часть организации индивидуума»^[52]. Это определение в сущности только повторяет старые воззрения Рибо и других представителей эмпирической психологии и отличается от них лишь большей решительностью и безоговорочностью своих формулировок. С точки зрения автора, оно «вполне соответствует таким наружным навыкам или функциям, как отесывание или рубка деревьев, игра в теннис или плавание; таким сочетаниям наружной и внутренней деятельности, как прием телеграмм, печатание на машинке, заучивание правил, повторение вслух заученных в детстве стихов; таким чисто внутренним навыкам, как («мысленный») счет про себя или повторение ряда бессмысленных слов, заученных про себя 24 часа назад; или таким действиям, как называние предметов, лиц, мест или дат после долгого перерыва»^[53]. Однако то, что понимается под таким определением памяти, хотя и может, конечно, соответствовать перечисленным действиям, но лишь в совершенно искусственных условиях лаборатории; конечно, можно добиться в эксперименте от испытуемого, чтобы, например, его запоминание бессмысленного материала представляло бы собой такой же процесс, как совершенствование в рубке деревьев или в игре в теннис, чтобы оно было «schrecklich sinnlos», но это — путь скорее к созданию «психологии» лабораторного испытуемого, чем к созданию психологии современного человека, живущего в реальных жизненных условиях.

В процессе общего развития поведения память коренным образом изменяет формы своего функционирования. Подобно развитию других психологических функций развитие памяти человека не сводится только к количественным изменениям, не ограничивается только развитием ее как естественно-биологического свойства. Под влиянием исторического характера своего развития, под влиянием своего социально-культурного опыта человек приобретает ряд новых и высших форм поведения, в том числе и новые формы памяти, которые не являются простым усложнением ее первичных форм, но которые имеют свои собственные глубоко своеобразные законы и механизмы; обнаруживая себя, эти новые формы памяти не повторяют собой, а скорее отрицают те элементарные формы, которые составляют их биологическую основу.

Задача, которую мы ставим перед нашим исследованием, и заключается в том, чтобы, прослеживая развитие памяти у ребенка и взрослого человека, приблизиться к пониманию своеобразия механизмов и общих законов развития и деятельности ее высших, специфически человеческих форм. Вместе с тем эта задача является и задачей гораздо более общего значения: анализируя развитие и природу человеческой памяти и ее отношение к некоторым другим психологическим функциям, мы тем самым делаем известные шаги к научному пониманию всей системы высшего, социально и культурно обусловленного поведения человека в целом.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

20

Опубликовано в виде отдельной книги: Леонтьев А.Н. Развитие памяти. М.: Учпедгиз, 1931. Печатается по этому изданию с дополнительными уточнениями библиографических ссылок.

21

См.: Бергсон А. Собр. соч.: В 4 т. Т. 1. М.: Московский клуб, 1992.

22

Попытка построения психологии как позитивной науки и значительное распространение идей бихевиоризма, а с другой стороны, требование возвращения психологии к конкретности (Politzer) — таковы те формы, которые принимают эти тенденции в новейшей мировой психологии. Возникшее в истекшем году международное литературное объединение «Revue de Psychologie Concrиte», в котором принимают участие видные представители современной психологии — Politzer (Paris), Giese (Stuttgart), Kantor (USA), Adler (Wien), Myers (London), Prinzhorn (Frankfurt a. M.) и другие, следующим образом определяет свое отношение к классической психологии: «Среди сожалений и колебаний большинства психологов новая психология решительно берет своей отправной точкой новейшие психологические попытки порвать с основным влиянием той психологии, которая столь долгое время была предметом официального преподавания» (Revue de Psychologie Concrиte. 1929. № 1. P. 1).

Еще более решительное заявление мы находим в № 2 указанного журнала, в котором редакция формулирует свою принципиальную позицию как позицию диалектического материализма в смысле Маркса и Энгельса.

23

Рибо Т. Память в ее нормальном и болезненном состоянии. 2-е изд. С. 4.

24

Там же. С. 12. Выделено нами. — А.Л.

25

См., например: Бехтерев В.М. Общие основы рефлексологии человека, гл. XXX; Уотсон Дж. Психология / Пер. под ред. проф. Протопопова. Харьков: ГИЗ Украины, 1926. С. 286.

26

Вагнер В. Биологические основания сравнительной психологии. Т. II. СПб.: Изд. т-ва М.О. Вольфъ, 1913. С. 288.

27

Бергсон А. Материя и память / Пер. В. Базарова. Собр. соч. Т. 3. М., 1914. С. 64.

28

Мюнстерберг Г. Основы психотехники. Ч. 1. М., 1923. С. 8.

29

См., например: Материалы для экспериментального исследования процессов памяти: Вып. 1: Ряды бессмысленных слогов / Сост. В.М. Экземплярского. М.: Изд. Психологического ин-та, б. г.

30

Foucault M. Sur la fixation des images // Journal de Psychologie normale et pathologique. 1924.

31

Цит. по: Schoeneberger H. Psychologie und Pдdagogik des Gedдchtnisses. Leipzig, 1911.

32

Janet P. L’йvolution de la mйmoire et de la notion du temps. Paris, 1928.

33

Dumas G. Traitй de psychologie. Vol. II. Paris, 1925. P. 687.

34

Foucault M. Op. cit.

35

Леонтьев А.Н. Опосредствованное запоминание у детей с недостаточным и болезненно измененным интеллектом // Вопросы дефектологии. 1928. № 4. С. 21.

36

Нечаев А.П. Память человека и ее воспитание. М.: ГИЗ, 1929. С. 110.

37

Гартман Э. фон. Современная психология. М., 1902. Гл. 4: Ассоциация и воспроизведение. С. 126.

38

«При них (процессах запоминания. — А.Л.), — пишет Э. Мейман, излагая исследования Гольдштейна и Раншбурга, — совместно действуют: 1) концентрация внимания; оно, по всей вероятности, является общим условием, от которого зависят как успех запечатления, так и образование ассоциаций, но более всего само запечатление; 2) процесс запечатления; 3) образование вспомогательных ассоциаций; оно главным образом способствует восприниманию содержания восприятий в круг наших представлений и дает возможность связывать отношения; 4) стремление к наблюдению и запечатлению (причем стремление к наблюдению надо различать от стремления к запечатлению как особого направления воли)» (Мейман Э. Экономия и техника памяти. М.: Книгоизд-во «Космосъ», 1913. С. 78).

39

Мейман Э. Лекции по экспериментальной педагогике. Т. I. С. 629.

40

Титченер Э. Учебник психологии. Т. II. М., 1924. С. 104.

41

Мейман Э. Экономия и техника памяти. С. 34.

42

Вain А. Les sens et йintelligence. 3 ed. Paris, 1895. P. 257, 547. На аналогичной точке зрения стоит и И. Сеченов: «Итак, — пишет этот автор, — повторяю еще раз: между действительным впечатлением с его последствиями и воспоминанием об этом впечатлении со стороны процесса в сущности нет ни малейшей разницы» («Психологические этюды», СПб., 1873. С. 72) (выделено автором. — Ред.). По поводу этой идеи о психологической тождественности воспоминаний и реальных восприятий совершенно правильное замечание делает А. Бергсон: «Если, — говорит он, — воспоминание есть не что иное, как ослабленное восприятие, то и, обратно, восприятие должно быть чем-то вроде более напряженного воспоминания. Но весь английский идеализм уже имеется здесь в зародыше» («Материя и память», с. 238).

43

Выготский Л.С. Педология школьного возраста. М.: Изд-во 2-го МГУ, 1929.

44

Энгельс Ф. Л. Фейербах. М.: ГИЗ, 1922. С. 50–51.

45

Оствальд В. Философия природы. СПб., 1903.

46

Мах Э. Анализ ощущений. М., 1907. С. 200.

47

Мейман Э. Экономика и техника памяти. С. 35. См. также: Dugas L. La mйmoire et l’oubli. Paris, 1929.

48

См., например: Wells F.L. Mental tests in clinical practice. New York: World Book, comp., 1927.

49

McDougall W. An outline of psychology. 4 ed. revised. London, 1928. Р. 301.

50

Pибo T. Память в ее нормальном и болезненном состоянии. СПб., 1960. С. 51. (Выделено всюду нами. — А.Л.)

51

Рибо Т. Цит. соч. С. 54.

52

Уотсон Дж. Психология как наука о поведении. Харьков: Госиздат Украины, 1926. С. 286. Ср. также: Watsоn J.В. Behaviorism. N.Y., 1925. Р. 170–180.

53

Там же.