Красный Яр. Это моя земля. Литературный путеводитель

А. Востокова

Сборник рассказов – литературный путеводитель по Красноярску. Легенды и мифы Енисейской Сибири. Здесь читатель, помимо художественных образов и житейских историй, найдёт фрагменты карты города и справку о реальных объектах. Почувствует запах горячей выпечки, узнает, где катаются на роликах, лепят разноцветные пельмени, замешивают коктейли с дерзкими названиями.

Сулейков Андрей.

Бобровый log

Фанпарк «Бобровый лог» — всесезонный парк спорта и отдыха рядом с государственным заповедником «Столбы», в 20 минутах езды от центра города. Зимой фанпарк работает в формате горнолыжного комплекса. Летом и в межсезонье это территория активного отдыха и развлечений. Экскурсионные прогулки на канатно-кресельном подъемнике, уникальные для России аттракционы, пляж и бассейн с теплой водой под открытым небом, детские площадки, беседки для пикников, кафе, бары, рестораны премиум-класса, спа, а также трассы для downhill (скоростного спуска на горном велосипеде) и терренкура (оздоровительной ходьбы).

Фанпарк «Бобровый лог»:

Красноярск, ул. Сибирская, 92

log — файл с записями о событиях в хронологическом порядке, простейшее средство обеспечения журналирования.

Если бы я тебя не боялась, мама, я бы стала ветеринаром. Ходила по навозу в сапогах выше колена и принимала роды у коров и лошадей. Но я тебя боялась, мама. Твоего презрения, твоего сопрано. Ты морщила нос, как будто от меня дурно пахло. И высоко, тонко говорила: «Что? Отойди от меня! Ветеринаром, фу! Кому ты будешь нужна? Ветеринаром она! Программистом сначала стань, банкиром! А потом хоть дворником, мне плевать».

Так я стала программистом, сисадмином. С первого курса, как и все наши, пошла работать, куда взяли. В спортмаг, где наверху — сноуборды, коньки, лыжи — люди, движение, краски жизни. Внизу — склады, сумрак, дно, коробки. А в сумраке и коробках — я. Черный экран и светящиеся буквы. Читала bashorg? То-то! Все мои будни программирования — там.

У меня никогда ни разу не было парня. Пока все наши девочки держали осанку и примеряли лифчики пуш-апы, я — юная сестра Квазимодо — колдовала над кабелями, как над веревками церковных колоколов. Не кобелями, мама. Кабелями. Нет, это не одно и то же. Нет, мам.

Второй наш сисадмин, Мишка, однажды, крепко так напившись, приобнял меня за плечи и спрашивает: «Антонова, а ты когда-нибудь целовалась с парнями?» А я ему: «Нет, никогда». А он мне: «И я никогда, давай целоваться?» И мы стали. Потом до меня дошло, что он сказал «с парнями». А я-то дура, повелась. Но все уже. У него был прокуренный язык, и он не чистил зубы. В темноте-то в серверной не видно, чистил или нет. А от табака перегар горький… кто пробовал, знает. Но это такое — не девственность, конечно, но хоть что-то. Кому скажи, что я впервые поцеловалась с парнем в восемнадцать лет.

Поэтому я начала пить алкоголь, мама. Сначала вино, пиво. Потом чего покрепче, коктейли. Научилась готовить Кровавую Мэри, разбираться в водке. А ты знаешь, например, что с сельдереем и чили вкуснее, чем с табаско? Я вот знаю.

Через год прокуренных поцелуев Мишка бросил сигареты и увлекся сноубордом. А я — пить не бросила, но. Целоваться с ним стало слаще, хотя дальше поцелуев дело не зашло. В темноте мы много — того, а на свету — никогда.

— Ты это, Антонова, не говори никому, ладно? Я же это, по дружбе, ну.

— Конечно, Миш. No problem.

Кто учил тебя русскому, Миш?

Мои октябрьские девятнадцать по традиции отмечали в баре. Не Oktoberfest, но тоже ничего. Дверь — в краске. Лица — в масках. Знакомые стены. На стенах — галереи шедевров, созданных под наплывом чувств. Это ведь руины-бар Вписка. И я в день рождения всегда в руинах. Надо цементировать, и Батя поможет.

Батя — черная, на вьетнамском дереве настойка. Подается в стопке. Точнее, в двух. В одной настойка, в другой вода. Подходишь к Фикусу — его тоже зовут Батя — чокаешься с ним, доверяешь сокровенное, потом воду — в Фикус, настойку — в себя. Поговорили, полегчало. А Батя не проболтается. Надега.

Столы сдвинуты кучно, мы тоже. Развалились и расселись полукругом. А перед нами Мишка — исполняет сноубордический моноспектакль. Мне — мерзлячке — его страсти непостижимы. Он рассказывает логично, стройно, хоть экипируйся и беги. Слушаю, не отрывая взгляда. Ясно же, что инфа не пригодится, но не все же с ним целоваться в темноте.

— На лыжах проще.

Ну конечно, Миш, ну конечно.

— Поедешь с учебного склона через несколько минут после старта. Четыре точки опоры: две лыжи — две палки.

Конечно, конечно, Миш, ты, главное, говори, говори.

Встал, как борец сумо. По очереди поднимая левую и правую ногу, зависая над полом.

Ах, какая у тебя стойка, Миш…

— Весь корпус — в сторону движения. Вщелкиваешься в крепления — вот так. При падении лыжи отстегиваются. В гору можно спокойно на палках.

— Сплошные плюсы, да? А минусы есть?

— Ботинки жутко неудобные.

— Точняк! — в тон Мишке отвечает Тоня. Вытянула из-под стола тонкую ножку в легинсах. Потянула по-балетному носок. — Я эти пыточные испанские сапоги снимаю на каждом перерыве. А ведь некоторые умудряются весь день в них…

Тоня — это девушка Миши. Познакомились в Бобровке под первый снег. Думаешь, почему он курить бросил. И почему мне никому нельзя говорить о поцелуях в темноте.

— С бордом — наоборот.

Продолжай, еще, еще.

— Боты мягкие и удобные — валенки. Но при катании — другое равновесие. Первые дни реально убиваешься. Пару раз на скорости поймаешь передний кант — запомнишь навсегда. Новички экипируются — шлем, локти, колени… Сверхболезненное начало!

Сверхболезненное! Как скажешь, Миш…

— И выщелкиваться из креплений надо обязательно с помощью рук. Все заварушки на подъемниках из-за сноубордистов. Зато прогресс в освоении техники стремительный.

— Факт! — и снова эта ножка в легинсах.

— За сезон можно круто освоиться. На наших высотах кайф от борда получить легче, чем от лыж…

— Кста-а-ати! Антонова! А Кубок же? Давай из тебя чемпионку сделаем? — Тоня подмигнула Мишке. Я напряглась, взревновала.

— Какой еще Кубок?

Сплю и вижу, кошечка, нас втроем — ты, я и Мишка, ага.

— Антонова, точно, давай! Погнали завтра? Я тебя познакомлю с инструкторами. Тебе мальчика или девочку? А трассы, а подъемники, а раздевалки там какие… — Мишка хитро прищурился.

Не то что серверные, да? Кобель!

Через месяц покатушек в Бобровке Тоня взяла надо мной девочковое шефство: «А ты где живешь? А с кем? А как расслабляешься? А парень есть? Чтооо?! Ты ваще ни-ни?»

Только слегка. Целовалась с твоим. Не в счет.

— Ладно, не дрейфь! Наладим тебе жизнь!

— Может, не надо?

— Надо, Антонова, надо! Тебе кто из парней в магазине нравится?

— А я их, что ли, вижу? Они ж наверху!

— Мда… Ну хорошо. Сначала покажем тебя, а потом выберем из… ну…

— Претендентов на переспать?

— Типа того.

— И?

— И я тебя приглашаю! Скажем… В понедельник на эль и пиво, во вторник — на коктейли, в среду — на вино. Освобождай вечера.

— О! Да! Спасибо, что предупредила! Мои вечера обычно расписаны на месяц вперед.

Шутка.

— Ага, я так и поняла. Готовься! Морально и… в общем, готовься.

В понедельник мне было нечего надеть, и я перемеряла дюжину Тониных платьев. Отвергла декольте, вырезы на спине и те, в которых из-под юбки должны быть видны стринги.

— Ну ты и ханжа, Антонова.

— Я ханжа, да? Щас вообще никуда не пойду!

— Ладно, ладно!

Интересно, как это — переспать именно с Мишкой. Напьюсь — и спрошу.

Выбрала, наконец, платье в пол. Сзади молния — от затылка до пяток, впереди — ткань под горло — как щит. Надела и успокоилась. В этом, говорю, пойду.

— Пояс верности дать? — троллит Тоня.

— Свой-то не снимаешь поди!

Красилась — два раза попала тушью в глаз. Три раза испортила стрелки. Четыре раза перекрашивала губы.

— Пока ты тормозишь, всех нормальных парней расхватают!

— А может, я по девочкам?

Тоня, не беси меня.

— Что?!

— Шучу.

Наконец, собрались. Вышли.

Тоня рассчитала верно. В баре с порога становятся закадычными друзьями даже с иноземцами, не владеющими языком. После первого глотка — братание, выпивка на брудершафт. Народа много, тесно, броуновское движение. Сердце стучит в ребра. Выпустите меня.

Вот чего недостает в моей жизни, мама. Прикосновений. Касаний, чтобы привлечь внимание. Объятий, чтобы проявить дружелюбие. Похлопываний по плечу, чтобы поддержать. Ты-то меня никогда не обнимала. Поэтому мне так холодно. С рождения и сейчас.

Я загрустила в толпе, налегла на Синюю Бороду. Потом еще на одну. И еще. После третьей бутылки потеряла Тоню из виду. Вот она мелькнула здесь, там. Вот у нее тушь потекла. Вот кто-то из девочек поцеловал ее в щеку и оставил бордовый след.

Мы встретились в туалете. Тоня — веселая, а я — мрачнее тучи.

— Ты чего, Антонова?

— Да блин, тоска. Пойду…

— Ну… Не торопись, я сейчас.

Прошмыгнула к нашему столику, что-то шепнула Мишке в ухо. А может, не шепнула, а прокричала. Ничего ж не слышно, это ж бар. Я махнула нашим на прощание. Мишка вызвался проводить.

Ребята, вы серьезно?

Ай, все равно. Идем. Я держу дистанцию, а он — нет. Меня шатает от странного предчувствия. Или это Синяя Борода бродит и бередит?

— Миш? Мне пора… — шепчу я, а он не обращает внимания.

— Я живу вот здесь, — показывает на кирпичный дом. — У меня недавно дружок гостил. Оставил саган-дайля. Любишь чай с рододендроном?

— С чем?

— С тем! — тянет, дергает меня за руку. Пальцы впились в плечо до костей. Он тоже пьян, как и я. — Тебе понравится, Антонова. Не дрейфь.

Мне понравилось.

Я остановилась в прихожей перед зеркалом стереть помаду. Думала, будем чай, неприлично же пачкать кружки. Пока вглядывалась в отражение, не размазала ли красное по щекам, он подошел, я не услышала, а когда услышала, было поздно.

Он потянул за язычок молнии, раздался звук такой… такой… бззз — и я в мурашках вся — руки, ноги, спина. И меня — то в жар, то в холод, я ведь специально — платье с молнией! И его губы — на моей шее — знаешь, как это? Тебя кто-нибудь целовал в шею хоть раз?

И мы — всю ночь. Всю ночь, мама! И черный чай этот, с саган-дайля, в белых кружках с красными горохами! Пили на рассвете, смотрели на солнце. Огромное, холодное, серо-желтое. Но даже так — серо-желто, холодно — я чувствовала себя желанной.

Живой.

У меня есть дневник, ты знаешь. Я зову его log file. Он хранит все, что я накосячила, но не для покаяния, а для роста. Хотя помнишь, было дело, ты требовала записывать грехи. А потом — по праздникам — читать их на исповеди перед причастием. И священник все спрашивал:

— А прелюбодеяние где? А содомский грех?

А я отвечала:

— А нету, святой отец, — и ухмылялась.

А он мне:

— «А теперь отложите все: гнев, ярость, злобу, злоречие, сквернословие уст ваших; и не говорите лжи друг другу».

И я не понимала его тогда. А теперь — понимаю. Открываю дневник и пишу: «Бобровый log».

На склоне есть Илья. Он мой инструктор. Ничего такой. Однажды сделаю с ним себяшку. А Мишка…

— Ты никому о нас не скажешь, Антонова.

— Конечно, Миш. No problem.

Ты был прав, в сноуборде другие рефлексы. Начинаешь падать — выпрямляешь ноги, а надо сгибать. Начинаешь ускоряться — смещаешься назад, а надо вперед.

В декабре я как будто перешла на другой уровень ощущения себя. Поняла физику движения. Похудела. Обветрилась. Надела леггинсы, как и Тоня.

Тоня… Она красивая, мам. Не то что я. И я так и не спросила по пьяни, как они там с Мишкой спят… А я… А Илья…

— Как проверить технику, если рядом никого нет?

— Снять на видео?

— Проще.

— Тень?

— Проще.

— Глаза завязать?

— Проще.

— Не знаю. Сдаюсь.

— Полностью сдаешься или частично?

— Полностью сдаюсь. Говори уже.

— Ты в риалтайме должна понимать, какой кант загружен. Для этого — смотри на след. Чем он тоньше — тем точнее техника. Чем шире — тем больше снега ты переместила. Нарыла никому не нужный сугроб. Понимаешь, что потом?

— Боковое скольжение? Падение?

— Да. Иногда, конечно, приходится экстренно тормозить, сугробы рыть. Но в обычном режиме твой правильный след — это тончайшая дуга.

Я в риалтайме должна понимать, какой кант загружен. Где заканчиваюсь я и начинается воздух. А ты когда-нибудь думала о границах, мам? Где уже не ты, а кто-то другой, что-то другое? Трамплин, флажок, дерево, человек, волк?

Помнишь, как однажды в лесу мы встретили с тобой волка? Я была маленькая, а он — далеко. Вышел на тропу — и стоял боком. И границы волка мы почувствовали гораздо раньше, чем увидели его самого. Мы не нарушили его владения. Мы ушли.

Мишка приглашал меня к себе по ночам понедельников, и в очередной понедельник я по привычке пришла к нему. Открыла дверь. Не ключом, а просто, потому что здесь не закрывают двери. И увидела их вдвоем. Мне бы уйти, я тихая, ты же знаешь. Но я не ушла, осталась. Может быть, инстинктивно.

Он смотрел на Тоню, не шевелясь, не отрываясь, долго, не приближаясь ни на шаг. А я смотрела на его отражение в зеркале. И видела, что он не дышит. Что он тоже, как и я, затаился. Прошла, наверное, минута. А потом он сделал шаг к Тоне, поднял руку, двумя пальцами взял за пуговичку на горле ее рубашки и расстегнул. И я почувствовала, как будто я — там, с ним, сейчас. Не она — я. И я не смогла уйти, хотя мозг кричал: «Уходи!»

Он расстегнул вторую пуговичку над солнечным сплетением. Третью — под грудью. Четвертую — на животе. Я подумала: если бы он обезвреживал бомбы, был сапером — двигался бы так же. И это его медленное, наполненное движение вообще не напоминало мне нас, торопливых, рваных, спешащих.

Он раздвинул ей полы рубашки, и она там была — без лифчика.

Чертовы зеркала, кто их проектировал!

Я не просто смотрела — я пялилась! И стыдно мне станет уже потом, а тогда… Он наклонился к ее груди, я закрыла глаза и осела, прислонившись к собственному отражению.

Мне близка идея оставлять правильный след. Но с Мишкой правильно — не получается.

— Антонова, — шепчет он снова и снова, — Антонова…

Давай, давай, Мишка… Господи боже…

Зачем я это делаю, мам? Где мои границы?

В день соревнований получаем номера, расписание. До старта — часа два. Можно еще раз пройти склон по точной трассе.

— Антонова, по пятьдесят?

— Тонь. Давай после заезда?

— Да само собой. Но и ща по глоточку.

Поднимаемся на кресле вдвоем. Тоня достает фляжку.

— Что там?

— Шлюхи.

— Шлюхи — это о нас?

— Это за нас!

И там не по пятьдесят, а по сто пятьдесят. Неуверенно спрыгиваем с подъемника.

— Ну что? Наперегонки?

— Тонь, успеем еще! Давай просто…

— За мно-о-ой!

И я — за ней. Конформизм — наше все.

На середине склона Тоня резко подрезает лыжника, он укладывается точно мне под ноги. Объехать — не знаю, как. Перепрыгнуть — не умею. Зато успеваю нарыть сугроб. Руки вперед и вверх — рыбкой — принимаю на грудь крепление лыжи. Слышу хруст.

Больно.

Поднимаюсь на стартовую площадку. Дышать почти не могу. Двигаюсь медленно-медленно. Глотаю воздух по чуть-чуть.

Есть в факте боли некий пофигизм, дерзость. Когда так больно, что становится все равно. И если бы в гору бежать, я бы не стартовала. А сноуборд — он же вниз, с горы.

Заезд прохожу на автопилоте, без драйва. Черные пятна пляшут перед глазами. Знаешь, мама, что такое автопилот? Как будто тело само по себе, а я сама по себе — вне тела — наблюдаю за собой со стороны. И мышцы вроде расслаблены, а вроде — в тонусе. Прохожу и трамплины, и флажки. Дышу или нет — не знаю, зато знаю, где наклониться, как сильно согнуть колени, куда повернуть.

Вот и трасса. Вот и финиш. Результатов не дождалась — зашла в травмпункт, тейпировали, вышла. Зашла в офис — написала заявление на увольнение. И меня никто не пытался удержать, представляешь?

Поменяла телефоны, удалила социальные сети. Сняла квартиру рядом с Бобровкой — почти на все. Тренировалась днями. Работала ночами удаленно. Искала свой правильный след — едва заметную границу, тонкую-тонкую нить на снегу.

Поняла, что каждый сам отвечает за свои следы. Каждый сам держит свои рамки. И никто не должен быть повелителем чужих границ.

Пришла весна. Зажили ребра. А с ними — и я сама. Снег начал таять. Иду на свой крайний спуск. Есть тут такая забава — горнолужник. Разгоняешься по подтаявшему склону, а финишируешь, скользя по воде.

— Привет, Антонова!

— Илья? — снимаю маску, щурюсь…

— У меня твой кубок, Антонова! Зайдешь на саган-дайля?