Наречение человеком

А. Винкаль, 2021

«Tabula rasa!» – гласит латинское крылатое выражение, что в переводе означает «с чистого листа». Равным образом и настоящее повествование возвращает читателя к абсолютному началу; отбросив всё, что было в памяти прежде, оно подготавливает его к процессу погружения в источник собственного происхождения, к уяснению значения человеческой личности в мире как явления первостепенного и несомненного, индивидуального и неповторимого. «Наречение человеком» – произведение, вобравшее в себя элементы как художественной, так и прикладной литературы, затрагивает самые насущные вопросы: причины, цели и ценности жизни.

Глава 3. Приговор

Поношенный неопрятный балахон, накинутый поверх нагого тела, медленно влачился вслед за своим владельцем меж скромных расписных убежищ, из которых то и дело сверкали гневные взгляды. Это жалкое одеяние предоставил человеку какой-то юродивый, хромой, с бельмом на правом глазу старичок. Он нескончаемо юлил вокруг гостя, без умолку лепетал какие-то бессвязные слова и указывал руками в сторону невзрачной лачуги, предположительно, являвшейся его собственным жилищем, но больше похожей на собачью конуру. Пребывая в полной растерянности, человек молча повиновался ему, следуя по указанному пути.

Настал полдень. Солнце опаляло, жгучие лучи так и вонзались в белёсую кожу, не привыкшую к жаркому южному климату. Не спасали даже тени деревьев, плотно обступивших маленькое поселение, приютившееся среди горных массивов на краю злосчастного обрыва.

Да, действительно, это была южная сторона, хоть отсюда и не было видно моря. Человек вытер пот со лба и мучительно вздохнул. Его мучил не столько палящий зной, сколько витающее в воздухе напряжение, яростное мысленное ополчение жителей против него, чужака, посягнувшего на их территорию. Ещё чуть-чуть — и они все, все без исключения, набросились бы на чужестранца, растерзали бы на мелкие кусочки и радостно завопили, празднуя скорую кончину человека.

Выручил несчастного хромой старичок, проводивший человека до жилища и укрывший его от лишних глаз. Лишь только они оказались в лачуге — в тесном, обветшалом, сколоченном кое-как домике, лицо юродивого переменилось и приняло серьёзный вид. Такая внезапная перемена не могла не удивить человека.

— Эти люди не любят тебя. Впрочем, меня они принимают за слабоумного, но любовь — о нет, этого у них не отнять! Ты — вор, раз грабишь чувства людей, — многозначительно сказал старик. Голос его, прокуренный за десятки прожитых лет, хрипел от напряжения. Видно было, что юродивый чрезвычайно стар и, как любой старик, недоволен жизнью: в голосе его звучали нотки недоверия и болезненного раздражения.

— А что побудит… Прости, я безграмотен, как ты выразился? Люди? Хорошо, что побудит этих людей к любви? Я чужестранец. Мало того, они чужестранцы для меня в гораздо большей степени, чем я для них. До настоящего времени мне не встречалось ни одного подобного мне существа, да и нынче я не до конца уверен, что повидал подобных себе.

В этот момент брови человека нахмурились. Тогда старик подполз поближе к страннику — теснота лачуги не позволяла свободно передвигаться, приходилось низко пригибаться к земле или же ползать на коленях — и заглянул ему в глаза.

— Как же так, — с изумлением проговорил старик. — За кого ты себя почитаешь?

— Мне незнакомо то, о чём ты говоришь, старик. С того часа, как я очнулся на дне пропасти, мне вообще мало что знакомо. И потому мне пришлось начать жить сызнова, с самого начала, нарекать имя вещам и нарекать имя себе. Лишь самое малое я помню и лишь самым малым обладаю — способностью мыслить. В этом есть я. А вы, вы все в этом есть?

— Прежде чем возражать, позволь, я задам тебе несколько вопросов, — юродивый наклонился к человеку.

— Боюсь, я мало на что смогу отвечать.

— Я не требую от тебя многого: отвечай, что знаешь, а если не знаешь — а ты, несомненно, знаешь границы своего незнания — молчи. Итак. Действительно ли ты считаешь, что имя нарёк себе сам?

— Имя моё мне известно отроду.

— Значит, ты не сам нарекаешь себя?

— И да, и нет.

— А вещам, окружающим тебя?

— Кто, как не я, наречёт их?

Еле заметная улыбка мелькнула на лице старика.

— Знать, природа не обделила тебя разумом. А прочих? Как ты полагаешь? Разумны прочие или нет? — продолжал он.

— Полагаю, что всё, чему я имя нарекаю, неразумно^[2], — уклончиво ответил путник.

— Верно. А чему ты имя не нарекаешь?

Человек умолк.

— Ежели тебе угодно двинуться далее в нашем рассуждении, то следует ответить на этот вопрос. Ответ тебе неизвестен… — начал старик, но человек с остервенением перебил говорящего:

— Он ясен для меня. Что тебе известно, увечный, о том пути, что я преодолел, пока взбирался к вам, в земную жизнь!

Старик помолчал и равнодушно оглядел лачугу. Ветхое дерево сильно нагрелось на полуденном солнце, и в помещении стояла невыносимая духота. Старик попытался сглотнуть, но попытка была тщетной: от жары во рту всё пересохло; воды в доме не имелось. Тонкие морщины проступили на лбу юродивого, рот перекосился от ожесточения. Он смерил чужестранца долгим оценивающим взглядом:

— Ты не желаешь слушать меня. Ты думаешь, что знаешь; быть может, и впрямь. А раз знаешь, тогда найдёшь в себе силы сказать мне следующее: отчего ты наречён, человек?

«Человек!» — загадочное слово, оброненное стариком, зацепило гостя. Дыхание перехватило. Внутри отчаянно забилось сердце, да с такой сокрушительной силой, что грудная клетка заходила ходуном. Ещё безумнее оно заколотилось с осознанием сути вопроса.

— Ты задал мне не одну, а две задачи. Я решу их. Дай время на размышление.

Старик про себя усомнился и вышел из жилища. Вернулся он под утро, сопровождаемый возбуждённой толпой поселенцев.

***

Ночь не принесла облегчения жителям поселения. Дневной зной спал, однако облегчающей прохлады никто так и не дождался. Кроны бурно разросшихся деревьев, спасавших от жары в дневное время, когда громадные тени спадали на поселенческие лачуги, с наступлением сумерек теряли свою силу. Бедные люди оставались бессильными перед лицом безжалостного южного пекла. Вечная борьба переселенцев с природой — а они являлись не иначе как переселенцами, или по-другому кочевниками, — длилась десятилетиями, переходила из поколения в поколение, и в жилах каждого кочевника текла кровь доблестного воителя. Воителя с судьбой, воителя с жизнью, с жарой и зноем, с небом и землёй.

Этим походил на жителей поселения и человек. Кроме того, он воевал с собой: что внешний мир — вздор! Как совладать с собой, смириться с тем, что ты человек, — вот поистине трудная задача, вот где проявляется характер настоящего воина и борца. И в то время, когда все спят мирным сном, ты ворочаешься на раскалённом песке и никак не можешь найти себе места. Вдруг ты хватаешься за сучок: рука дрожит, тело содрогается от волнения и предчувствия свершения чего-то великого — и начинаешь быстро, с воодушевлённым ожесточением вырисовывать непонятные символы на земле. Раз символ, два символ… И вот уже можно прочесть написанное: «Я есть чувство…» Скоро старик поплатится за свои слова. И я воспряну со дна!

***

Люди взялись за орудия, дабы расправиться с чужаком, и, хотя не было принято единого решения, каждый поселенец знал, что судьба человека предрешена.

— На дно, на дно его!

Тем временем светало, и что-то будто бы сжимало горла людей, да так, что иные валились наземь от удушья. Изнурение овладело поселенцами. То гнев их помотал или нестерпимый ночной зной?

В лачуге старика доканчивал своё сочинение человек. Слабые руки вяло выводили на песке замысловатые знаки, не приносившие больше удовлетворения; губы шевелились, словно произнося заклинание. Наконец потное исхудалое лицо уткнулось в землю: поглощённый трудом путник за прошедшую ночь так и не раздобыл себе ни капли воды, ни куска пищи. Силы покинули его так же быстро, как появились прошлым днём, и измождённое тело, больше похожее на скелет, обмякло.

Насколько душа зависима от тела! Как в тесной клетке, ей негде развернуться, пошевелиться негде. Вот и тело неподвижно, и душа будто не живёт. Входят люди в жилище, берут на руки бездыханную плоть, погребают в землю — родную матерь тела. «На дно, на дно его!» — слышится со всех сторон, и смуглые ноги заметают следы деятельности человека.

«Я есть чу…»

«Я есть…»

«Я…»

Не остаётся и следа.