Использование произведений русской художественной литературы в профориентировании подрастающего поколения

А. В. Каменец

Учебное пособие основано на социально-педагогическом анализе содержания произведений русской художественной литературы, значимого для профориентирования подрастающего поколения. В нем учтены требования учебных дисциплин, включенных в профессиональную подготовку специалистов социальной работы и социальной педагогики, а также педагогические проблемы, с которыми сталкиваются все, кто, так или иначе, причастен к воспитанию подрастающего поколения.

Раздел 1

Исходные представления в профориентологии

1.1. Л. Н. Толстой «Война и мир»

Профориентационная работа будет эффективной при условии наличия в ней ясных нравственно-мировоззренческих установок. В этой связи особый интерес представляют произведения великого классика русской литературы Л. Н. Толстого, чье этическое учение по праву стоит в ряду великих этических учений и школ мирового масштаба. В главном произведении писателя «Война и мир» разрабатывалась одна из излюбленных тем его творчества — поиск смысла жизни и жизненного призвания. Приведем один из соответствующих фрагментов диалога главных героев романа Андрея Болконского и Пьера Безухова:

Болконский: «Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы сойдетесь, — сказал он. — Может быть, ты прав для себя, — продолжал он, помолчав немного, — но каждый живет по-своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастие только, когда стал жить для других. А я испытал противуположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что-нибудь, желание их похвалы.) Так я жил для других и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокоен, как живу для одного себя.

— Да как же жить для одного себя? — разгорячась, спросил Пьер. — А сын, сестра, отец?

— Да это все тот же я, это не другие, — сказал князь Андрей, — а другие, ближние… это главный источник заблуждения и зла… это те твои киевские мужики, которым ты хочешь делать добро.

И он посмотрел на Пьера насмешливо-вызывающим взглядом. Он, видимо, вызывал Пьера.

— Вы шутите, — все более и более оживляясь, говорил Пьер. — Какое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое-что? Какое же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди так же, как мы, вырастающие и умирающие без другого понятия о боге и правде, как образ и бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей жизни, возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что люди умирают от болезни без помощи, когда так легко материально помочь им, и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, не несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дни и ночи покоя, а я дам им отдых и досуг? — говорил Пьер, торопясь и шепелявя. — И я это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое-что для этого, и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал, хорошо, но и не разуверите, чтобы вы сами этого не думали. А главное, — продолжал Пьер, — я вот что знаю, и знаю верно, что наслаждение делать добро есть единственное верное счастие жизни.

— Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело. — сказал Андрей. — Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то и другое может служить препровождением времени. Но что справедливо, что добро — предоставь судить тому, кто все знает, а не нам. Ну, ты хочешь спорить, — прибавил он, — ну давай. — Они вышли из-за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.

— Ну, давай спорить, — сказал князь Андрей. — Ты говоришь школы, — продолжал он, загибая палец, — поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, — сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, — из его животного состояния и дать ему нравственные потребности. А мне кажется, что единственно возможное счастье — есть счастье животное, а ты его-то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему ни моего ума, ни моих чувств, ни моих средств. Другое — ты говоришь: облегчить его работу. А по-моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для тебя и для меня труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в третьем часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так и он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, — что бишь еще ты сказал?

Князь Андрей загнул третий палец.

— Ах, да. Больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустишь ему кровь, вылечишь его, он калекой будет ходить десять лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал, — как я смотрю на него, а то ты из любви к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом, что за воображенье, что медицина кого-нибудь и когда-нибудь вылечивала…Убивать — так! — сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера.

Князь Андрей высказал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.

— Ах, это ужасно, ужасно! — сказал Пьер. — Я не понимаю только, как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, все мне гадко, главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь…ну, как же вы…

— Отчего же не умываться, это не чисто, — сказал князь Андрей. — напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть, надо как-нибудь получше, никому не мешая дожить до смерти.

— Но что же вас побуждает жить? С такими мыслями будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая…

— Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители; я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным…

Князь Андрей все более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.

— Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, — продолжал он. — Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь) и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут и посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют оттого, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко и для кого я бы желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и все делаются несчастнее и несчастнее.

Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.

— Так вот кого и чего жалко — человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которые, сколько ни секи, сколько ни брей, все останутся такими же спинами и лбами.

— Нет, нет и тысячу раз нет! я никогда не соглашусь с вами, — сказал Пьер!».

Этот диалог происходит в начале романа Л. Н. Толстого, когда Андрей Болконский еще находится в поиске устраивающих его жизненных идеалов. Ему невыносимо существование в привычной ему среде, а новое собственное жизненное пространство он еще не «выстроил». В этом диалоге обращает на себя внимание стремление его участников осмыслить собственную жизнь через помощь, выражаясь современным языком, социально незащищенным членам общества. Каждый из героев понимает эту помощь по-разному. Для Андрея Болконского это — возможность успокоить свою совесть без особого сопереживания тем, кому эта помощь оказывается. Для Пьера Безухова это сопереживание является неотьемлемой частью «делания добра» окружающим людям.

На первый взгляд, эта разница кажется несущественной — в обоих случаях есть желание помощи другим людям. Но это — на первый взгляд. Андрей Болконский готов проявлять гуманное отношение к людям из низших слоев общества, отдавая себе отчет в том, что он не может существенно изменить к лучшему жизнь представителей этих слоев. Он твердо верит в непроницаемость «социальных перегородок» в обществе, считает неизбежным сложившийся порядок вещей, включая социальное неравенство, оставаясь убежденным сторонником устоявшейся социальной стратификации.

Для Пьера же не имеет значения принадлежность человека к тому или иному социальному слою для оказания помощи ближнему, понимаемой как универсальная христианская заповедь, соблюдаемая в любых ситуациях и по отношению к любому человеку. Уже в этом различии позиций героев романа можно увидеть возможность некоторых принципиальных различий в понимании общественного служения. Выбирая ту или иную профессию, необходимо быть готовым к тому, что она может быть востребована людьми независимо от их социального положения, образа жизни, образовательного уровня и т. д. Аргумент Андрея Болконского о непроходимой пропасти между людьми умственного и физического труда и, соответственно, невозможности их существенной помощи друг другу Л. Н. Толстой опровергает в дальнейшем через описание последующих исканий героя в поиске собственного жизненного предназначения.

Интенсивный «умственный» труд Андрея Болконского на поприще воинской и государственной службы принес ему одни разочарования:

«Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что-то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета… вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось все касающееся формы и процесса заседания комитета и как старательно и кратко обходилось все, что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона-старосту, и, приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой».

Андрей Болконский начинает более трезво относиться к внешне престижным, но внутренне пустым занятиям, предназначенным для людей его круга и социального положения. При этом у него растет уважение к людям, чья работа приносит конкретный результат, включая простой крестьянский труд, заботу о состоянии помещичьего хозяйства. Этот поворот к радостям простых трудовых буден, как известно, был близок и самому Л. Н. Толстому, отвергающему искусственность и бесчеловечность современной ему цивилизации и противопоставляющему ей жизнь на основах христианской любви и христианского служения. Именно к этому финалу и приходит умирающий князь Андрей Болконский:

«Да, любовь (думал он опять с совершенной ясностью), но не та любовь, которая любит за что-нибудь или почему-нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и все-таки полюбил его. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета. Я и теперь испытывают это блаженное чувство. Любить ближних, любить врагов своих. Все любить — любить бога во всех его проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской».

К таким же убеждениям, пусть своим путем, в конце концов приходит и Пьер Безухов:

«Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос — зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека».

Можно не разделять в полной мере убеждения этих героев романа Л. Н. Толстого. Но нельзя не сделать вывод о необходимости веры в идеалы любви и добра на путях не только профессионального самоопределения, но и поиска смысла человеческой жизни.

Конец ознакомительного фрагмента.