Глава 3: В ловушке в Стокгольме
Камера была маленькой, холодной и удушающе тихой. Стены, голые и серые, давили на Томаса гнетущей тяжестью. Он все еще чувствовал, как адреналин от угона течет по его венам, хотя прошли часы, а может быть, даже дни. Время размылось с тех пор, как они забрали его из самолета, подальше от Эмили и их ребенка, оставив его одного, не имея ничего, кроме отголосков его провалившегося плана.
Томас сидел на узкой койке, глядя на мерцающий флуоресцентный свет над головой. Каждое мерцание было напоминанием о том, насколько ненадежной стала его жизнь. Он попытался вспомнить тот момент, когда он в последний раз видел Эмили, выражение ужаса и печали в ее глазах, когда они были разлучены. Она была для него всем — причиной, по которой он рисковал всем этим, причиной, по которой он был готов сделать немыслимое. Теперь она ушла, недоступная, и он остался с пустым осознанием того, что его жертва не принесла ей ничего, кроме боли.
Когда охранники наконец вывели его на допрос, ему пришлось моргать от яркого освещения коридора, освещенного флуоресцентными лампами. Его разум был затуманен, каждый шаг по коридору был тяжелым и неторопливым. Его привели в комнату с прикрученным к полу металлическим столом, а напротив него сидел мужчина в темном костюме, суровый и непреклонный. Мужчина представился на отрывистом английском языке, его голос был низким и размеренным.
— Мистер Петров, — начал мужчина, избегая встретиться с ним взглядом.
«Я Хенрикссон, глава иммиграционной службы. Мы здесь, чтобы обсудить вашу ситуацию».
Сердце Томаса упало от тона голоса Хенрикссона, от той холодной отстраненности, которая сигнализировала о неизбежном приговоре. Он чувствовал себя незащищенным, уязвимым, как человек, попавший в механизмы машины, которую он не мог ни понять, ни контролировать.
«Вы должны понимать, что Швеция не может позволить, чтобы террористические акты оставались безнаказанными», — продолжил Хенрикссон, бегло взглянув на лежащее перед ним дело.
«Ваши действия поставили под угрозу жизни многих невинных людей. Вы пронесли оружие на борт международного рейса и угрожали применением насилия. Это само по себе является актом, который мы не можем игнорировать».
Кулаки Томаса сжались, ногти впились в ладони, он пытался сохранить самообладание. Терроризм. Это слово ударило его, как пощечина, тяжесть обвинения скрутила что-то глубоко внутри него. Он не думал об этом так — он не считал себя террористом, а только человеком, отчаянно пытающимся избежать жизни, превратившейся в кошмар.
— Я… я не хотел никому причинять вред, — выдавил Томас почти шепотом.
«Это был просто… единственный способ, который я мог придумать, чтобы доставить мою семью в безопасное место».
Выражение лица Хенрикссона не смягчилось, и Томас увидел, что его слова остались без внимания. Человек за столом был не более чем винтиком в системе, функционером, который выполнял свою работу независимо от причин Томаса, его отчаяния или разбитых мечтаний.
«Вы будете находиться под стражей здесь, в Швеции, пока мы будем рассматривать ваше дело», — сказал Хенрикссон голосом, лишенным сочувствия.
«Однако, учитывая характер вашего преступления, весьма вероятно, что вас экстрадируют в Россию для предъявления обвинений».
Экстрадируют. Это слово эхом отозвалось в голове Томаса, каждый слог напоминал о его мрачном будущем. Возвращение в Россию означало одно: тюремное заключение, наказание и конец всякой надежды на начало новой жизни со своей семьей.
Пока Хенрикссон продолжал говорить, объясняя процесс, Томас обнаружил, что его мысли блуждают, и он не может сосредоточиться на словах этого человека. Все, о чем он мог думать, это Эмили и их дочь, гадающие, где они, в безопасности ли они и находятся ли они еще в Швеции. Он представил, как Эмили ждет его, цепляясь за надежду, что он каким-то образом найдет способ сдержать свое обещание. Но теперь эта надежда исчезла, уступив место холодной реальности камеры, ожидавшей его в России.
Пока он сидел в Стокгольмском центре заключения, дни превращались в недели, каждый день плавно перетекал в следующий. Охранники действовали молчаливо и эффективно, другие заключенные держались на расстоянии, и единственные голоса, которые он слышал, были шепотом его собственных сожалений. Он пытался писать Эмили, вкладывая всю душу в каждое письмо, но их перехватывали и скрывали. Тишина грызла его, разрушая его дух с каждым днем.
Ночью он лежал без сна, глядя в потолок, преследуемый образами своей дочери, гадая, помнит ли она его, вырастет ли она с лишь фрагментами человека, который когда-то пытался подарить ей мир. В те тихие, одинокие часы он подвергал сомнению все — свои решения, свои мотивы и даже свою любовь к Эмили. Действительно ли это была любовь, или он был эгоистом, готовым пожертвовать всем ради мечты, которая в конечном итоге стала его собственной?
Затем последовал визит адвоката, усталого человека в тонких очках и усталым голосом. Он сидел напротив Томаса, декламируя юридический жаргон, который казался таким же пустым, как и стены вокруг него. Поначалу он дал Томасу некоторую надежду, сказав ему, что в Швеции действует закон, запрещающий экстрадицию людей, если они столкнутся с несоразмерным наказанием в своей родной стране. Но шли недели, его уверенность становилась все слабее, и Томас видел тщетность в его глазах.
— Есть большая вероятность, — говорил адвокат неубедительным тоном, — что вас не отправят обратно. Общественное мнение на вашей стороне… в некоторой степени.
Но Томаса это не убедило. Каждый раз, когда адвокат уходил, он ощущал возвращение того же нарастающего страха, ощущения, что он скатывается к судьбе, от которой не может избежать. И вот однажды адвокат появился с новым выражением лица — смесью жалости и беспомощности, от которой сердце Томаса упало.
— Мне очень жаль, — сказал адвокат, едва встретившись взглядом с Томасом.
«Суд вынес решение против вас. В течение месяца вас экстрадируют в Россию».
Это было похоже на смертный приговор. В глазах Томаса затуманилось, в груди сжалось, когда он изо всех сил пытался обдумать слова. Он возвращался назад, в страну, которую так старался покинуть, туда, где его накажут не только за то, что он сделал, но и за то, что он посмел мечтать о лучшей жизни.
«А как насчет моей семьи?» Томас задохнулся, его голос был едва громче шепота.
«Что с ними будет?»
Адвокат колебался, неловко поерзая.
«Им… им пока будет разрешено остаться здесь, в Швеции», — осторожно сказал он.
— Но я не могу сказать, как долго.
Слова пронзили глубже, чем Томас мог ожидать. Он сделал все это ради них, а теперь терял их. Эмили и его дочь останутся одни в чужой стране, их будущее неопределенно, а его отправят обратно, чтобы столкнуться с последствиями своего выбора.
Когда охранники отвели его обратно в камеру, Томас почувствовал, как глубоко внутри него поселилась пустая боль. Он так упорно сражался, так многим рисковал, но не получил ничего, кроме горького вкуса неудачи. Он все еще мог видеть лицо Эмили, ее молчаливую мольбу, ее веру в него — веру, которую он разрушил собственными руками.
