Избранные рассказы

Mike The, 2021

Юмор и драма, ужас и лирика, фантазия и реальность – все это содержится в замечательном коктейле, который приготовил для вас один из самых необычных писателей современности Mike The. Рассказы могут содержать нецензурную брань, лучики добра и следы орехов.

Как будто война и наверное люди

— Какого чёрта, Петренко? К чему нам эти полуночные подвиги? — приглушённо гнусавил Леонид Кисельков и перешагивал, перепрыгивал, перебирался через очередную промоину. Шаг за шагом. За старым воякой. По размытой, раскисшей дороге, местами переходящей в окопы, местами в болота, местами в новые кладбища. Цепляясь за вездесущую проволоку, спотыкаясь, скользя по липкому грунту, опять цепляясь, наугад матерясь… — Какого чёрта, майор? — устало и безысходно, укрыв ворчливое недовольство за стойкой воротника.

Опять же, сука-луна.

Ухмыляется, мельтешит промеж подошв напомаженным флюсом.

Б… беда.

На передовую политрук угодил с недавней продуктовой оказией. Без приказа, без назначения. Зато с самозабвенным штабным напутствием вдохновить сынов родины на «героический подвиг».

Отчизна знала, кого посылать, но, увы, то, что действовало и давалось играючи на лакированном сытом паркете, здесь, по колено в грязи, почти не работало. Призывы, девизы, «Родина вас не забудет!..» Ослепшим в боях это было без надобности. Существуя на ощупь между койкой и смертью… просто проснуться — уже повод для ордена.

Кисельков это видел, Кисельков это знал. Задницей чувствовал: вот она — жопа. Да ещё этот бравый вояка посреди ночи.

Внезапно на смену хлюпкому небу под ногами пришёл деревянный настил. То ли домишко, то ли блиндаж: перекрытия, балки… в кромешной тьме что-то больно ткнуло по рёбрам.

— Постойте здесь, — басовито предупредил Петренко и зашуршал по карманам.

Чиркнула спичка, затрещала, подпаливая свечной огарок, и два напряжённых лица, вырванных из темноты, встретились взглядами. С минуту тихо, без слов, словно принюхиваясь, и наконец майор выдохнул:

— Эх, Лёнька, Лёнька, бесполезно всё это. Каждый день. День за днём. Не работают твои проповеди. Хоть убей — никак не работают.

Кисельков словно оцепенел, оглушённый нежданной фамильярностью. Чего-чего, а подобного поворота он точно не ждал. Тем временем Петренко продолжил:

— До тебя люди были… не случилось, не справились. Теперь вот… та же херня. Тоска зелёная. Здесь. Беспросветная. Если б в битву, если б действительно бой… Глаза в глаза… А так… С кем воюем — уже два года не видел. Гниём по окопам. Телом, душою… Кабы не водка… Но даже с водкой половина потерь — суицидники. В рапортах не ищи, там — всё как положено. Считай, так, политинформация.

Капля воска скатилась по пальцам майора, и тот отвлёкся, соображая, куда бы пристроить свечу.

Вроде подходящая пауза, чтобы собраться с мыслями, жаль, подробных инструкций для таких случаев не предусматривалось. Действовать по обстоятельствам… И единственное, что сумел политрук, нащупывая рукоять револьвера, так это прикинуть, что расстрел за измену торопить рановато. Хотя какой же ты, в качель, командир, если вот так о своих же?

— Полагаю, это не всё, за чем вы меня пригласили, — качнул головой Кисельков. Слова прозвучали нарочито официально, и в какой-то момент ему показалось, что губы майора скривились в ухмылке.

— Ладно, хочешь… хотите субординацию — мне всё равно. Разрешите доложить?

Политрук неопределённо хмыкнул.

— Докладываю! В результате повторного допроса жителей и досмотра деревни третьей ротой была обнаружена вражеская библиотека. Целый погреб в разрушенной избе, в которой в данную минуту мы и находимся.

Чеканные слова звенели уверенно, словно так и задумывалось. Рапорт как рапорт. Но тогда зачем понадобился сопливый пролог?

— Принято, молодцы. Только я здесь при чём? Бензин же имеется?

— Учитывая складывающуюся обстановку и настроение боевого состава, — продолжил майор, — осмелюсь просить вас лично ознакомиться с трофейной литературой, дабы рассмотреть возможность распределения книг среди бойцов нашей доблестной армии с целью поднятия боевого духа и укрепления морально-волевых качеств бойцов.

Выпалив на одном дыхании, Петренко замер, подобно каменному изваянию. Не человек — кремень. Но трещинки на щеках, на лбу, вокруг глаз… Где лёгкой сеточкой, где тяжёлыми бороздами… В нервных всполохах пламени они словно вибрировали. Казалось, вот-вот — и рассыплется, распадётся на части. Человек? Почему бы и нет.

* * *

Раздувать ажиотаж вокруг находки совсем не хотелось, и, объяснив переезд тонкостями субординации, политрук уже на следующий день перебрался в избёнку. Сгоревшая крыша, почерневшие стены; запах мокрой золы да разгулявшийся ветер. Всё как обычно: как было вчера, как будет завтра и дальше.

Третья рота снялась и с рассветом ушагала на север. Её сменила седьмая гвардейская, но энтузиазма в солдатских глазах не прибавилось. Унылые, безразличные лица. Такие же руки. Таскают, строгают, печку поставили — здоровенную чугунину… На все вопросы: «Так точно». И всё. И слова: тяжёлые, вязкие… если б ругались, так ведь нет — ничего. Такому ногу отрежь — лишь плечами пожмёт.

— Шевелитесь же, черти! — Кисельков придирчиво осматривал новые ставни. Полуночных бомбёжек никто не отменял, и, если он планировал работать ночами, приходилось помнить о маскировке. А работать предстояло серьёзно. Много. И тщательно.

Читать он не столько любил, сколько умел. Это было частью работы, частью скрупулёзнейшей подготовки. А потаённый подвальчик явил свету нехилый плацдарм: многие тысячи растрёпанных мыслей. Взъерошенных и разномастных, сложенных аккуратными стопками и сваленных в спешке. Но вот так, с бухты-барахты… Попробуй пойми, разберись, пропусти сквозь себя, дабы отобрать подходящие. Попробуй изобрети противоядие от медленной смерти. Петренко больше не заходил — может, ушёл с третьей ротой? — и Кисельков впервые за много дней ощутил ту неуверенность, которую сам же так легко обличал как отступничество. В сущности, вся его жизнь день за днём шла как по накатанной. Местами огнём, местами мечом, но без выбора, а значит, и без сомнений. «Ох, нелегко цепному псу без хозяина», — и политрук старательно рассмеялся пришедшему на ум сравнению.

За стол он уселся только под вечер. Поправил светильник, чернильницу; поигравшись гусиным пером, достал из кармана настоящую золочёную ручку. В общем, сделал всё, дабы отсрочить начало. Даже налил из бутыли, но в последний момент передумал и, отодвинув стакан, раскрыл первую книгу: Тюдор Беженваль «Похождения бесстрашного Яна».

Название исчерпывающе характеризовало предстоящее чтиво, но Кисельков не искал поспешных решений и, углубившись в текст, дошёл аж до семидесятой страницы. Типичный плутовской роман эпохи позднего романтизма, констатировал он, открывая произведением ящик пустых стараний.

Через час туда же отправилось ещё несколько книжек схожей направленности, и вот: «Ирен знала, второго шанса не будет. Сейчас или никогда! И, отдавшись чувствам, девушка упала в объятия Менца. Их губы соприкоснулись… Грудь налилась… Соски отвердели… А руки…»

Политрук досадливо цыкнул и, осушив стакан, отшвырнул любовную похоть.

«Нет, такой требухой солдат не спасти», — думал он, подбирая по названию что-нибудь более мужественное. Артур Броневой «Смертельный рывок».

«Ложись!» — прокричал Валентин, накрывая своим телом гранату. В порыве боевого азарта он забыл о себе и действовал как истинный защитник отчизны, как частичка огромного целого. Мысли о доме, о детях слились в единую мысль о стране, и счастье оказаться полезным…»

Отследив, чтобы герой защищал нужную родину, политрук переписал название книги на отдельный листочек и отложил труд туда, где будет особая стопка.

Дальше — быстрее. Приноровившись читать содержание по десятку страниц, он бегло вгрызался в самую мякоть и потрошил, препарировал, ставил диагноз. День за днём, ночь за ночью.

* * *

« — Знаете, барон, мы — вообще мы, женщины — можем вам дать ровно столько, сколько вы — вообще вы — от нас ждете, — улыбнулась Матильда. — Хотя всё это весьма зыбко.

— Так вот где загвоздка… Каждый раз, уговаривая дам сходить за вином, мы в это не верили. Вуаля — результат. И как же начать ждать того, во что ты не веришь?

— Это уже из области самогипноза, — подал голос Жульен. — Если так хочется, проще сходить самому.

— И правда, барон, я плохо понимаю, что именно вы хотите от меня услышать.

— Вообще, брат верно подметил. Хочу услышать, стоит ли верить и ждать, или лучше всё самому?

— Хм… ну, скажем так. Если я живу с мужчиной, который любит вино, то я могу вполне сходить за вином, как и он может сходить в сад за фруктами для меня. Если же я вина терпеть не могу, то и мужчину, который его пьет, тоже не терплю, — она сделала акцент на последних словах, — и за вином — нет, не пойду. Да и вообще, вряд ли мы окажемся в ситуации, когда он захочет попросить меня сходить за вином.

— Ага. Значит, если мужское мировоззрение и предпочтения с вашими не совпадают, то он для вас вроде и не существует. Вы же понимаете катастрофичность подобных взглядов? Сколько искали, но идеальных соответствий в природе не существует.

— Не существует. Но если я люблю — я принимаю его таким, какой он есть. И вино в наших отношениях уже не играет определяющей роли. А вот если любви нет, если есть, хм, привычка, может быть, удобство жизненное, то раздражать со временем начнут всякие мелочи, особенно если ты их, эти мелочи, терпеть не можешь. Другое дело, если я равнодушна к появлению этих мелочей, тогда вино, водка, мусорное ведро не имеют значения. А менять человека под себя… неприемлемо. Или он меняется сам, по своему желанию, потому что не хочет меня раздражать и расстраивать, или не меняется, и тогда уже я сама должна подстраиваться под него, если он мне нужен и дорог.

— И это работает?

— Гипотетически.

— Ага… — обрадовался барон. — Значит, у вас только теоретическая подготовка и практикой не проверялась?

— Практикой… — она мечтательно закусила губу, — нет, не проверялась. Но, возможно, однажды…»

На этом месте выхолощенное Кисельковское пренебрежение дрогнуло, и он позволил себе улыбнуться. То ли узнал в Матильде смешливую Вальку, то ли вспомнил себя разбитным и безусым. Нет, что-то загадочное было в бестолковых книжных словах. Пустое, нелепое, но, возможно, то самое.

— Эх, новодел. Баронессы про наши вёдра даже не слыхивали, — сетовал он. Так на четвёртый день появилась ещё одна стопочка — «нечто странное». Вроде бессмысленное, но раз в руки взял — и больше не выбросишь. Попробуй такое проделать с частичкой себя.

Слегка захмелев от необычного чувства, потянуло выйти на воздух. Взять паузу, проветриться, пройтись по казармам… Хотелось ещё раз обдумать размах предприятия, да и просто заглянуть в глаза живым людям. К счастью, трупы после вчерашнего артобстрела уже успели убрать.

Как всегда, по колено в грязи, на сей раз лучезарной, пересыпающейся оладушками солнечных бликов, рота восстанавливала фортификации. От края до края и насколько хватало глаз — монотонная ленивая брань пополам с причитаниями. Только какой-то розовощёкий толстяк щурился и курил на пригреве. Упитанный, мордатый не по годам, видать, недавно из тыла, он до того искренне расплылся в блаженной улыбке, что казался явленьем иного мира. Но устав всё же помнил и знал, что делать при приближении старшего чина.

— Здрав-желаю-ваш-благородь! — выпалил он, вскакивая и беря под козырёк.

— Кто таков? Почему прохлаждаешься?

— Рядовой Тимирязев. Прибыл по распределению. Утром. Сижу. Жду. Вот. Назначения ожидаю.

Новенький… Тем интереснее.

— Скажи, Тимирязев, сам давно уже служишь?

— Как есть, почти год.

— Молодцом. А скажи… А Родину любишь?

— Люблю ваш-благородь! — с таким жаром, словно вот-вот полыхнёт.

— А за что её любишь?

Этот коварный вопрос Кисельков хранил для особых случаев, за которыми ничего хорошего обычно не следовало. Зачем сейчас спросил — ещё сам не понял. И тем не менее.

Боец замялся, почесал подбородок, но через некоторое время всё же нашёлся:

— Так это, люблю. За жизнь в ней, в родной. А жизнь… как сказать… она же из мелочей. Каждый кусочек — так, ерунда. А когда вместе… когда одно к одному… Вот всю ночь соловьи заливались, утром восход из полей, из тумана, макароны на завтрак — с подливой, с компотом. Теперь вас увидел, хорошего человека. Всё туда же, всё к общему. Друг за дружку цепляется, и вот оно — складывается.

— И ты за это, за соловьёв в макаронах, хочешь тут умереть?

Испугавшись, что наговорил лишнего, солдат как-то поджался, поник. Румянец слетел с потемневшей физиономии, и взгляд, взгляд в поисках выхода сначала забегал, задёргался, но затем медленно стух, задохнувшись в своей безысходности.

— Отвечай!!! — неожиданно для самого себя взревел политрук.

— Я, наверно, слишком мало живу, ваш-благородь, — шмыгнул носом парнишка. — Людей мало видел. Не столько, как вы. Но чтобы умереть хотели… пока не, не встречал.

* * *

— Так встретишь!

В избу Кисельков влетел изрядно на взводе. Словно с разгона. Скинув шинель, утёр вспотевшую шею и, будто не зная как остановиться, задёргался между углами. Обычно ходьба успокаивала, давала иллюзию продвижения к цели, но сейчас всё было серьёзнее.

— Морды сытые! Оборзевшие! Шелупонь тыловая! — хрипел политрук, брызжа слюной. — Подлива ему милей Родины. Это ж что? кто лучше кормит, тому и прислуживать? Умирать он не хочет… Не хочет — заставим!

В очередной раз крутанувшись на каблуках, Кисельков на мгновение замер и, бросившись к мусорному ящику, выдрал из глубины полинялый философский трактат. Фамилии не было — просто ещё одни бредни на почве пожизненной праздности. Но вот незадача, они и слова солдата… И что с этим делать?

Переучивать? Поздно. Да и времени нет. Расстрелять для острастки? Всех? И что будет дальше? А если так воевать… С безыдейным отребьем? Не задачка — задачище. Вот почему не работало его красноречие, вот почему в строю самострелы и общий разброд. Хотя… ишак идёт за морковкой, и его моральный облик никого не волнует. Лишь бы тележку допёр. Лишь бы не сдох.

Последняя мысль слегка отрезвила, и политрук перестал давиться бессилием. Просто он слишком глобально ставил задачу, в то время как переделывать мир было вовсе не обязательно. Всё равно все полягут. От ран, от болезней… Не сегодня, так через месяц. Нехай за морковку, если им так угодно. Лишь бы тележку допёрли. Да, лишь бы допёрли. А макароны вам будут. И компот. И ещё что-нибудь.

А зажрутся? А если обленятся?.. Но эти думы Кисельков предпочёл задвинуть подальше как совсем невозможные.

Трухлявая, пожелтевшая — ещё ничего, но вот мелованная — совсем ни в какую — бумага категорически не желала гореть. Слипшиеся страницы едва занимались вдоль по обрезам и корешкам, а дальше принимались меланхолично чадить. Те же, что осыпались золой, стремились образовывать плотный чернильный покров: закупоривали решётку, перекрывали приток кислорода.

Пододвинув очередную кипу приговорённой литературы, Кисельков взялся за кочергу. Остервенелые шуршащие движения. Взад-вперёд, взад-вперёд… Та же листва, только упрямее. Тот же уголь, только полегче. Те же кости, только без слёз.

Да, за долгую жизнь он успел наработаться. Годик там, полгодика тут. Дипломированный перспективный филолог, неплохой переводчик, немного артист… Теперь вот — с пистолетом. Но как же так, всё равно кочегар.

«Враги принялись вырывать ему ногти, но Семёнов молчал» — Не хотите? В огонь!

«Последний патрон всегда для себя» — Туда же! Не жалко!

«Нашёл кусок золота и сдал куда следует» — И что с вами делать… Ладно, тоже всё в топку! Весь героизм, все высокие мысли…

Уничтожать идеалы оказалось непросто. Выдёргивать саженцы, перепахивать всходы… Конечно, можно припрятать, отложить до лучших времён, но любой компромисс всегда оставался с гнильцой. Сразу сомнения, беспокойные мысли: может, не стоило, может, не надо, может, всё взять да переиначить… Нетушки, к чёрту эти хождения по мукам. Резать так резать. Сейчас. Один раз. Чтобы больше не вспомнилось.

* * *

Когда всё было кончено, за окном уже занимался рассвет. Куда делись ставни, Кисельков не помнил: скорее всего, задыхаясь в прогоркшем кумаре, он махнул рукой на маскировку. Теперь же, подходя к живительному свету, политрук с упоением втягивал молочный утренний холодок. Тишина. А главное — ВСЁ.

Выгрести кучи золы было делом привычным. Теперь умыться — размылить чумазую перхоть. За ушами, в подмышках, прочихаться, профыркаться… Смена одежды на месте — ждёт не дождётся. Рубашка, подтяжки, и вот уже нет Сатаны с шалым взглядом. Так, привычный служака довольней обычного.

Оставалось дождаться подъёма, а пока Кисельков тяжело присел у стола. Огляделся, словно после побоища, и, машинально раскрыв первый попавшийся томик из уцелевших, бросил взгляд на страницу:

«В порыве боевого азарта он забыл о себе и действовал как истинный защитник отчизны, как частичка огромного целого. Мысли о доме, о детях слились в единую мысль о стране…»

Политрук замотал головой, на минуту придавил скрипнувшие глаза и повторно прошёлся по тексту. Ничего не поменялось: на серых страницах и вправду красовались слова только что сожженного Броневого, невесть как забравшиеся в поэму старой тётки с непроизносимой фамилией.

В недоумении он пролистал издание до конца, и это действительно оказался «Смертельный рывок». Весь. От корки до корки. Поменялась только обложка, хотя правильнее было бы говорить о сменившейся сердцевине.

Чувствуя, что сходит с ума, Кисельков осторожно взял в руки ещё один слащавый роман. Раскрыл и вновь зажмурился. На долю секунды ему показалось, что буквы, вот они вот, сами собой забегали, меняясь местами.

Дальше — больше. Улюлюкая и хохоча, он тормошил книгу за книгой. Авантюристы и ловеласы, пиратские клады и Моны Лизы — все они по непонятному волшебству оборачивались штыками, парадами да мозолистыми гимнами. И даже поэзия…

Раздухарившись, политрук нашарил старину Есенина и перешёл к декламации:

Кем ты станешь спустя столетья?

Кем проснёшься, бесстрашный герой?

Разбросав между слов междометья,

Угнетённый своей конурой!

За окном что-то ухнуло, треснуло, тяжко вздрогнула почва. За первым взрывом ещё и ещё. Ударной волной вышибло двери, обтрясло, обстучало подсохшую глину. С лихим посвистом закружило, размазало по полу и уже там, под столом, затанцевало поднятой пылью.

Кем ты будешь в лучах рассвета?

Кем войдёшь в новый мир земной?

Завещанье твоё без ответа,

Значит, надо кончать долгострой!

Закашлявшись, увязнув горлом в скрипучем песке, он вывалился на улицу. Пробежал метров десять, споткнулся, пропахал землю. На излёте уткнулся во что-то мягкое, липкое, брезгливо вскочил, снова упал, зажимая уши, прополз под телегу. Аааааааааааааааааааааа!!!

Пусть хрипит, порождая восторги,

Трижды проклятый, мировой

Тот порядок, который чтут в морге —

Он не станет твоею судьбой!

И шагают вновь роты на марше:

Не мешает ни снег им, ни зной.

Всем на зло этот мир будет краше,

И, конечно же, он будет твой!

* * *

Погружённый в недобрые думы, Петренко ступал между воронок. Ни души. Тишина. Ветерок равнодушно трепал какие-то линялые тряпки, но даже он был предательски молчалив. Обгоревшие балки, обгоревшие доски… обгоревшие немые страницы. Гусиным пухом вокруг пепелища.

— Значит, не повезло… Помнишь, где тело нашли?

— Так точно, вот здесь, — отчеканил дежурный, указывая на ничем не приметный клочок земли.

— А говорят, два раза не падает, — с гнусавой детской обидой пробурчал майор и, резко нагнувшись, буквально выдрал из глины какую-то книжку. — Вещь-док, — бросил он, позабыв, что здесь уже столько лет не гражданка.

Солдат не ответил, только пожал плечами да машинально поправил ремень. Сейчас больше всего на свете ему хотелось набить брюхо тушёнкой и сразу спать — можно прям-здесь, и выпить, и после и до. И сапог сухой, без дырявого голенища, и махорки, и настоящей сральной бумаги. И снова тушёнки…

Только вот на обед, сука, уже не успеть.

Да.

Занимается день на востоке:

Облака словно сшиты с землёй.

В тёмно-красной, в тугой поволоке,

Заклеймённой порочной иглой!

Но раздуть, не боясь опозданья,

Раззадорить лихой кочергой.

Если стал уж героем изгнанья,

Не стыдись, что сегодня такой!