Легенда о Боге Смерти

Margaret Silver Silver, 2023

Полюбил деву он земную, да только в тягость это чувство бессмертной душе в холодном тощем теле. В груди сердце камнем тянет вниз и ему, увы, теперь не избежать неминуемого…

Что скрывается в густом и тёмном еловом лесу? Ничего? Пустота? Быть может, отшельник, что следит за каждым росточком и диким животным, за забредшими по своей глупости в чащу леса? Они, плача, пытаются отыскать путь обратно — в ближайшую деревню.

Деревенька совсем небольшая, домов десять от силы и населяют их люди в большинстве пожилые, чьи дети уже давным-давно уехали или же отошли в мир иной. «Вечерние бойни» среди молодёжи в конце концов привели к их гибели. Причин находилось много, в них старшее поколение не посвящали, отчего драки во дворе казались каким-то сумасшествием.

В одном из домов, ветхом и старом, в крыше которого дыры забиты соломой и заколочены скрипучими досками, что едва держались на ржавых гвоздях, проживала одна девчонкa. Совсем глупая, как считали все в округе. Ну, что с неё взять: хозяйство не ведёт, ходит в лес — промышляет собирательством, отчего веса в ней немного. Тонкие руки даже полено не поднимут, не то что пасти животных или доить корову. Коровы, к слову, у неё не было совсем, как и козы. Даже кур нет. В чём только душа держится — сетовали женщины, шествуя мимо неё, собирающей ветки, что сбил недавний ураган, на долгий огонь таких не хватит, видно, от этого она была необычайно бледна и слаба — постоянно болела.

Родители давно померли, как раз и оставив ей этот жалкий домишко, зайди в него и ужаснёшься: холоднее чем на улице даже в самое тёплое лето. Полы скрипучие, щели в деревянных оконных рамах, а дождь проливается меж досок крыши. Да и ветер ничуть не останавливают стены.

Как жива ещё горемыка — не ясно совсем. Ходит в рванье, голодная — видно, холодная, да и без хозяйства.

Качают головами бабы, ждут, когда вслед за родителями уйдёт молодая, а она цепляется за существование окоченевшими паучьими пальцами и смотрит болотными глазами на пасмурное небо.

Просыпается от воя ветра по ночам, кутается в поношенную дырявую накидку и прячет отмёрзший нос. Дышит часто-часто, но всё согреться не может.

А на утро кашляет, кровь под ноги сплёвывает, а затем грязной старой тряпкой рот утирает, потом вся вздрагивает, скрючивается и хрипит. Мимо проходящие косо на неё поглядывают, качают головами, и спешно закрывают за собой двери в избы. Проблем и так своих хватает, а на эту девчонку времени тратить попусту нет желания. Давно уже понятно, что не проживёт долго, а утопающего спасать — сам потонешь.

Так и живёт она уже десятый год. Одна. Да жалоб не найдётся, живая и достаточно. Зимой, правда, бывает тяжко, но, там поглядишь, может, кто корку хлеба подарит, ну, или поленом поделится в обмен на ягоды какие иль грибы. Много кто в лес ходить не любит — старикам бы за своим хозяйством углядеть, а тут вот, девчонка, ничем другим не занимающаяся, даже монеты не берёт. Откупишься от убогой поленом каким мелким — она и рада, Слова дурного никому не говорит, ходит всё, сгорбившись, да глупо улыбается иной раз, увидев кого-то с мешком муки или чем другим съестным.

Родители у неё бедняками всю жизнь прожили, род совсем незнатный, да и шибко силачей средь них не было. Все тощие как палки и потомки все такие. У неё ведь две сестры было и брат. Всех выкосило.

Кровавым кашлем давились, доживали годов до пяти и в ящик. Эта, глядите, даже до двадцати годов доковыляла, да вот, правда, кажется и она скоро отойдёт.

Жаль её, жаль. Да не на столько, чтоб своим хозяйством с ней делиться.

— Ефима! А, Ефима, поди сюда! — баба в юбке с несколькими заплатками и шалью поверх платья машет рукой, подзывая девчонку, что как уже привычно, подбирает пыльные ветки, выуживая их из травы.

Вся вымазанная в земле и пыли, она ковыляет в её сторону, отчего-то рот зажимая. Останавливается на полпути и содрогается в немом кашле. Баба морщится, лицо отворачивает ненадолго, выжидает, пока неприглядная картина сменится — собери бруснички мне корзинку — я тебе парочку поленьев и хлеба кусок?

— Хорошо, — кивает она, хрипит жутко, обнажая кривоватые зубы, — до заката постараюсь принести…

Да только баба не слушает её уже. Зашла в дом, оставив на крыльце своём корзинку плетёную.

В лесу мрачно, еловые ветки, тёмно-зелёные, под серым небом кажутся совсем почерневшими, земля под ногами, ранее коричневая, от недавнего дождя ещё не просохла, отчего стопы в слабых лаптях тут же утопли в грязи. Ноги волочить по хлюпающей заплывшей тропинке тяжко, она дышит часто, в ушах собственное сердце слышит и побаивается — как бы не замерло. В руке болтается корзинка, которую девчонка поставить не смеет, хозяйка, вдруг, браниться будет, без хлеба и так тяжко, лишний день проводить лишь на ягодах и сушёных безвкусных грибах — мочи нет.

Так и блуждала бы девчонка до заката. В темноте ягод не углядеть, а желудок сводит болью. Она останавливается средь лесной чащи, опирается о холодный ствол дерева и прикрывает на секунду глаза.

Голова кругом, а корзинка из рук всё же падает, а вслед за корзинкой и она сама на землю свалилась, вымазываясь окончательно.

Холодно здесь. В нос бьёт запах мокрой земли, что-то впивается ей в ладонь, верно, еловая иголка, да и неважно это вовсе. Встать сил не находится, и она чуть отползает от корзины, тянется к сухой ветке, натягивает на себя, словно покрывало, а затем глаза прикрывает. В ночь оставаться жутко, здесь дикого зверья валом, но ноги совсем не слушаются, отчего она негласно смиряется с участью стать пропитанием для

местных обитателей.

Сова вдали почти бесшумно парит, мышь следом издаёт последний писк. Вдали воет волк, а затем еще один и ещё. Она утыкается лбом в колени, трясется не то от холода, не то от страха. Где-то неподалеку хрустит ветка под чьей-то ногой и хлюпает мокрая земля.

Неужто человек сюда забрел в такую темень?

Девчонка глаза приоткрывает, стискивает стучащие челюсти и пытается в темноте рассмотреть кого-то, да вот только невидно совсем никого. Внутренности холодеют, скручиваются в тугой узел, вставая комом в горле, но глаз от темноты перед собой она отвести не может.

Словно зачарованная, она приподнимается, щурит глаза, не теряя надежды что-то углядеть, но так жутко стало, что хочется бежать.

Да не получится.

— Эй, — хрипит она голосом сиплым, обнимает свои плечи дрожащими руками, втягивает шею, — кто здесь?

В ответ ей только холодное дуновение ветра. Девчонка сидит так еще пару мгновений и без сил валится обратно. Спать охота.

Утром её будит крик петуха, и она подрывается со скрипучей кровати круглыми глазами рассматривая собственную избу. До носа доходит мягкий запах лесных ягод. Она поворачивает голову и подле своей койки видит корзину полную брусникой.

В дому отчего-то совсем не холодно и только затем девчонка замечает, что укрыта она чёрным, расшитым серебристыми нитями, плащом. Таких вещей она не видала с раннего детства.

Чьё это?

Почему это здесь лежит?

Она поднимается, спешно скидывает с себя вещицу и пристально в неё всматривается. Холод тут же змеёй пополз по ногам. На вид дорогая, богатая. Явно недеревенскому принадлежит. За окном слышны первые голоса женщин и мужчин, что уже приступают к ежедневной сельской рутине. Девчонка ежиться, накидывает-таки на плечи чёрную ткань и ощущает странное тепло, что прогревает до самых костей и холод где-то в груди. Она не глядя поправляет плащ и покидает избу не забыв прихватить плетёную корзинку полную ярко-красными ягодами брусники.

Волосы по привычке уж не расчесывает. Косу заплела уж как месяц и не распускает, отчего она растрепалась и выглядит небрежно. Однако дела до этого девчонке нет совершенно.

Бредет она до дома той бабы, что и просила ягоды с леса, в дверь стучит и на пару шагов

отступает. Дверь отворяется неохотно, и баба в лице переменилась. По обычаю, все лицо кривят в жалости да отвращении, а сейчас перед глазами Ефимии предстало лицо испуганного человека. Девчонка сама аж отпрянула и всем телом похолодела, даже на губы улыбку нацепила, да женщина на это за сердце схватилась.

— Что-то случилось, баб Изид? — решается-таки хоть что-то вымолвить, — может позвать Варахисия Акакиевича?

— Г-где ягоды? — она тут же опускает взгляд на руки, что Ефимия держала перед собой. Корзина доверху заполнена ярко-красными ягодами брусники. Женщина выхватывает корзину из рук девчонки и захлопывает дверь, оставляя её на пороге. Холодный ветер треплет волосы Ефимы, обтекая её фигуру, заставляя чёрный

плащ развиваться.

Чья же это вещица на самом деле?

Девчонка стучится в дверь вновь, но по ту сторону царит безмолвие.

— Эй! — голос она повышает с трудом, повторно стучит и кутается в плащ сильнее. На этот раз дверь чуть приоткрывается, в эту щель хозяйка кидает пару досок и ломоть черствого хлеба, что падают прямо на дорогу, поднимая пыль. Ефима тяжело сглатывает, всё подбирает и понуро отправляется в дом, где вновь возьмется прясть пряжу, из которой давно хочет связать какую-нибудь одежду. Хотя бы перчатки на зиму стали бы уже

отличным подспорьем в её «работе».

Что только случилось с той женщиной — Изидой. Она выглядела и вела себя странно. Даже слишком.

Воротившись домой, на холодном полу она расстилает плащ и пристально вглядывается в серебристые нити, что образуют странные орнаменты и узоры, совсем ни о чём Ефимии не говорящие. Она проводит ладонью по гладкой и мягкой материи, хмурит редкие брови и качает головой.

Совсем ничего не понятно.

Солнце золотым диском скрывается за лесом, вся деревня работает в поте лица — это Ефимия видит в небольшое окно. Она часто наблюдает так за людьми, все они кажутся ей такими… живыми и интересными. Каждый работает, у каждого большая семья, даже после того, как молодые разъехались по разным углам страны, они изредка сюда приезжали и тогда Ефимия не смела покидать избу. Мать ей строго на строго воспрещала выходить из дому по приезде городских гостей. Говорила, что для них это опасно очень. Девчонка тогда не понимала совсем ничего, но с возрастом приняла, что каждый общается с ней либо с тряпкой у рта, либо держится так далеко, что голос повышать приходится, дабы ветер слова не унёс кому-нибудь другому.

Так же она видит, как Изида выбегает из своей избы с корзинкой в руках, и девчонка решает покинуть свой дом.

— Ефима! — кричит женщина, выбрасывая корзину ягод перед собой. Оттуда выкатились явно не ярко-красные ягоды брусники, а растеклась бурая жидкость и вывалились гнилые косточки, — что это такое? Где ты только нашла эту дрянь!

Ягоды… сгнили?

— Я… собрала их в лесу… — девчонка прижимает руки к груди, хлопая глазами, — клянусь, они был свежими! Когда я вам корзинку отдала с ними было все хорошо!

— Значит я виновна в этом? — упирается баба руками в пояс, глядя на Ефимию чуть вздёрнув подбородок.

— Нет-нет, совсем нет! — Ефимия выставляет руки вперед, словно прикрываясь, — я смогу как-то вам помочь?

— Уйди чтоб глаза мои тебя не видели!

Девчонка глядит на солнце, что медленно продолжает закатываться за еловые вершины и срывается на бег.

В лесу она кутается в чёрный плащ осматривается вокруг и бежит по той же дороге, по которой шла собирать ягоды. Воздуха не хватает, и она закашливается, едва не падая. Грудь обжигает болью, а горло дерёт от сухого кашля. Кажется, сил почти не осталось. Она глубоко вдыхает, хрипит и зажмуривает глаза. Плащ дарит какое-то странное чувство прохлады. Вроде, даже тепло, но руки так сильно стынут под ним, словно она прячет их в сугроб.

А солнце теперь едва ли освещает лес. Ефимия продолжает свой путь, изредка ноги подгибаются, но она уперто шагает вперед, пока не добредает до густых кустов с яркими ягодами на ветках. Девчонка срывает ягоду, кладёт её на язык, раскусывает и чувствует, как кисловатый сок растекается по рту.

Ягоды абсолютно свежие, что на вид, что на вкус.

Что за бесовщина?

Конец ознакомительного фрагмента.