Многогранник

Lizzy Pustosh, 2021

Жизнь необъятна и текуча; люди в ней не обусловлены одной стороной. Что же будет, если изо дня в день воспитывать человека таким, каким жаждет его видеть общество? Стоит ли в таких людях искать другую грань их запуганной души? В этих и многих других вопросах попытается разобраться главный герой – необычный мальчик с голубыми, как лазурь, глазами.

Глава третья

Когда все гости разместились на своих прежних местах и стихли последние разговоры, с лучезарной улыбкой и радушием Авраам Эбейсс поднял бокал и сказал: «Я так рад, что в этот знаменательный день мы собрались вместе, рад, что мой сын, Авраам, правильно выбрал жизненный путь и что его ждёт там поразительный успех, поэтому давайте же поднимем бокалы выше и возрадуемся всему, что с нами произошло. Ура!». После его слов раздались многочисленные вскрики, сопровождаемые общим весельем и шампанским. Но не весельем Амоса, который в течение всего продолжения торжества наблюдал за окружающими. Он заметил интересную для него вещь: все пьют, много едят, разговаривают о политике, домах, доходах, интригах и прочих взрослых темах, но не танцуют. «Отчего они сидят? Неужели им не хочется встать с места и закружится от бесконечного счастья: они же радостны…» — думал он, потускнев на фоне общего задорного настроения. Ему не хотелось пребывать здесь, но отец ясно дал понять, что ему придётся (в последнее время от матери он слышал немного, лишь: «Всё хорошо, всё будет хорошо, милый» — и не более). Пиршество длилось шесть часов, и мальчик успел устать, два раза заснуть и три раза получить замечание, что ему стоило бы вступить в разговор с гостями, а не пытаться их избегать. На что он в конце концов ответил: «Я сижу на месте и никого не избегаю, отец» — и вновь почувствовал взгляд-порицание на себе.

Амос думал, что умрёт от бессмысленного пребывания на чужом ему празднике, но как только пробило два часа, гости стали собираться домой, и он оживленно, быстрым шагом подходил к каждой семье и прощался с ними. После того, как все уехали, двери закрылись, столы были убраны, придворные разошлись по комнатам, а родители остались разговаривать в кабинете, мальчик, испытывая невыносимую усталость, наибыстрейшим образом оказался в своей кровати, предварительно убрав вечерний костюм и лакированные туфли в гардеробную. Он уже не желал, да и не мог о чем-либо думать; глубоко в его подсознании совершались сны, красочные и непостижимые для других. Может быть, ему мерещился прошедший или будущий день, может, он видел, как необъятные планеты сходят с орбит и, сжимаясь, превращаются в звездную пыль, а, может, он просто сидел на качели и был счастлив. Неизвестно, и никогда не станет известно: сновидения имеют необычную способность теряться время от времени.

— Bonjour monsieur, пора в школу, — полностью открыв шторы и пропустив солнечный свет в комнату, сказала улыбающаяся чему-то несущественному немолодая служанка.

–Bonjour, Мадлен, который час? — спросил, ещё не проснувшись, Амос.

–Ну как же, милок? — Мадлен часто называла своего юного господина «милок», особенно когда желала сказать будто: «Ну что ты, это ж все знают» — но чаще это было похоже на: «ну что ты какой забавный, я тебя точно поэтому и люблю». — Нынче уже десятый час — Ваши родители давно встали и беспокоятся, почему Вы все ещё не готовы, а Вы-то ещё и не встали. Хе-хе, — радостно и удивлённо проговорила она.

— Как десятый час? — Амос быстро вскочил с кровати. — Почему мой будильник вечно спит и не работает как нужно? — с заметным волнением и негодованием мальчик посмотрел на едва проснувшегося семикрылого попугая с мармеладом вместо перьев, махнул рукой и побежал в гардеробную. — Мадлен, где моя форма? — занервничал он.

–Точно не там, она давно весит вся здесь, идите сюда, — пояснила служанка.

–О, точно, почему я её не заметил? Но что ж, давай — я надену её.

В течении получаса Амос летал по комнате, надевая серые брюки, серый жилет, белую, накрахмаленную рубашку с мелкими звёздочками на воротничке, серый с чёрными звёздами пиджак и чёрные туфли. Ничем так не любовалась Мадлен, как его ровными подстриженными волосами, которые были приглажены назад, и его ярко-голубыми глазами, что так живо бегали по комнате в поисках бабочки.

–Ну где же она, Мадлен? — волновался Амос.

–Да вот же, прямо перед вами, на столе, — качая головой, отвечала Мадлен.

–Так, хорошо; мои учебники собраны? И тетради?

–Да, да, все в вашем портфеле, — вновь вздохнув, женщина подала мальчику эксклюзивный дипломат от Вердолча.

–Снова этот Вердолч? — возмутился в ответ Амос. — Ну что ж, отцу так угодно если, то ладно, да и некогда, — взяв все, что необходимо, он мимолетно направился в столовую.

–Здравствуй, сын, возьми что-нибудь, поешь, — спокойным и нежным голосом сказал Авраам, увидев бегущего в дверях мальчика.

–Да, отец, я для этого и спустился, — Амос быстро съел приготовленный завтрак, и собирался уже выходить, как у дверей его остановил отец.

–Амос, где твой галстук? — спокойно и едва улыбаясь, спросил Авраам.

–А, вот, в руке, но только у меня бабочка… — слегка покраснев, отвечал мальчик.

–И сколько раз мне говорить, что это несерьёзно и такому молодому господину, как ты, не следовало бы и думать о бабочках, а носить элегантный галстук. Не зря же я тебе их дарю в течение нескольких лет, — все также спокойно, но чуть презрительно искривив улыбку, говорил Авраам. — Тем более сегодня, в такой важный день, мог бы и вспомнить, что следует надеть, но мы и так опаздываем, поэтому оставь этот аксессуар, и направляйся в машину, — отдав распоряжения на счет дома главной из слуг, той самой Мадлен, Авраам присоединился к жене и сыну, ожидавшим его в их новой и крайне дорогой машине чёрного цвета с бежевыми миниатюрами каких-то явлений и предметами со странной символикой.

–Ахрон, ты знаешь, куда нам нужно, — сев на заднее сидение, рядом с Амосом, сказал Авраам и кивнул на замечание водителя об необходимости пристегнуться, но так и не сделал должного.

Семья Эбейссов, которая состояла, по мнению самого Авраама, лишь из него, его сына, наследника его состояний, и его жены, матери Амоса, направилась на Перекрестную площадь Высшей школы первого этапа. Они ехали довольно-таки быстро и успевали к назначенному времени; в машине на лицах всех взрослых выражалась радость (по крайней мере, они улыбались, что для Амоса было явным признаком радости), но мальчик чувствовал себя почему-то неуютно. Он взглянул на отца, затем — на мать, после — на водителя и, как большинство детей, должен был испытать чувство гордости от того, что его родители изумительно (для своего «излишне взрослого возраста», как говорил мальчик) прекрасно выглядят внешне и, как ему было известно, чрезмерно богаты и имеют единственные в своём роде предметы (картины, вазы, монументы, книги, драгоценности и прочее), что крайне ценится среди неокрепших умов молодёжи, часто бегущей за модой и однообразной оригинальностью, не глядя на существенные качества, но он не то, чтобы даже испытал гордость за это, казалось, будто на него все это давит, мешает думать и, в общем, не является предметом торжества над другими. Он был единственный мрачен.

–После церемонии принятия мы сразу же отправимся домой? — спросил тоскливо Амос, уже желая развернуться и уехать назад: в его душе снова бушевали те сомнения, которые появились ещё вчера вечером, и они развивались с каждым пройдённым метром все сильнее.

–Ты ему не сказал? — удивлённо и испуганно (впервые за долго время своего молчания) спросила Мелисса.

–У меня были дела, — все также незаинтересованно отвечал Авраам.

–Что не сказал?.. — громко для себя и остальных начал было Амос, но, вспомнив, что он при отце, вновь покраснел и стал ждать объяснения.

–Милый мой мальчик, не забывайся: я как-никак старше тебя — соблюдай уважительный тон, — сказал все с тем же лицом равнодушия Авраам.

–Да, отец, — прошептал Амос, налившийся краской вины.

–Из-за более важных дел я, признаю, забыл рассказать о всех обстоятельствах твоего посещения Высшей школы. Ты не переживай:

все проходили через это, и я, и твоя высокоуважаемая мать…

–Через что? — смущаясь, перебил Амос, на что получил укоризненный взгляд.

–Ты не будешь ежедневно ездить в школу: ты там останешься до конца обучения, — заметив испуг сына, он, слегка застопорившись, поспешил поправиться. — Но это не означает, что ты не будешь все это время бывать дома. Напротив, по большим праздникам и некоторым каникулами ты вправе нас навещать, и мы будем с нетерпением ожидать этого момента, — закончив, Авраам находился в состоянии душевной теплоты и потому обнял дорогого и любимого им сына, забыв о всей культуре взаимоотношений с курсантами.

–Я… Я не думал… Но почему? Я не готов, я хочу быть дома… А как же Пухля? — мальчик, едва всхлипывая, рассуждал, сидя в объятьях отца.

–С твоей совой-бездельницей ничего не станет; как жила, так и будет жить при твоём приезде, а вот твоего ленивого кота, поскольку он ленивый и ничего опасного не предвещает, мы решил с тобой отправить — будет веселее, и о доме вспомнишь, — естественное веселье посетило Авраама в тот момент.

–Граф Жиренский едет со мной? Спасибо, — Амосу помогло это известие, как и любому ребёнку, который, живя без друзей, находит утешение в животных. — И после девяти лет обучения что ждёт меня, и чему там учат? — вспомнив о насущных проблемах, спросил Амос.

–Чему там учат, не мне рассказывать: запрещено, а вот после обучения в Высшей школе первого этапа отправишься в Высшую гимназию второго этапа, после неё и одного подарочка, уже ставши взрослым и состоятельным, сможешь прийти на работу ко мне в Министерство, — Авраам похлопал его по плечу. — Так что, все хорошо, что хорошо кончается, — и как прежде усмехнулся.

–Какого «подарочка»?

–О, это прекрасный «подарочек», — сказала вперед Авраама Мелисса. — Но по хронологии он все же после школы, а тот подарок, что после гимназии — это уже не то, но тоже неплохо; да, милый? — угадав благоприятное расположение духа, вставила свое слова она.

–Да, дорогая, — поведя бровей, ответил Авраам вновь с установившимся спокойствием.

«Забавно то, что они постоянно что-то не договариваются, скрывают, а, может, им приходится это делать? Не знаю, но на то похоже. И что за «подарочек» тут, «подарочек» там? Странно это все, но повлиять я уже ни на что не смогу… Но почему я тогда не сказал, что ничего не почувствовал при выборе, и как сказать, что меня не интересуют те дела, которыми они занимаются? Да, я прежде мечтал об этом, но не сейчас: теперь я хочу другого, но получить не смогу, потому что все уже предрешено — это конец!» — думал про себя Амос и, громко вздохнув, не замечая, что обратил на себя взгляды родителей и Ахрома, он провел рукой рядом с животом, тем самым сняв защитный ремень.

Они приехали к большому зданию с необыкновенной архитектурой.

Это не было похоже на замок, не было похоже и на дворец; это была не церковь и не обычная школа — издалека оно напомнило Амосу средневековую психиатрическую больницу, которая имела чёрные окна и заросшие мхом стены, но подойдя ближе, он увидел не просто привлекательное, а величественное здание с темно-синими мозаичными стёклами, сменяющимися каждые десять минут на портреты знаменитых деятелей искусства или политики, но и иногда и на объёмные пейзажи рассветов и закатов в различных частях мира; поверхность стен была по низам покрыта перпендикулярно растущей ярко-зелёной травой, где все так же перпендикулярно бегали маленькие охотники, пытающиеся поймать лучший кадр, тем самым сделав превосходную фотографию (они были настолько малы, что пока Амос ни подошёл к стенам ближе, чем на полметра, он их не увидел), а из-под самой крыши слетали вихрем маленькие птички, которые, будучи чуть больше крохотных охотников, задевали лианы с благоухающими цветами, и те испускали аромат морского бриза, ночного летнего тумана или весны. Бежевый цвет здания, которое было то гладкое, то каменистое, изящно подчёркивал по всей длине «экватора» заточенные чёрные штыки. Но поражала не только внешняя красота и непривычность, но и размеры этой школы: двести семьдесят метров длины и метров двести ширины будто захватили немалый кусочек планеты и старались его заполнить до конца. «Поразительно» — единственное, что смог произнести Амос, увидав огромный зелёный лес вокруг (который, как ему показалось, говорил с ним и прошептал: «Заслужи» — но что и зачем — не объяснил).

— Милый, догоняй нас, а то опоздаем, — прозвенел, как колокольчик, голос Мелиссы и тотчас же обратил на себя внимание мальчика.

–Ах, да, мама, — сделав ударение на последний слог, сказал Амос и, повернувшись, увидел свою мать: в этот момент она была как никогда прекрасна для него.

Эта женщина была в его глазах примером любви, красоты, чести и много другого, что так восхищало Амоса и заставляло любоваться ей как самой красивой и чудесной из всех женщин, которые существовали в мире; она была для него лучше звёзд — и из вселенной шоу-бизнеса, и из вселенной планет и галактик — она была для него самым близким и дорогим другом, надёжным товарищем и помощником при любой беде — он мечтал быть как она. Им нечасто приходилось бывать вместе после его трехлетия (он проводил много времени с репетиторами и мастерами, которые учили его читать, писать, петь и даже танцевать не только на своём, родном, но и на многих иностранных языках — ему было известно к семи годам их пять штук), но каждый проведённый час с мамой, или порой и с папой, так радовал его, делал таким счастливым, что он готов был выучить ещё пять языков, лишь бы подольше побыть с этими лучшими людьми во всем мире. Он так их любил (особенно, как часто бывает в раннем возрасте, когда они с ним читали, рисовали, что-то раскрашивали или просто гуляли), что крайне сильно опечалился (даже плакал во сне), когда в день выбора они изменились, перестали общаться и с ним, и с друг другом, и со всеми остальными, как прежде, с тем задором, чудаковатостью и пониманием ко всему, что происходит вокруг. Со вчерашней ночи они, конечно, стали менее серьёзными и «асфальтированными», как подумал во время завтрака Амос, но все же его многое смущало, и больше он не мог смотреть без сомнения на них.

Однако сейчас этот юный господин в футляре и сером изысканном костюме любовался своими родителями. Эти «детишки» (Амосу нравилось о них так думать во время непринуждённого веселья), рассмеявшись с какой-то взрослой шутки и нежно обнявшись, шли, слегка толкая друг друга в стороны. Но вдруг Мелисса, это взрослая женщина, ущипнула за плечо мужа и, кружась в своём белом, шелковистом, с крупными цветами платье, побежала от него, радостно визжа.

–Ну, милая, что за ребячество? Что подумают люди? — в этот момент они проходили по туннелю в центр здания, на Перекрестную площадь. — Смотри, уже оглядываются на нас, — ворчал Авраам, но, улыбнувшись, догнал её и поцеловал в лоб. — Амос, иди сюда, — они все вместе вышли на большую площадь, где собралась толпа курсантов и их родителей; преподавателей и магистров не было видно.

На редкость прокрастианцы были систематизированы сегодня: располагались, как единый механизм. Родители стояли по правую сторону от входа, дети — по левую; среди взрослых существовало ещё одно незначительное уточнение: они были парами, и с краю стояла женщина, а рядом мужчина — так начинался каждый ряд провожающих. Среди курсантов особого разделения не было, потому Амос встал между двумя мальчиками в таких же серых костюмах, как и он.

Сегодня все были систематизированы и стояли ровно, приподняв подбородок (всякий муж в это время держал цилиндр на уровне груди одной рукой, а другой — руку своей жены, которая уже отставляла носочек ноги влево и едва приподнимала подол платья); всё гармонировало, но лишь за пару минут до начала чествования. До этого была толпа взрослых, любовавшихся своими «маленькими принцами и принцессами», и детей, которые одновременно были и встревожены, и радостны, и в растерянности — точно куча неразобранных вещей после стирки.

Странная картина: долгое время, изливаясь чувствами, трепещут друг над другом, но в момент появления магистров принимают пластилиновые позы, которых так жаждут преподаватели — забавно.

Амос понимал немногое в церемонии принятия: для него она была долгой и скучной. Поначалу откуда-то из неба спустились на маленьких, метровых корабликах преподаватели в глянцево-бисквитных костюмах, и с тем, как называлась преподаваемая дисциплина, эти костюмы приобретали один определённый, выбранный цвет; поверх выявлялось название предмета (на чествование приглашён был оратор, объявлявший прибывших участников мероприятия). Далее, раскрыв с грохотом двери, ведущие из самой школы, появились магистры в чёрных одеяниях. В центре, как показалось Амосу, стоял главный магистр Прокрастианских прав и страт обитания, которого другие магистры пытались закрыть своими телами. Эти люди «в балахонах», как удивлённо заключил мальчик про себя, прошли к преподавателям, на середину площади, обменялись любезностями, вышел тот магистр из центра круга, сказал какие-то обдаривающие слова по типу: «Вы — наше будущее, вам предстоит выложить все свои силы, чтобы постичь мастерство управления другими. Все будет хорошо, но для вас наступает непростое время…» — и так далее. Амос по завершению последнего слова окончательно перестал слушать и все больше разглядывал костюмы окружающих, или смотрел на «окаменевших» родителей, которые стояли в одной позе, как и все другие взрослые, или рассматривал цветы, спускавшиеся со второго этажа по периметру всей площади. Но вскоре разговоры закончились, важные персоны ушли, родителей поблагодарили, а детям велели проститься с ними, и Амос смог протиснуться к своим.

— Мама, — уставши сказал он, подойдя к Мелиссе, — почему я должен быть в этом месте?

— Милый Амми, как бы я хотела, чтобы ты оставался с нами, но правила требуют иного. Если бы отец отрёкся от твоего выбора, то… — она на мгновение попятилась от неизвестно откуда пришедшей боли, — то ничего, — и вновь приняла прежний радостный вид. — Мы крайне гордимся тобой, гордимся тем, что ты пошёл по стопам отца. Он, правда, отошёл сейчас до директора вашей школы, его давнего друга, но скоро вернётся. А вот и идёт уже, — Мелисса указала на мужа, который направлялся к ним.

— Мама, — Амос сделал ударение на последний слог, — что с вами в последнее время? Раньше вы не менялись в настроении так быстро, не скрывали ничего и были более нормальные…

— Поверь, милый, сейчас мы более чем нормальные, это все… — она не успела договорить. — Ох, дорогой, как Фред Потум? — с неестественной улыбкой Мелисса обратилась к мужу, оставив разговор с мальчиком.

— Прекрасно! Говорит, что Амос будет обучаться у лучших из лучших, даже у него на нескольких предметах! — Авраам говорил воодушевленно. — Ну, и главное — их там не будет, а то развели бы балаган, как всегда, — мужчина поморщился, но тут же принял прежнее воодушевление.

— Раз так… Это хорошо, — Мелисса ласково ответила на его ждущий ответа взгляд.

— Ну, сын, готов? — Авраам пошлепал мальчика по плечу.

— Я… — тот растерялся.

— Что? — за его лучезарной улыбкой мальчик снова увидел тот взгляд, что был вчера: он давил на него.

— Да, я готов, Отец, — подняв подбородок и отпустив взгляд в никуда, подтвердил Амос практически спокойным голосом.

— Вот и прекрасно, пойдём же! Твои вещи давно доставлены, стоят в комнате, как и твой кот, — пробежался по словам Авраам. — Так, а увидимся с тобой, — но тут он остановился и помедлил, — не знаю когда — тебе сообщат. Но не думаю, что очень долгим окажется наша разлука… Пойми, — он сел на одно колено и посмотрел из-под полей цилиндра на мальчика, — я многого не могу сказать; ты позже поймёшь отчего так, но если бы не все это, я был бы рад тебя обнять, — и вновь по его лицу пробежало то неприятное, что было и перед вчерашним торжеством. — Ладно, нам стоит проводить тебя до дверей, а после мы поедем домой: у меня много дел, — он поднялся и оправил костюм.

Они дошли быстро. Мальчик был смирен и ничего, кроме «до встречи, mater», не сказал; Мелисса поцеловала его в щеку, а отец вновь похлопал по плечу. Родители удалились. Амос после часто вспоминал их, но не в день последней встречи, а задолго до неё: за месяц, за год, за пять и более лет — он вспоминал их в своём детстве, а тот день старался забыть.