Мария (Русский)

Jorge Isaacs, 2023

В романе рассказывается о непростых любовных отношениях между двумя молодыми людьми: Эфраином, фермером из региона Каука, и Марией, его приемной сестрой. Эта история любви происходит в живописном месте Колумбии.Сюжет романа повествует о Марии и Эфраине и их идеальной любви. Описываются и места, где все происходит: природа в Кауке и появление фермы под названием El Paraíso. Таким образом, создаются три среды, все реальные, но увиденные по-особому. Это похоже на путешествие по ностальгическому миру, в котором любовь и места кажутся волшебными. Конец истории меняет известную древнюю сказку об Эдемском саде. В данном случае это означает потерю дома, любимого человека и прекрасного пейзажа.Помимо основного сюжета, в книге много переплетенных между собой рассказов. Многие из них о любви, как и любовь Марии и Ефрема, и происходят в том же мире.

Глава I

Я был еще ребенком, когда меня забрали из отцовского дома, чтобы начать обучение в школе доктора Лоренцо Марии Ллераса, основанной в Боготе за несколько лет до этого и известной в то время по всей республике.

В ночь перед моим путешествием, после вечерни, одна из моих сестер вошла в мою комнату и, не сказав мне ни слова ласки, так как голос ее был наполнен рыданиями, обрезала несколько волос с моей головы: когда она вышла, несколько ее слез скатились по моей шее.

Я заснул в слезах, испытывая как бы смутное предчувствие многих горестей, которые мне предстояло испытать впоследствии. Эти волосы, вырванные из головы ребенка, это предостережение любви от смерти перед лицом такой большой жизни заставляли мою душу блуждать во сне по всем тем местам, где я, сам того не понимая, провел самые счастливые часы своего существования.

На следующее утро отец отцепил руки матери от моей головы, мокрой от слез. Сестры вытирали их поцелуями, прощаясь со мной. Мария покорно дождалась своей очереди и, заикаясь, прижалась своей румяной щекой к моей, холодея от первого ощущения боли.

Через несколько минут я последовал за отцом, который прятал свое лицо от моего взгляда. Шаги наших лошадей по галечной дорожке заглушали мои последние рыдания. Рокот сабалетов, чьи луга лежали справа от нас, уменьшался с каждой минутой. Мы уже огибали один из холмов вдоль тропинки, на которой из дома виднелись желанные путники; я бросил взгляд в его сторону, ища кого-нибудь из многочисленных близких: Мария была под виноградными лозами, украшавшими окна комнаты моей матери.

Глава II

Шесть лет спустя последние дни роскошного августа встретили меня по возвращении в родную долину. Мое сердце было переполнено патриотической любовью. Был уже последний день пути, и я наслаждался самым душистым утром лета. Небо имело бледно-голубой оттенок: на востоке, над возвышающимися гребнями гор, еще наполовину оплаканных, проплывало несколько золотистых облаков, похожих на марлю тюрбана танцовщицы, развевающуюся от любовного дыхания. На юге плыли туманы, окутавшие ночью далекие горы. Я пересек равнины с зелеными лугами, политыми ручьями, проход через которые преграждали красивые коровы, покидавшие свои пастбища, чтобы забрести в лагуны или на тропинки, усыпанные цветущими соснами и лиственными фиговыми деревьями. Мой взгляд жадно приковывался к тем местам, которые были наполовину скрыты от путника пологом древних рощ, к тем фермам, где я оставил добродетельных и приветливых людей. В такие минуты мое сердце не тронули бы арии фортепиано У***: духи, которые я вдыхал, были так приятны по сравнению с ее роскошными платьями; песня этих безымянных птиц имела гармонии, столь милые моему сердцу!

Я потерял дар речи перед такой красотой, воспоминание о которой, как мне казалось, я сохранил в своей памяти, потому что некоторые мои строфы, которыми восхищались мои сокурсники, имели бледные оттенки этой красоты. Когда в бальном зале, залитом светом, полном сладострастных мелодий, тысячи смешанных ароматов, шепота стольких соблазнительных женских одежд, мы встречаем ту, о которой мечтали в восемнадцать лет, и ее беглый взгляд обжигает нам лоб, и ее голос на мгновение делает для нас немыми все остальные голоса, а ее цветы оставляют после себя неведомые ароматы, тогда мы впадаем в небесную прострацию: наш голос бессилен, наши уши больше не слышат ее, наши глаза больше не могут следовать за ней. Но когда спустя несколько часов, освежив наш разум, она возвращается в нашу память, наши уста шепчут ее хвалу в песне, и именно эта женщина, именно ее акцент, именно ее взгляд, именно ее легкий шаг по коврам имитирует ту песню, которую вульгарный человек сочтет идеальной. Так небо, горизонты, пампасы и вершины Кауки заставляют замолчать тех, кто их созерцает. Великие красоты творения нельзя видеть и воспевать одновременно: они должны вернуться в душу, побледневшую от неверной памяти.

Не успело солнце сесть, как я уже увидел белеющий на склоне горы дом моих родителей. Приближаясь к нему, я с тревогой считал гроздья ив и апельсиновых деревьев, сквозь которые я видел огни, разбегавшиеся вскоре по комнатам крест-накрест.

Наконец-то я вдохнул этот никогда не забываемый запах образовавшегося фруктового сада. Ботинки моей лошади сверкали на булыжниках двора. Я услышал неопределенный крик, это был голос моей матери: когда она обняла меня и прижала к себе, на мои глаза легла тень: высшее наслаждение, которое тронуло девственную природу.

Когда я попытался узнать в увиденных женщинах сестер, которых я оставил в детстве, рядом со мной стояла Мэри, и ее широко раскрытые глаза были прикрыты длинными ресницами. Ее лицо покрылось необыкновенным румянцем, когда моя рука соскочила с ее плеч и коснулась ее талии; глаза ее были еще влажными, когда она улыбнулась моему первому ласковому выражению, как у ребенка, чей крик заглушил материнскую ласку.

Глава III

В восемь часов мы отправились в столовую, живописно расположенную на восточной стороне дома. Из нее были видны голые хребты гор на фоне звездного неба. Ауры пустыни проходили через сад, собирая ароматы, чтобы потом порезвиться с кустами роз вокруг нас. Изменчивый ветер на мгновение позволил нам услышать журчание реки. Природа, казалось, демонстрировала всю красоту своих ночей, как бы приветствуя дружелюбного гостя.

Отец сидел во главе стола, посадив меня справа от себя; мать, как обычно, слева; сестры и дети сидели неясно, а Мария — напротив меня.

Отец, поседевший за время моего отсутствия, смотрел на меня с удовлетворением и улыбался той озорной и милой улыбкой, которую я не видел ни на каких других губах. Мама говорила мало, потому что в такие минуты она была счастливее всех, кто ее окружал. Сестры настойчиво просили меня попробовать закуски и кремы, и она краснела, если я обращалась к ней с ласковым словом или изучающим взглядом. Мария упорно прятала от меня свои глаза, но я мог любоваться в них блеском и красотой глаз женщин ее расы в двух-трех случаях, когда, несмотря на себя, они прямо встречались с моими; ее красные губы, влажные и грациозно императивные, лишь на мгновение показывали мне завуалированную примитивность ее красивых зубов. Она, как и мои сестры, носила свои обильные темно-каштановые волосы, заплетенные в две косы, одна из которых была увенчана красной гвоздикой. На ней было платье из легкого муслина, почти голубое, из которого виднелась только часть лифа и юбки, так как шарф из тонкого лилового хлопка скрывал ее грудь до основания тускло-белого горла. Когда ее косы были заведены за спину, откуда они скатывались, когда она наклонялась, чтобы подать блюдо, я любовался нижней частью ее восхитительно вывернутых рук, а ее руки были наманикюрены, как у королевы.

Когда ужин закончился, рабы подняли скатерти, один из них прочитал молитву"Отче наш", а их хозяева завершили молитву.

После этого разговор стал конфиденциальным между мной и моими родителями.

Мария взяла на руки ребенка, спавшего у нее на коленях, и мои сестры последовали за ней в покои: они очень любили ее и соперничали за ее милую привязанность.

Оказавшись в гостиной, отец, уходя, поцеловал дочерей в лоб. Мать хотела, чтобы я осмотрел комнату, которая была отведена для меня. Сестры и Мария, теперь уже менее стеснительные, хотели посмотреть, какой эффект произведет на меня тщательность ее оформления. Комната находилась в конце коридора, в передней части дома; единственное окно в ней было высотой с удобный стол, и в этот момент через него, с открытыми створками и решетками, проникали цветущие ветви розовых кустов, украшая стол, на котором в красивой вазе из голубого фарфора деловито стояли ландыши и лилии, гвоздики и лиловые речные колокольчики. Занавески на кровати были из белой марли, подвязанные к колоннам широкими лентами цвета роз, а у изголовья, у материнского убранства, стояла маленькая Долороза, которая в детстве служила мне алтарем. Карты, удобные кресла и красивый туалетный набор завершали убранство.

–Какие красивые цветы! — воскликнул я, увидев все цветы из сада и вазы, покрывающие стол.

–Мария помнила, как они тебе нравились, — заметила моя мама.

Я повернулся, чтобы поблагодарить его, и его глаза, казалось, на этот раз с трудом выдержали мой взгляд.

–Мэри, — сказал я, — сохранит их для меня, потому что они вредны в комнате, где вы спите.

–Это правда? — Он ответил:"Завтра я их заменю.

Какой приятный у него был акцент!

–Сколько их всего?

–Много; они будут пополняться каждый день.

После того как мать обняла меня, Эмма протянула мне руку, и Мария, оставив меня на мгновение со своей, улыбнулась, как улыбалась в детстве: эта улыбка с ямочками была улыбкой ребенка моих детских влюбленностей, удивленного лицом рафаэлевской девы.

Глава IV

Я спал спокойно, как засыпал в детстве под одну из чудесных сказок раба Петра.

Мне снилось, что Мария зашла обновить цветы на моем столе и, уходя, задернула занавески моей кровати своей струящейся муслиновой юбкой, усеянной маленькими голубыми цветочками.

Когда я проснулся, в листве апельсиновых и грейпфрутовых деревьев порхали птицы, а цветы апельсина наполнили своим ароматом мою комнату, как только я открыл дверь.

Голос Марии доносился до моего слуха сладко и чисто: это был голос ее ребенка, но более глубокий и готовый поддаться всем модуляциям нежности и страсти; о, как часто в моих снах эхо того же акцента доносилось до моей души, и мои глаза тщетно искали тот фруктовый сад, где я видел ее такой прекрасной в то августовское утро!

Ребенок, чьи невинные ласки были для меня всем, больше не будет спутником моих игр; но золотыми летними вечерами она будет гулять рядом со мной, в кругу моих сестер; я буду помогать ей выращивать ее любимые цветы; по вечерам я буду слышать ее голос, ее глаза будут смотреть на меня, нас будет разделять один шаг.

Приведя в порядок свои платья, я открыла окно и увидела на одной из садовых улиц Марию в сопровождении Эммы: она была в более темном платье, чем накануне вечером, и ее лиловая косынка, повязанная вокруг талии, ниспадала полосой на юбку; длинные волосы, разделенные на две косы, наполовину скрывали спину и грудь; она и моя сестра были босы. Она несла фарфоровую вазу, чуть белее, чем руки, державшие ее, которую в течение ночи наполняла раскрытыми розами, выбрасывая менее влажные и пышные, как увядшие. Она, смеясь вместе со своей спутницей, окунала щеки, более свежие, чем розы, в переполненную чашу. Эмма открыла мне глаза; Мария заметила это и, не поворачиваясь ко мне, опустилась на колени, чтобы скрыть от меня свои ноги, развязала на поясе косынку и, прикрыв ею плечи, стала играть с цветами. Юные дочери патриархов не были прекраснее на заре, когда они собирали цветы для своих алтарей.

После обеда мама позвала меня в свою швейную комнату. Эмма и Мария вышивали рядом с ней. Она снова покраснела, когда я представилась, вспомнив, наверное, тот сюрприз, который я невольно преподнесла ей утром.

Мама хотела постоянно видеть и слышать меня.

Эмма, теперь уже более вкрадчиво, задавала мне тысячу вопросов о Боготе; требовала, чтобы я описывал великолепные балы, красивые дамские платья, бывшие в ходу, самых красивых женщин того времени в высшем обществе. Они слушали, не отрываясь от работы. Мария иногда бросала на меня небрежный взгляд или делала негромкие замечания своей спутнице, сидевшей на своем месте; а когда она поднималась, чтобы подойти к моей матери и посоветоваться о вышивке, я видела, что ее ноги прекрасно обуты: в ее легком и достойном шаге была видна вся гордость, а не уныние нашей расы, и обольстительная скромность христианской девы. Ее глаза загорелись, когда моя мать выразила желание, чтобы я дала девочкам несколько уроков грамматики и географии — предметов, в которых они почти не разбирались. Было решено начать занятия через шесть-восемь дней, за это время я смогу оценить уровень знаний каждой девочки.

Через несколько часов мне сообщили, что баня готова, и я отправился в нее. Над широким бассейном, выложенным горевшими карьерами, возвышался павильон из лиственных, крупных апельсиновых деревьев, переполненных спелыми плодами; в воде плавало множество роз: она напоминала восточную баню и благоухала цветами, которые утром собрала Мария.

Глава V

Не прошло и трех дней, как отец пригласил меня посетить его поместья в долине, и я был вынужден согласиться, так как мне было небезразлично его предприятие. Мама очень хотела, чтобы мы поскорее вернулись. Мои сестры были опечалены. Мэри не уговаривала меня, как они, вернуться в ту же неделю, но она неотступно следила за мной во время подготовки к путешествию.

За время моего отсутствия отец значительно улучшил свои владения: красивый и дорогой сахарный завод, множество бушелей тростника для его снабжения, обширные пастбища для скота и лошадей, хорошие кормовые площадки, роскошный жилой дом — вот что составляло наиболее примечательные черты его владений в жарких краях. Рабы, хорошо одетые и довольные, насколько это возможно в рабстве, были покорны и ласковы со своим хозяином. Я нашел мужчин, которых незадолго до этого, еще детьми, учил ставить ловушки для чилакоа и гуатин в зарослях леса: их родители и они вернулись ко мне с несомненными признаками удовольствия. Не было только Педро, доброго друга и верного айо: он прослезился, сажая меня на лошадь в день моего отъезда в Боготу, и сказал:"Любовь моя, я больше не увижу тебя". Сердце подсказывало ему, что он умрет до моего возвращения.

Я заметил, что мой отец, оставаясь хозяином, относился к своим рабам с нежностью, ревновал жен к хорошему поведению, ласкал детей.

Однажды после полудня, когда солнце уже садилось, мой отец, Хигинио (дворецкий) и я возвращались с фермы на фабрику. Они говорили о проделанной и предстоящей работе, я же был занят менее серьезными вещами: я думал о днях своего детства. Своеобразный запах свежесрубленного леса и спелых пиньюэлей, щебетание попугаев в соседних гуадуалях и гуаябалях, далекий звук пастушьего рожка, эхом разносящийся по холмам, нагоняи рабов, возвращающихся с работы с инструментами на плечах, отрывки, видневшиеся сквозь колышущиеся заросли тростника: Все это напоминало мне о тех днях, когда мы с сестрами Марией, злоупотребляя маминой цепкостью, с удовольствием собирали гуаву с любимых деревьев, выкапывали гнезда из пиньюэлей, часто с серьезными травмами рук, подглядывали за птенцами попугаев на заборах корралей.

Когда мы столкнулись с группой рабов, мой отец сказал молодому чернокожему мужчине, отличавшемуся необыкновенным ростом:

–Так, Бруно, твой брак уже готов к послезавтрашнему дню?

–Да, мой господин, — ответил он, снимая тростниковую шляпу и опираясь на рукоятку лопаты.

–Кто является крестными родителями?

–Я буду с Долорес и господином Ансельмо, если позволите.

–Ну что ж. Ремигия и вы будете хорошо исповеданы. Вы купили все необходимое для нее и для себя на те деньги, которые я послал за вами?

–Все готово, мой господин.

–И это все, что вам нужно?

–Вы увидите.

–Комната, на которую указал Хигинио, хороша ли она?

–Да, мой господин.

–О, я знаю. То, что вам нужно — это танец.

Затем Бруно рассмеялся, показав ослепительно белые зубы, и повернулся, чтобы посмотреть на своих спутников.

–Это справедливо, вы очень хорошо себя ведете. Знаете, — добавил он, обращаясь к Хигинио, — исправьте это, и пусть они будут счастливы.

–А вы уходите первыми? — спросил Бруно.

–Нет, — ответил я, — мы приглашены.

Ранним утром следующей субботы Бруно и Ремигия поженились. В тот вечер в семь часов мы с отцом поднялись на ноги, чтобы отправиться на танцы, музыку которых мы только начали слышать. Когда мы подъехали, Джулиан, раб-капитан банды, вышел, чтобы взять наше стремя и принять лошадей. Он был одет в воскресное платье, а на поясе висело длинное посеребренное мачете — знак его работы. Комната в нашем старом доме была освобождена от находившихся в ней рабочих вещей, чтобы в ней можно было провести бал. На деревянной люстре, подвешенной к одной из стропил, крутилось полдюжины огоньков: музыканты и певцы, смесь агрегатов, рабов и манумиссионеров, занимали одну из дверей. В зале было всего две тростниковые флейты, импровизированный барабан, два альфандока и бубен, но тонкие голоса негритосов так мастерски интонировали бамбуко, в их песнях так проникновенно сочетались меланхоличные, радостные и светлые аккорды, стихи были так нежно просты, что самый ученый дилетант слушал бы в экстазе эту полудикую музыку. Мы вошли в комнату в шляпах и шляпках. Ремигия и Бруно в этот момент танцевали: Ремигия, одетая в фольяо из голубых болеро, тумбадильо с красными цветами, белую рубашку, расшитую черным, и чокер и серьги из стекла рубинового цвета, танцевала со всей нежностью и грацией, которых следовало ожидать от ее роста цимбрадора. Бруно в накинутом на плечи нитяном руане, ярко раскрашенных бриджах-одеялах, расправленной белой рубашке и новом кабибланко на поясе с восхитительной ловкостью отстукивал ногами.

После этой руки, которой крестьяне называют каждый кусок танца, музыканты заиграли свой самый красивый бамбуко, ибо Хулиан объявил, что он предназначен для хозяина. Ремигия, побуждаемая мужем и капитаном, решилась, наконец, потанцевать несколько минут с моим отцом: но тогда она не смела поднять глаз, и движения ее в танце были менее самопроизвольны. По истечении часа мы удалились.

Отец был доволен моим вниманием во время посещения имений; но когда я сказал ему, что отныне желаю разделить его усталость, оставаясь рядом с ним, он сказал мне почти с сожалением, что вынужден пожертвовать своим благополучием ради меня, выполнив данное мне некоторое время назад обещание отправить меня в Европу для окончания медицинского образования, и что я должен отправиться в путь не позднее чем через четыре месяца. Когда он говорил со мной об этом, его лицо приобрело ту торжественную серьезность без жеманства, которая была заметна в нем, когда он принимал бесповоротные решения. Это случилось вечером, когда мы возвращались в сьерру. Уже начинало темнеть, и если бы это было не так, я бы заметил, какое волнение вызвал у меня его отказ. Остаток пути мы проделали в молчании; как бы я был счастлив снова увидеть Марию, если бы весть об этом путешествии не встала между ней и моими надеждами!

Глава VI

Что произошло за эти четыре дня в душе Марии?

Она собиралась поставить лампу на один из столов в гостиной, когда я подошел поприветствовать ее; и я уже удивился, не увидев ее среди семейного круга на ступеньках, с которых мы только что сошли. Дрожащей рукой она зажгла лампу, и я протянул ей руку, не столь спокойную, как мне казалось. Она показалась мне слегка бледной, а вокруг ее глаз лежала легкая тень, незаметная для того, кто видел ее не глядя. Она повернула лицо к матери, которая в этот момент говорила, не давая мне возможности рассмотреть его при свете, который был рядом с нами; и тут я заметил, что на голове одной из ее косичек лежит увядшая гвоздика; несомненно, это была та самая, которую я подарил ей накануне отъезда в Долину. Маленький крестик из эмалированного коралла, который я привез для нее, как и крестики моих сестер, она носила на шее на шнуре из черных волос. Она молчала, сидя посередине между креслами, которые занимали мы с матерью. Так как решение отца о моем путешествии не выходило из моей памяти, то, должно быть, я показался ей печальным, потому что она сказала мне почти негромко:

–Вредит ли Вам поездка?

–Нет, Мария, — ответил я, — но мы так много загорали и гуляли…..

Я хотел еще что-то сказать ей, но доверительный акцент в ее голосе, новый свет в ее глазах, удививший меня, не позволили мне больше смотреть на нее, пока, заметив, что она смущена невольной неподвижностью моего взгляда, и обнаружив, что меня осматривает один из отцов (еще страшнее, когда на его губах блуждала какая-то мимолетная улыбка), я вышел из комнаты и пошел к себе.

Я закрыл двери. Там были цветы, которые она собрала для меня: я целовал их; я хотел вдыхать все их запахи сразу, ища в них запахи платья Марии; я омывал их своими слезами….. Ах, вы, кто не плакал от счастья такого, Плачьте от отчаянья, если юность прошла, Ведь вы больше никогда не полюбите!

Первая любовь!… благородная гордость от чувства любви: сладостная жертва всем, что было нам дорого прежде, в пользу любимой женщины: счастье, которое, купленное на один день слезами целого существования, мы получили бы в дар от Бога: духи на все часы будущего: неугасимый свет прошлого: цветок, который хранится в душе и которому не дано увянуть от разочарований: единственное сокровище, которое зависть людей не может у нас отнять: восхитительный бред… вдохновение с небес… Мария! Мария! Как я любил тебя! Как я любил тебя! Как я любил тебя!…

Глава VII

Когда мой отец совершал свое последнее плавание в Вест-Индию, Соломон, его двоюродный брат, которого он любил с детства, только что потерял жену. Совсем молодыми они вместе отправились в Южную Америку, и во время одного из плаваний мой отец влюбился в дочь испанца, бесстрашного морского капитана, который, оставив службу на несколько лет, в 1819 году был вынужден вновь взяться за оружие, защищая королей Испании, и был застрелен в Маджагуале двадцатого мая 1820 года.

Мать девушки, которую полюбил мой отец, потребовала, чтобы он отказался от иудейской религии и отдал ее ей в жены. В двадцать лет отец стал христианином. В те времена его двоюродная сестра увлекалась католической религией, но он не поддался на ее уговоры принять крещение, так как знал, что то, что сделал мой отец, чтобы получить желанную жену, не позволит ему быть принятым любимой женщиной на Ямайке.

После нескольких лет разлуки друзья встретились вновь. Соломон был уже вдовцом. От жены Сары у него остался ребенок, которому тогда было три года. Мой отец нашел его морально и физически изуродованным горем, и тогда его новая религия дала ему утешение для его двоюродного брата, утешение, которое тщетно пытались спасти его родственники. Он просил Соломона отдать ему дочь, чтобы воспитать ее рядом с нами, и осмелился предложить сделать ее христианкой. Соломон согласился и сказал:"Правда, только дочь моя мешала мне предпринять путешествие в Индию, которое могло бы улучшить мой дух и исправить мою бедность; она же была моим единственным утешением после смерти Сары; но ты хочешь, пусть она будет твоей дочерью. Христианские женщины милы и добры, и ваша жена должна быть святой матерью. Если христианство дает в высших несчастьях такое облегчение, какое вы дали мне, то, может быть, я сделаю свою дочь несчастной, оставив ее еврейкой. Не говорите нашим родственникам, но когда вы доберетесь до первого берега, где есть католический священник, крестите ее, и пусть имя Эстер будет изменено на Марию". Так говорил несчастный, проливая много слез.

Через несколько дней шхуна, которая должна была доставить моего отца к берегам Новой Гранады, отплыла в Монтего-Бей. Легкое судно пробовало свои белые крылья, как цапля наших лесов пробует свои крылья перед дальним полетом. Соломон вошел в комнату моего отца, который только что закончил чинить свой корабельный костюм, неся на одной руке сидящую Эстер, а на другой — сундук с детским багажом: она протянула свои маленькие ручки к дяде, и Соломон, положив ее на руки своего друга, с рыданиями упал на маленький сапожок. Это дитя, чья драгоценная головка только что омылась потоком слез, приняв крещение скорби, а не религии Иисуса, было священным сокровищем; мой отец хорошо знал это и никогда не забывал. Прыгая в лодку, которая должна была их разлучить, Соломон напомнил своему другу о данном обещании, и тот ответил задыхающимся голосом:"Молитвы моей дочери обо мне, а мои — о ней и ее матери, должны вместе возноситься к ногам Распятого".

Мне было семь лет, когда вернулся отец, и я отказался от драгоценных игрушек, которые он привез мне из путешествия, чтобы полюбоваться этим красивым, милым, улыбающимся ребенком. Моя мать осыпала ее ласками, а мои сестры — нежностью с того момента, как отец положил ее на колени своей жены и сказал:"Это дочь Соломона, которую он послал к тебе.

Во время наших детских игр ее губы начали модулировать кастильские акценты, столь гармоничные и соблазнительные в устах красивой женщины и в смеющихся устах ребенка.

Это было, наверное, лет шесть назад. Войдя вечером в комнату отца, я услышал его рыдания; руки его были сложены на столе, и он упирался в них лбом; рядом рыдала мать, а Мэри, склонив голову на колени, не понимала его горя и почти равнодушно внимала причитаниям дяди; это было связано с полученным в тот день письмом из Кингстона, в котором сообщалось о смерти Соломона. Я помню только одно выражение отца в тот день:"Если все покидают меня, не имея возможности принять их последние прощания, зачем мне возвращаться на родину? Увы, его прах должен покоиться в чужой земле, без ветров океана, на берегах которого он резвился в детстве, безбрежность которого он пересекал молодым и пылким, приходящим, чтобы смести на плиту его могилы сухие цветы цветущих деревьев и пыль лет!

Мало кто из тех, кто знал нашу семью, мог предположить, что Мария — не дочь моих родителей. Она хорошо говорила на нашем языке, была доброй, живой и умной. Когда мама гладила ее по голове одновременно с моими сестрами и мной, никто не мог догадаться, кто из них сирота.

Ей было девять лет. Обильные волосы, еще светло-каштановые, свободно струившиеся и крутившиеся вокруг тонкой подвижной талии; говорящие глаза; акцент, в котором было что-то от меланхолии, которой не было в наших голосах; такой я представлял ее себе, уходя из маминого дома; такой она была утром того печального дня, под вьюнками у маминых окон.

Глава VIII

Рано вечером Эмма постучала в мою дверь, приглашая к столу. Я вымыла лицо, чтобы скрыть следы слез, и переоделась в платье, чтобы извинить свое опоздание.

Мэри в столовой не было, и я напрасно полагал, что ее занятие задержало ее дольше обычного. Отец, заметив свободное место, позвал ее, и Эмма оправдалась, сказав, что у нее с полудня болит голова и она спит. Я старался не подавать виду и, стараясь сделать разговор приятным, с энтузиазмом рассказывал обо всех улучшениях, которые я нашел в тех поместьях, которые мы только что посетили. Но все было без толку: отец устал больше меня и рано ушел на покой; Эмма и мать встали, чтобы уложить детей и узнать, как поживает Мария, за что я их поблагодарил и уже не удивлялся прежнему чувству благодарности.

Хотя Эмма вернулась в столовую, разговор продолжался недолго. Филипп и Элоиза, настоявшие на том, чтобы я принял участие в их карточной игре, обвинили мои глаза в сонливости. Он напрасно просил у матери разрешения сопровождать меня на следующий день на гору и ушел недовольный.

Размышляя в своей комнате, я думал, что догадываюсь о причине страданий Марии. Я вспомнил, в каком виде я вышел из комнаты после приезда и какое впечатление произвел на меня ее доверительный говор, заставивший меня отвечать ей с недостатком такта, свойственным человеку, подавляющему эмоции. Зная причину ее горя, я отдал бы тысячу жизней, чтобы получить от нее прощение; но сомнения усугубляли смятение моего ума. Я сомневался в любви Марии; почему же, думал я про себя, мое сердце должно стремиться поверить, что она подверглась такому же мученичеству? Я считал себя недостойным обладать такой красотой, такой невинностью. Я упрекала себя за гордыню, которая ослепила меня до того, что я считала себя предметом его любви, достойной лишь его сестринской привязанности. В своем безумии я с меньшим ужасом, почти с удовольствием, думала о своем следующем путешествии.

Глава IX

На следующий день я встал на рассвете. Отблески, очертившие вершины центральной горной цепи на востоке, позолотили в полукруге над ней несколько легких облаков, которые отрывались друг от друга, чтобы удалиться и исчезнуть. Как сквозь голубоватое стекло, виднелись зеленые пампасы и джунгли долины, а посреди них — какие-то белые хижины, поднимающийся по спирали дым от только что сгоревших гор, иногда — журчание реки. Горный хребет Запада, с его складками и лонами, напоминал плащи из темно-синего бархата, подвешенные к их центрам руками джиннов, скрытых туманом. Перед моим окном кусты роз и листва фруктовых деревьев, казалось, боялись первого дуновения ветерка, который прольет росу, сверкавшую на их листьях и цветах. Все это казалось мне печальным. Я взял ружье, подал знак ласковому Майо, который, сидя на задних лапах, смотрел на меня, нахмурив брови от чрезмерного внимания, ожидая первой команды, и, перепрыгнув через каменную ограду, пошел по горной тропинке. Когда я вошел, то увидел, что она прохладна и трепещет под ласками последних аур ночи. Цапли покидали свои насесты, их полет складывался в волнистые линии, которые солнце серебрило, как ленты, отданные на волю ветра. Многочисленные стаи попугаев поднимались из зарослей и направлялись к соседним кукурузным полям, а диостеда приветствовала день своей печальной и монотонной песней из самого сердца сьерры.

Я спустился на гористую равнину реки той же тропой, по которой уже не раз спускался шесть лет назад. Гром ее потока нарастал, и вскоре я обнаружил, что потоки, стремительно несущиеся через водопады, кипящие в водопаде, кристально чистые и гладкие в заводи, всегда перекатываются через ложе из покрытых мхом валунов, окаймленных по берегам иракалами, папоротниками и тростником с желтыми стеблями, шелковистым оперением и фиолетовыми семенами.

Я остановился на середине моста, образованного ураганом из крепкого кедра, того самого, где я когда-то проходил. С его планок свисали цветочные паразиты, а с моих ног, покачиваясь на волнах, фестонами спускались голубые и переливчатые колокольчики. Роскошная и надменная растительность сводчато обступала реку, и сквозь нее, как через проломленную крышу заброшенного индийского храма, пробивались лучи восходящего солнца. Майо трусливо завыл на берегу, который я только что покинул, и по моему настоянию решил пройти по фантастическому мосту, сразу же свернув на тропинку, ведущую во владения старого Хозе, который в этот день ожидал от меня платы за свой долгожданный визит.

Пройдя немного по крутому и темному склону, перескочив через сухие деревья с последней вырубки горца, я оказался в местечке, засаженном овощами, откуда был виден маленький домик посреди зеленых холмов, который я оставил среди, казалось бы, несокрушимого леса, дымящегося. Коровы, прекрасные по своим размерам и окраске, мычали у ворот загона в поисках своих телят. Домашние куры с шумом получали свой утренний рацион, на пальмах, пощаженных топором земледельцев, оропендолы шумно раскачивались в своих висячих гнездах, и среди этого приятного гомона иногда слышался пронзительный крик птицелова, который со своего мангала, вооружившись рогаткой, отгонял голодных макак, порхавших над кукурузным полем.

Собаки антиокианца своим лаем предупредили его о моем приходе. Майо, испугавшись их, угрюмо подошел ко мне. Хосе вышел поприветствовать меня, держа в одной руке топор, а в другой — шляпу.

Маленькое жилище свидетельствовало о трудолюбии, хозяйственности и чистоте: все было по-деревенски, но удобно устроено, и все на своих местах. Гостиная маленького домика, идеально выметенная, с бамбуковыми скамьями по всему периметру, покрытая тростниковыми циновками и медвежьими шкурами, с иллюминированными бумажными гравюрами, изображающими святых, и приколотыми оранжевыми колючками к небеленым стенам, имела справа и слева спальни жены Иосифа и девочек. Кухня, сделанная из тростника, с крышей из листьев того же растения, была отделена от дома небольшим огородом, где смешивались ароматы петрушки, ромашки, пеннирояла и базилика.

Женщины выглядели более опрятно одетыми, чем обычно. Девушки, Лючия и Трансито, были одеты в петиты из фиолетового сарсена, очень белые рубашки с кружевными платьицами, отделанными черной тесьмой, под которой они прятали часть своих четок и чокер из стеклянных лампочек цвета опала. Густые, струйчатые косы их волос играли на спине при малейшем движении босых, осторожных, беспокойных ног. Они разговаривали со мной с большой робостью, и только отец, заметив это, подбадривал их:"Разве Ефрем не тот же самый ребенок, ведь он пришел из школы мудрым и взрослым? Потом они стали веселее и улыбчивее: они дружески связали нас с воспоминаниями о детских играх, сильных в воображении поэтов и женщин. С возрастом физиономия Жозе очень похорошела: хотя он не отрастил бороду, в его лице было что-то библейское, как почти у всех стариков с хорошими манерами в стране, где он родился: обильные седые волосы оттеняли его широкий, поджарый лоб, а улыбки выдавали душевное спокойствие. Луиса, его жена, более счастливая, чем он, в борьбе с годами, сохранила в своем наряде что-то от антиокийской манеры, а ее постоянная веселость давала понять, что она довольна своей участью.

Хосе повел меня к реке и рассказал о своих посевных работах и охоте, а я погрузился в пелену, из которой вода каскадом падала небольшим водопадом. По возвращении мы застали провокационный обед, поданный за единственным в доме столом. Кукуруза была повсюду: в супе из соринок, поданном в глазурованной фаянсовой посуде, и в золотистых арепах, разбросанных по скатерти. Единственный столовый прибор лежал поперек моей белой тарелки и был окаймлен синим.

Майо сидел у моих ног с внимательным, но более скромным, чем обычно, видом.

Хосе чинил удочку, а его дочери, умные, но стыдливые, заботливо обслуживали меня, пытаясь угадать по моим глазам, чего мне не хватает. Они стали намного красивее, из маленьких девочек превратились в профессиональных женщин.

Выпив по стакану густого пенистого молока — десерт этого патриархального обеда, — мы с Хосе отправились осматривать фруктовый сад и хворост, который я собирал. Он был поражен моими теоретическими знаниями о посеве, и через час мы вернулись в дом, чтобы попрощаться с девочками и моей мамой.

На пояс я надел кустарный нож доброго старика, который я привез ему из королевства, на шеи Трансито и Лусии — драгоценные четки, а в руки Луисы — медальон, который она заказала у моей матери. Я свернул с горы, когда наступил полдень, судя по тому, как Хосе следил за солнцем.

Глава X

По возвращении, которое я совершал медленно, образ Марии снова всплыл в моей памяти. Эти уединенные места, тихие леса, цветы, птицы, воды — почему они говорили мне о ней? Что было от Марии в сырых тенях, в дуновении ветерка, шевелившего листву, в журчании реки? Я видел Эдем, но ее не было; я не мог перестать любить ее, даже если она не любила меня. И я вдыхал аромат букета диких лилий, который дочери Иосифа составили для меня, думая, что, возможно, они заслуживают того, чтобы к ним прикоснулись губы Марии: так за несколько часов ослабли мои героические решения этой ночи.

Как только я пришла домой, я зашла в швейную комнату к маме: Мария была с ней, сестры ушли в ванную. Ответив на мое приветствие, Мария опустила глаза к шитью. Мама обрадовалась моему возвращению: дома были напуганы задержкой, и в этот момент за мной пришли. Я разговаривала с ней, размышляя об успехах Джозефа, а Мэй вычищала языками мои платья от налипших на них сорняков.

Мария снова подняла глаза и устремила их на букет лилий, который я держал в левой руке, а правой опирался на ружье: мне показалось, что я понял, что она хочет их, но неопределенный страх, определенное уважение к матери и моим намерениям на этот вечер не позволили мне предложить их ей. Но я с удовольствием представлял, как красиво будет смотреться одна из моих маленьких лилий на ее блестящих каштановых волосах. Наверное, они предназначались ей, ведь утром она собирала цветы апельсина и фиалки для вазы на моем столе. Когда я вошел в свою комнату, то не увидел там ни одного цветка. Если бы я нашел на столе свернувшуюся гадюку, я бы не испытал того же чувства, что и отсутствие цветов: ее аромат стал чем-то вроде духа Марии, который бродил вокруг меня в часы учебы, который колыхался в занавесках моей кровати во время ночного сна….. Ах, значит, это правда, что она меня не любила, значит, мое прозорливое воображение смогло меня так обмануть! И что мне делать с букетом, который я принес для нее? Если бы в этот момент, в этот момент обиды на свою гордость, обиды на Марию, рядом была другая женщина, красивая и соблазнительная, я бы отдал его ей с условием, что она покажет его всем и украсит им себя. Я поднес его к губам, как бы прощаясь в последний раз с заветной иллюзией, и выбросил в окно.

Глава XI

Я постарался быть веселым до конца дня. За столом я с восторгом рассказывал о красивых женщинах Боготы, нарочито превозносил грации и остроумие П***. Отцу было приятно слушать меня: Элоиза хотела, чтобы послеобеденный разговор затянулся до ночи. Мария молчала; но мне показалось, что щеки ее иногда бледнели, и к ним не возвращался их первобытный цвет, как к розам, которые в течение ночи украшали пир.

К концу разговора Мэри сделала вид, что играет с волосами Джона, моего трехлетнего брата, которого она баловала. Она терпела до конца; но как только я поднялся на ноги, она ушла с ребенком в сад.

Всю вторую половину дня и до самого вечера приходилось помогать отцу по хозяйству.

В восемь часов, после того как женщины прочитали обычные молитвы, нас позвали в столовую. Когда мы сели за стол, я с удивлением увидел одну из лилий на голове Марии. В ее прекрасном лице была такая благородная, невинная, милая покорность, что я, словно притянутый чем-то неведомым мне доселе, не мог не смотреть на нее.

Любящая, смеющаяся девушка, такая же чистая и соблазнительная женщина, как те, о которых я мечтал, — такой я ее знал; но, смирившись с моим презрением, она была для меня новой. Смирившись, я почувствовал себя недостойным взглянуть на ее чело.

На некоторые вопросы, заданные мне об Иосифе и его семье, я ответил неправильно. Отец не смог скрыть моего смущения и, обратившись к Марии, сказал с улыбкой:

–Красивая лилия в твоих волосах: я не видел такой в саду.

Мария, стараясь скрыть свое недоумение, ответила почти незаметным голосом:

–Такие лилии есть только в горах.

В этот момент я уловил доброжелательную улыбку на губах Эммы.

–А кто их послал? — спросил мой отец.

Замешательство Марии уже было заметно. Я посмотрел на нее, и она, видимо, нашла в моих глазах что-то новое и обнадеживающее, потому что ответила с более твердым акцентом:

–Ефрем бросил несколько штук в сад, и нам показалось, что, поскольку они такие редкие, жаль их терять: вот одна из них.

Мэри, — сказал я, — если бы я знал, что эти цветы так ценны, я бы сохранил их для вас; но они показались мне менее красивыми, чем те, которые ежедневно ставят в вазу на моем столе.

Она поняла причину моего недовольства, и взгляд ее сказал мне об этом так ясно, что я боялся, как бы не раздались удары моего сердца.

В тот вечер, когда семья выходила из салона, Мария случайно оказалась рядом со мной. После долгого колебания я наконец сказал ей голосом, выдававшим мои эмоции:"Мария, это для тебя, но я не смог найти твои".

Она заикалась о каких-то извинениях, когда, споткнувшись о мою руку на диване, я непроизвольным движением схватил ее за руку. Она замолчала. Ее глаза удивленно посмотрели на меня и скрылись от меня. Он озабоченно провел свободной рукой по лбу и склонил на нее голову, погрузив голую руку в ближайшую подушку. Наконец, сделав над собой усилие, чтобы разорвать эти двойные узы материи и души, которые в такую минуту соединяли нас, она поднялась на ноги и, как бы завершая начатое размышление, сказала мне так тихо, что я едва расслышал ее:"Тогда… я буду каждый день собирать самые красивые цветы", — и исчезла.

Души, подобные душе Марии, не знают мирского языка любви, но при первых ласках любимого они вздрагивают, как мак лесной под крылом ветра.

Я только что признался Марии в любви; она побудила меня признаться ей в этом, смирившись, как рабыня, чтобы собрать эти цветы. Я с восторгом повторял про себя ее последние слова; ее голос все еще шептал мне на ухо:"Тогда я буду каждый день собирать самые красивые цветы".

Глава XII

Луна, только что взошедшая в глубоком небе над высокими гребнями гор, освещала склоны джунглей, местами выбеленные верхушками ярумо, серебрила пену потоков и распространяла свою меланхоличную прозрачность на дно долины. Растения выдыхали свои самые мягкие и таинственные ароматы. Эта тишина, прерываемая лишь журчанием реки, как никогда радовала мою душу.

Опираясь локтями на оконную раму, я представлял себе, как вижу ее среди кустов роз, среди которых я застал ее в то первое утро: она собирает букет лилий, принося свою гордость в жертву своей любви. Это я отныне нарушу детский сон ее сердца: я уже мог говорить ей о своей любви, сделать ее предметом своей жизни. Завтра! Волшебное слово, ночь, когда нам говорят, что нас любят! Ее взгляд, встретившись с моим, уже ничего не мог бы скрыть от меня; она была бы украшена для моего счастья и гордости.

Никогда июльские рассветы в Кауке не были так прекрасны, как Мария, когда она предстала передо мной на следующий день, через несколько минут после выхода из ванны, ее черепаховые волосы были распущены и наполовину завиты, щеки были нежно-блеклого розового цвета, но временами разгорались румянцем, а на ласковых губах играла та самая целомудренная улыбка, которая показывает в таких женщинах, как Мария, счастье, которое им не удается скрыть. Ее взгляд, теперь уже более милый, чем яркий, свидетельствовал о том, что сон ее уже не так безмятежен, как прежде. Подойдя к ней, я заметил на ее лбу изящное и едва заметное сжатие, что-то вроде притворной суровости, которую она часто использовала по отношению ко мне, когда, ослепив меня всем светом своей красоты, навязывала молчание моим губам, собираясь повторить то, что она так хорошо знала.

Для меня уже было необходимо, чтобы она постоянно была рядом со мной, чтобы не терять ни одного мгновения ее существования, отданного моей любви; и, довольный тем, чем я обладал, и все еще стремясь к счастью, я попытался устроить рай в отцовском доме. Я рассказал Марии и сестре о своем желании заниматься под моим руководством начальным образованием: они снова с энтузиазмом отнеслись к этому проекту, и было решено с этого же дня приступить к его осуществлению.

Один из углов гостиной превратили в кабинет; расстелили карты из моей комнаты; вытряхнули пыль из географического глобуса, который до сих пор лежал без внимания на столе отца; две консоли очистили от украшений и превратили в учебные столы. Мама улыбалась, наблюдая за всем этим беспорядком, в который превратился наш проект.

Мы встречались каждый день по два часа, за это время я объяснял ей главу или две из географии, мы читали немного всеобщей истории, а часто и много страниц"Гения христианства". Тогда я смог оценить всю глубину интеллекта Марии: мои предложения неизгладимо отпечатались в ее памяти, и ее понимание почти всегда предшествовало моим объяснениям с детским торжеством.

Эмма удивилась этой тайне и была довольна нашим невинным счастьем; как же я мог скрыть от нее во время этих частых бесед то, что творилось в моем сердце? Она, должно быть, заметила мой неподвижный взгляд на завораживающее лицо своей спутницы, когда та давала требуемое объяснение. Она видела, как дрожала рука Марии, когда я клал ее на какую-нибудь точку, тщетно искавшуюся на карте. И всякий раз, когда, сидя за столом, где они стояли по обе стороны от моего места, Мария наклонялась, чтобы получше рассмотреть что-нибудь в моей книге или на картах, ее дыхание, задевая мои волосы, ее локоны, скатывающиеся с плеч, нарушали мои объяснения, и Эмма видела, как она скромно выпрямлялась.

Время от времени ученики обращали внимание на домашние дела, и сестра всегда бралась за них, чтобы вернуться чуть позже и присоединиться к нам. Тогда у меня заколотилось сердце. Мэри, с ее по-детски серьезным лбом и почти смеющимися губами, бросала мне свои аристократические руки с ямочками, созданные для того, чтобы давить на лбы, как у Байрона; и ее акцент, не переставая иметь ту музыку, которая была ей свойственна, становился медленным и глубоким, когда она произносила мягко артикулированные слова, которые я тщетно пытался вспомнить сегодня; я не слышал их больше, потому что произнесенные другими губами, они не те же самые, и написанные на этих страницах, они показались бы бессмысленными. Они принадлежат другому языку, из которого за многие годы не дошло до моей памяти ни одного предложения.

Глава XIII

Страницы Шатобриана постепенно наполняли красками воображение Марии. Такая христианка и полная веры, она радовалась, находя в католическом богослужении те красоты, которые она предвидела. Ее душа брала из предложенной мною палитры самые драгоценные краски, чтобы украсить все; а поэтический огонь, дар Неба, который делает восхитительными мужчин, обладающих им, и божественными женщин, раскрывающих его вопреки себе, придал ее лицу очарование, доселе неизвестное мне в человеческом облике. Мысли поэта, зародившиеся в душе этой женщины, столь соблазнительной в своей невинности, вернулись ко мне, как эхо далекой и знакомой гармонии, будоражащей сердце.

Однажды вечером, вечером, подобным тем, что бывают в моей стране, украшенным облаками фиолетового и бледно-золотого цвета, прекрасным, как Мария, прекрасным и преходящим, каким он был для меня, она, моя сестра и я, сидя на широком камне склона, откуда мы могли видеть справа в глубокой долине перекаты шумных течений реки, и, глядя на величественную и молчаливую долину у наших ног, я читал эпизод из Аталы, и они вдвоем, восхитительные в своей неподвижности и отрешенности, слышали из моих уст всю ту меланхолию, которую поэт собрал, чтобы"заставить мир плакать". Сестра, положив правую руку на одно из моих плеч, почти прильнув головой к моей, следила глазами за строками, которые я читал. Мария, стоя на коленях рядом со мной, не отрывала своих влажных глаз от моего лица.

Солнце уже зашло за горизонт, когда я изменившимся голосом читал последние страницы поэмы. Бледная голова Эммы лежала на моем плече. Мария спрятала лицо обеими руками. После того как я прочел это душераздирающее прощание Чактаса над могилой его возлюбленной, прощание, которое так часто вырывалось из моей груди:"Спи спокойно в чужом краю, юный негодяй! В награду за твою любовь, за твое изгнание и смерть ты оставлен даже самим Чактасом", — Мария, перестав слышать мой голос, закрыла лицо, и густые слезы покатились по ее лицу. Она была прекрасна, как творение поэта, и я любил ее той любовью, которую он представлял. Мы медленно и молча шли к дому; увы, душа моя и Марии была не только тронута этим чтением, но и переполнена предчувствием.

Глава XIV

Через три дня, спускаясь вечером с горы, я заметила, что лица слуг, которых я встречала во внутренних коридорах, стали какими-то напряженными. Сестра сказала мне, что у Марии случился нервный приступ, и, добавив, что она все еще без сознания, постаралась как можно больше успокоить мое болезненное беспокойство.

Забыв обо всех предосторожностях, я вошел в спальню, где находилась Мария, и, преодолевая бешенство, которое заставило бы меня прижать ее к сердцу, чтобы вернуть к жизни, в недоумении подошел к ее кровати. В изножье кровати сидел отец: он устремил на меня один из своих напряженных взглядов, а затем, переведя его на Марию, казалось, хотел поспорить со мной, показав ее мне. Мать была там же; но она не поднимала глаз, чтобы искать меня, ибо, зная мою любовь, она жалела меня, как жалеет ребенка хорошая мать, как жалеет своего ребенка женщина, которую любит ее ребенок.

Я неподвижно стоял и смотрел на нее, не решаясь узнать, что с ней. Она как будто спала: лицо ее, покрытое смертельной бледностью, было наполовину скрыто всклокоченными волосами, в которых были смяты цветы, подаренные мною утром; сведенный лоб выдавал невыносимое страдание, на висках выступила легкая испарина; из закрытых глаз пытались течь слезы, блестевшие на ресницах.

Отец, понимая все мои страдания, поднялся на ноги, чтобы уйти; но прежде чем уйти, он подошел к кровати и, пощупав пульс Марии, сказал:

–Все кончено. Бедное дитя! Это точно такое же зло, от которого страдала ее мать.

Грудь Марии медленно приподнялась, как бы для того, чтобы всхлипнуть, и, вернувшись в свое естественное состояние, она только вздохнула. Отец ушел, я стал у изголовья кровати и, забыв о матери и Эмме, которые молчали, взял с подушки одну из рук Марии и омыл ее потоком своих слез, которые до сих пор сдерживал. Она измерила все мое несчастье: это была та же болезнь, что и у ее матери, которая умерла совсем молодой, пораженная неизлечимой эпилепсией. Эта мысль овладела всем моим существом, чтобы сломить его.

Я почувствовал какое-то движение в этой бездействующей руке, к которой мое дыхание не могло вернуть тепло. Мария уже начала дышать свободнее, а ее губы, казалось, с трудом произносили слова. Она двигала головой из стороны в сторону, словно пытаясь сбросить с себя непосильную тяжесть. После минутного затишья она заикалась, произнося нечленораздельные слова, но, наконец, среди них отчетливо прозвучало мое имя. Я стоял и смотрел на нее, может быть, слишком крепко сжал ее руки, может быть, мои губы звали ее. Она медленно открыла глаза, словно раненная ярким светом, и устремила их на меня, делая усилие, чтобы узнать меня. Через мгновение она полусидела:"Что случилось?" — сказала она, отводя меня в сторону;"Что со мной произошло?" — продолжала она, обращаясь к моей матери. Мы попытались ее успокоить, и она с акцентом, в котором было что-то от обиды, которую я в тот момент не мог себе объяснить, добавила:"Понимаете, я испугалась.

После доступа ей было больно и очень грустно. Я вернулся к ней вечером, когда этикет, установленный в таких случаях моим отцом, позволял это сделать. Когда я прощался с ней, она, на мгновение задержав мою руку, сказала:"До завтра", — и подчеркнула это последнее слово, как она делала всегда, когда наш разговор прерывался на каком-нибудь вечере, с нетерпением ожидая следующего дня, когда мы сможем его завершить.

Глава XV

Когда я вышел в коридор, ведущий к моей комнате, порывистый ветер колыхал ивы во дворе, а когда я приблизился к фруктовому саду, то услышал, как он рвет апельсиновые рощи, из которых вылетают испуганные птицы. Тусклые вспышки молний, похожие на мгновенное отражение раненного отблесками костра засова, казалось, хотели осветить мрачное дно долины.

Прислонившись к одной из колонн в коридоре, не чувствуя, как дождь стучит по вискам, я думал о болезни Марии, о которой отец говорил такие страшные слова; мои глаза хотели увидеть ее снова, как в тихие и безмятежные ночи, которые, возможно, никогда больше не наступят!

Не знаю, сколько прошло времени, когда что-то похожее на вибрирующее крыло птицы коснулось моего лба. Я посмотрел в сторону ближайшего леса, чтобы проследить за ним: это была черная птица.

В моей комнате было холодно; розы у окна трепетали, словно боялись, что их бросят на произвол судьбы; в вазе стояли уже увядшие и слабые лилии, которые Мария поставила в нее утром. В этот момент порыв ветра внезапно задул лампу, а раскат грома еще долго был слышен, словно грохот гигантской колесницы, несущейся со скалистых вершин горы.

Среди этого рыдающего естества в моей душе царило печальное спокойствие.

Часы в гостиной только что пробили двенадцать. Я услышал шаги возле своей двери, а затем голос отца, который звал меня."Вставай, — сказал он, как только я ответил, — Мария еще нездорова.

Доступ был повторен. Через четверть часа я был готов к отъезду. Отец давал мне последние указания относительно симптомов болезни, а маленький черный Хуан Анхель успокаивал мою нетерпеливую и испуганную лошадь. Я сел на коня, его подкованные копыта захрустели по булыжникам, и через мгновение я уже скакал по равнине долины, отыскивая дорогу в свете ярких вспышек молний. Я ехал на поиски доктора Мейна, который в то время проводил сезон в деревне в трех лигах от нашей фермы.

Образ Марии, какой я видел ее днем в постели, когда она сказала мне:"Увидимся завтра", и что, возможно, она не придет, был со мной, и, усиливая мое нетерпение, заставлял меня беспрестанно измерять расстояние, отделявшее меня от конца пути; нетерпение, которое не могла умерить скорость лошади,

Равнины стали исчезать, убегая в противоположную от моего бега сторону, как огромные одеяла, сметенные ураганом. Леса, которые, как мне казалось, были ближе всего ко мне, словно отступали по мере того, как я продвигался к ним. Только стон ветра среди тенистых фиговых деревьев и чиминанго, только усталое хрипение лошади и стук ее копыт по искрящимся кремням нарушали тишину ночи.

Несколько хижин Санта Елены оказались справа от меня, и вскоре я перестал слышать лай их собак. Спящие коровы на дороге стали заставлять меня сбавлять скорость.

В первых лучах восходящей луны вдали виднелся прекрасный дом владык М*** с белой часовней и рощами кеибы, похожий на замок, башни и крыши которого разрушились с течением времени.

Амайме поднималась вместе с ночными дождями, и ее рев возвестил мне об этом задолго до того, как я подошел к берегу. При свете луны, которая, пробиваясь сквозь листву берегов, серебрила волны, я видел, насколько увеличился ее поток. Но ждать было нельзя: за час я прошел две лиги, а это было еще слишком мало. Я уперся шпорами в задние конечности лошади, и она, заложив уши назад, ко дну реки, и глухо фыркая, казалось, рассчитала стремительность вод, хлещущих ее по ногам: она погрузила в них руки и, словно охваченная непобедимым ужасом, крутанулась на ногах и стремительно понеслась вперед. Я погладил его по шее и мокрой гриве и снова погнал в реку; тогда он нетерпеливо вскинул руки, прося дать ему все поводья, и я дал ему их, боясь, что пропустил отверстие. Он поднялся по берегу примерно на двадцать шагов, ухватился за край скалы, приблизил нос к пене и, подняв его, сразу же погрузился в поток. Вода покрыла меня почти всего, доходила до колен. Вскоре волны закрутились вокруг моей талии. Одной рукой я поглаживал шею животного, единственную видимую часть его тела, а другой старался заставить его описать линию разреза, более изогнутую вверх, так как иначе, потеряв нижнюю часть склона, он становился недоступным из-за своей высоты и силы воды, перекатывающейся через сломанные ветви. Опасность миновала. Я вылез, чтобы осмотреть обхваты, один из которых лопнул. Благородный зверь встряхнулся, и через минуту я продолжил свой путь.

Пройдя четверть лиги, я пересек волны Нимы, покорные, пеленообразные и гладкие, которые катились, освещенные, пока не терялись в тенях безмолвных лесов. Я покинул пампу Санта Р., чей дом, расположенный посреди зарослей кибы и под группой пальм, возвышающихся над его крышей, напоминает в лунные ночи шатер восточного царя, висящий на деревьях оазиса.

Было два часа ночи, когда, проехав деревню П***, я остановился у двери дома, где жил доктор.

Глава XVI

Вечером того же дня доктор покинул нас, оставив Марию почти полностью выздоровевшей, прописав ей режим для предотвращения рецидива присоединения болезни и пообещав часто навещать ее. Я испытал несказанное облегчение, услышав его заверения в том, что опасности нет, и для себя, вдвое более любящего ее, чем до сих пор, только потому, что Марии предсказывали такое быстрое выздоровление. Я вошел в ее комнату, как только доктор и мой отец, который должен был сопровождать его на расстоянии лиги пути, отправились в путь. Она как раз заканчивала заплетать волосы и смотрела на себя в зеркало, которое моя сестра держала на подушках. Покраснев, она отодвинула мебель и сказала мне:

–Это не занятия больной женщины, не так ли? Но я вполне здорова. Я надеюсь, что больше никогда не стану причиной такого опасного путешествия, как вчера вечером.

–В этой поездке не было никакой опасности, — ответил я.

–Река, да, река! Я думал об этом и о многом, что может случиться с тобой из-за меня.

Путешествие на три лиги? Вы называете это…?

–То плавание, во время которого вы могли утонуть, — сказал доктор так удивленно, что еще не успел прижаться ко мне, а уже заговорил об этом. Вам и ему, когда вы возвращались, пришлось два часа ждать, пока река спадет.

–Врач верхом на лошади — это мул; а больной мул — это не то же самое, что хорошая лошадь.

–Человек, который живет в маленьком домике у перевала, — перебила меня Мария, — когда он утром узнал вашу черную лошадь, то удивился, что всадник, который вчера прыгнул в реку, не утонул, когда он кричал ему, что брода нет. О, нет, нет, я не хочу снова заболеть. Разве доктор не сказал вам, что я больше не заболею?

Да, — ответил я, — и он обещал, что в эти две недели не пройдет и двух дней подряд, как он не зайдет к вам.

–Тогда вам не придется совершать еще одну поездку с ночевкой. Что бы я сделал, если бы…

–Ты бы много плакала, не так ли? — ответил я с улыбкой.

Он несколько мгновений смотрел на меня, и я добавил:

–Могу ли я быть уверенным в том, что умру в любой момент, убежден, что…

–От чего?

А остальное угадывать по глазам:

–Всегда, всегда! — добавила она почти тайком, рассматривая красивое кружево на подушках.

–Я хочу сказать вам очень грустные вещи, — продолжал он после нескольких минут молчания, — настолько грустные, что они являются причиной моей болезни. Вы были на горе. Мама знает об этом; и я слышал, как папа говорил ей, что моя мать умерла от болезни, названия которой я никогда не слышал; что вам суждено сделать прекрасную карьеру; и что я… я… я не знаю, дело ли это в сердце или нет. Ах, я не знаю, правда ли то, что я слышала, — я не заслуживаю того, чтобы вы были со мной так, как сейчас.

Из затянутых пеленой глаз по бледным щекам покатились слезы, которые она поспешила вытереть.

–Не говори так, Мария, не думай, — сказал я, — нет, я прошу тебя.

–Но я слышал, а потом не знал о себе….. Почему же?

–Послушайте, я прошу вас, я… я… Вы позволите мне приказать вам больше не говорить об этом?

Она опустила лоб на руку, на которую она опиралась и которую я сжимал в своей, когда я услышал в соседней комнате шорох приближающейся одежды Эммы.

В тот вечер во время ужина мы с сестрами сидели в столовой и ждали родителей, которые задерживались дольше обычного. Наконец послышался их разговор в гостиной, как бы завершающий важный разговор. Благородная физиономия отца, по слегка сжатым губам и морщинкам между бровей, свидетельствовала о том, что он только что пережил нравственную борьбу, которая его расстроила. Мать была бледна, но, не делая ни малейшего усилия, чтобы казаться спокойной, сказала мне, садясь за стол:

–Я не забыл сказать Вам, что сегодня утром к нам заходил Жозе и приглашал Вас на охоту; но, узнав об этом, он обещал вернуться завтра рано утром. Не знаете ли Вы, правда ли, что одна из его дочерей выходит замуж?

–Он попытается посоветоваться с вами по поводу своего проекта, — рассеянно заметил отец.

–Вероятно, это охота на медведя, — ответил я.

–О медведях? — Что! Вы охотитесь на медведей?

–Да, сэр; это забавная охота, которую я несколько раз с ним проделывал.

–В моей стране, — сказал отец, — тебя сочли бы варваром или героем.

–И все же такая игра менее опасна, чем оленья, которую делают каждый день и повсеместно; ведь первая, вместо того чтобы требовать от охотника непроизвольного кувыркания через вереск и водопады, требует лишь некоторой ловкости и меткости.

Мой отец, на лице которого уже не было прежней хмурости, рассказал о том, как на Ямайке охотятся на оленей, о том, как любили это занятие его родственники, среди которых Соломон отличался упорством, сноровкой и энтузиазмом, о котором он, смеясь, рассказал нам несколько анекдотов.

Когда мы встали из-за стола, он подошел ко мне и сказал:

–Мы с мамой хотим кое-что с тобой обсудить, приходи ко мне в комнату попозже.

Когда я вошел в комнату, отец писал, стоя спиной к матери, которая находилась в менее освещенной части комнаты, сидя в кресле, в котором она всегда сидела, когда останавливалась там.

–Сядьте, — сказал он, на мгновение прекратив писать и глядя на меня через белое стекло и зеркала в золотой оправе.

Через несколько минут, аккуратно положив на место бухгалтерскую книгу, в которой он делал записи, он пересел на место ближе к тому, на котором сидел я, и негромко произнес:

–Я хотел, чтобы твоя мама присутствовала при этом разговоре, потому что это серьезный вопрос, по которому у нее такое же мнение, как и у меня.

Он подошел к двери, чтобы открыть ее и выбросить сигару, которую курил, и продолжил в том же духе:

–Вы у нас уже три месяца, и только через два г-н А*** сможет отправиться в путешествие в Европу, и именно с ним вы должны поехать. Эта задержка, в известной степени, ничего не значит, как потому, что нам очень приятно, что после шестилетнего отсутствия Вы будете с нами, за Вами последуют другие, так и потому, что я с удовольствием отмечаю, что и здесь учеба — одно из Ваших любимых удовольствий. Я не могу скрыть от Вас, да и не должен скрывать, что, исходя из Вашего характера и способностей, я питаю большие надежды на то, что Вы блестяще завершите карьеру, которую собираетесь сделать. Вы не сомневаетесь, что семья вскоре будет нуждаться в Вашей поддержке, тем более после смерти Вашего брата.

Затем, сделав паузу, он продолжил:

–В вашем поведении есть нечто, что я должен сказать вам, что это неправильно: вам всего двадцать лет, и в этом возрасте любовь, которую вы неосмотрительно поддерживаете, может сделать иллюзорными все надежды, о которых я только что говорил с вами. Вы любите Марию, и я знаю это уже много дней, что вполне естественно. Мария — почти моя дочь, и мне нечего было бы наблюдать, если бы ваш возраст и положение позволяли нам думать о браке; но этого нет, а Мария очень молода. Это не только те препятствия, которые возникают; есть еще одно, возможно, непреодолимое, и мой долг — сказать вам о нем. Мария может втянуть вас и нас вместе с вами в печальное несчастье, которое ей грозит. Доктор Мейн почти смеет уверять, что она умрет молодой от того же недуга, которому подверглась ее мать: то, что она перенесла вчера, — эпилептический обморок, который, усиливаясь при каждом шаге, закончится эпилепсией самого худшего характера, какой только известен, — так говорит доктор. Ответьте сейчас, хорошенько подумав, на один-единственный вопрос; ответьте на него как разумный человек и джентльмен, каковым вы являетесь; пусть ваш ответ не будет продиктован чуждым вашему характеру превозношением над своим будущим и своим собственным. Вы знаете мнение доктора, мнение, которое заслуживает уважения, потому что его высказывает Мейн; судьба жены Соломона вам известна: если бы мы согласились на это, женились бы вы сегодня же на Марии?

–Да, сэр, — ответил я.

–Вы бы приняли все это?

–Все, все!

–Я думаю, что говорю не только с сыном, но и с тем джентльменом, которого я пытался в тебе сформировать.

В этот момент моя мать спрятала лицо в платок. Отец, тронутый, возможно, этими слезами, а возможно, и решимостью, которую он нашел во мне, понимая, что голос его может подвести, на несколько мгновений замолчал.

–Ну что ж, — продолжал он, — раз эта благородная решимость окрыляет вас, вы согласитесь со мной, что не сможете стать мужем Марии раньше, чем через пять лет. Не мне вам говорить, что она, любившая вас с детства, любит вас и сегодня, что сильные эмоции, новые для нее, вызвали, по словам Майна, симптомы болезни: то есть что ваша и ее любовь нуждаются в предосторожности, и что я требую от вас впредь обещать мне, ради вас, раз вы так любите ее, и ради нее, что вы будете следовать советам доктора, данным на случай, если этот случай представится. Вы ничего не должны обещать Марии, ибо обещание стать ее мужем по истечении назначенного мною срока сделает ваши сношения более интимными, а этого как раз и следует избегать. Дальнейшие объяснения для Вас бесполезны: следуя этому курсу, Вы можете спасти Марию; Вы можете избавить нас от несчастья потерять ее.

В обмен на все, что мы вам дадим, — сказал он, обращаясь к моей матери, — вы должны обещать мне следующее: не говорить Марии об опасности, которая ей угрожает, и не рассказывать ей ничего из того, что произошло между нами сегодня ночью. Вы также должны знать мое мнение о вашем браке с ней, если ее болезнь будет продолжаться после вашего возвращения в эту страну — ведь мы скоро расстанемся на несколько лет: как ваш отец и отец Марии, я не одобрю такой связи". Выражая это бесповоротное решение, не лишним будет сообщить Вам, что Соломон в последние три года своей жизни успел сколотить капитал, который находится в моем распоряжении и предназначен в качестве приданого для его дочери. Но если она умрет до свадьбы, то он должен перейти к ее бабушке по материнской линии, которая находится в Кингстоне.

Отец несколько минут ходил по комнате. Считая нашу беседу законченной, я поднялся, чтобы уйти, но он вернулся на свое место и, указав на мое, продолжил разговор следующим образом.

–Четыре дня назад я получил письмо от господина де М***, в котором он просит руки Марии для своего сына Карлоса.

Я не мог скрыть своего удивления при этих словах. Отец незаметно улыбнулся и добавил:

–Господин де М*** дает Вам пятнадцать дней на то, чтобы принять или не принять его предложение, и в течение этого времени Вы приедете нанести нам визит, который Вы мне обещали. Все будет для Вас легко после того, о чем мы договорились.

–Спокойной ночи, — сказал он, тепло положив руку мне на плечо, — пусть твоя охота будет удачной; мне нужна шкура убитого тобой медведя, чтобы положить ее в изножье моей постели.

–Хорошо, — ответил я.

Мама протянула мне свою руку и, взяв мою, сказала:

–Мы ждем вас раньше, берегитесь этих животных!

За последние несколько часов вокруг меня бурлило столько эмоций, что я с трудом замечал каждую из них, и мне никак не удавалось взять себя в руки и разобраться в своей странной и сложной ситуации.

Марии угрожали смертью; обещали в награду за мою любовь ужасное отсутствие; обещали, что я буду любить ее меньше; я был вынужден умерить столь сильную любовь, любовь, навсегда овладевшую всем моим существом, под страхом того, что она исчезнет с лица земли, как одна из беглых красавиц моих грез, и впредь мне придется казаться неблагодарным и бесчувственным, возможно, в ее глазах, только благодаря поведению, которое вынудили меня принять необходимость и разум! Я не мог больше слышать ее признаний в трогательном голосе; мои губы не могли коснуться даже конца одной из ее косичек. Между мной и смертью, между смертью и мной — еще на шаг приблизиться к ней означало потерять ее; а позволить ей плакать в разлуке было для меня испытанием непосильным.

Трусливое сердце! Неужели ты не мог дать себя поглотить тому огню, который, плохо скрываемый, мог поглотить ее? Где она теперь, когда ты больше не пульсируешь; когда дни и годы проходят надо мной, не давая мне понять, что я владею тобой?

Выполняя мой приказ, Хуан Анхель на рассвете постучал в дверь моей комнаты.

–Как утро? — спросил я.

–Мала, мой господин; дождь хочет.

–Ну что ж. Иди на гору и скажи Хозе, чтобы он не ждал меня сегодня.

Открыв окно, я пожалел, что отправил маленького черного человечка, который, посвистывая и напевая бамбук, вот-вот должен был войти в первый участок леса.

С гор дул холодный, не по сезону, ветер, раскачивая кусты роз, колыхая ивы и отвлекая от полета пару странствующих попугаев. Все птицы, составляющие роскошь фруктового сада по утрам, замолчали, и только пеллары порхали на соседних лугах, приветствуя своей песней грустный зимний день.

Через некоторое время горы скрылись под пеленой проливного дождя, который с нарастающим грохотом уже несся по лесу. Через полчаса мутные, громогласные ручьи побежали вниз, прочесывая стога сена на склонах по ту сторону реки, которая, вздувшись, гневно гремела и виднелась в дальних расселинах, желтоватая, переполненная и мутная.

Глава XVII

Прошло десять дней после этого неприятного разговора. Не чувствуя себя в силах выполнить пожелания отца относительно новых отношений с Марией и болезненно переживая предложение жениться, сделанное Карлом, я искал всевозможные предлоги, чтобы уехать из дома. Эти дни я проводил то в своей комнате, то во владениях Жозе, часто бродя пешком. Моим спутником в прогулках была какая-то книга, которую я никак не мог дочитать, мое ружье, которое так и не выстрелило, и Майо, который постоянно меня утомлял. В то время как я, охваченный глубокой меланхолией, коротал часы, затаившись в самых диких местах, он тщетно пытался задремать, свернувшись калачиком в лиственной подстилке, откуда его вытаскивали муравьи или муравьи и комары заставляли его нетерпеливо подпрыгивать. Когда старику надоедало бездействие и молчание, которые он, несмотря на свои недуги, не любил, он подходил ко мне и, положив голову на одно из моих колен, ласково смотрел на меня, а потом уходил и ждал меня в нескольких шагах от дома, на тропинке, ведущей к дому; И в своем нетерпении проводить нас в путь, когда ему удавалось уговорить меня следовать за ним, он даже делал несколько прыжков с радостным, юношеским энтузиазмом, в которых, забыв о своем самообладании и старческой серьезности, он мало преуспел.

Однажды утром мама вошла в мою комнату и, сидя у изголовья кровати, с которой я еще не встал, сказала мне:

–Этого не может быть: ты не должен так жить дальше; я не доволен.

Поскольку я молчал, он продолжил:

–То, что ты делаешь, это не то, что требовал твой отец; это гораздо больше; и твое поведение жестоко по отношению к нам, и еще более жестоко по отношению к Марии. Я была убеждена, что ты часто ходишь к Луизе, потому что там к тебе очень привязаны; но Браулио, пришедший вчера вечером, сообщил нам, что не видел тебя пять дней. Что вызывает в тебе эту глубокую печаль, которую ты не можешь сдержать даже в те немногие минуты, когда проводишь в обществе семьи, и которая заставляет тебя постоянно искать уединения, как будто тебе уже неприятно быть с нами?

Ее глаза наполнились слезами.

Мэри, мадам, — ответил я, — он должен быть совершенно свободен принять или не принять тот жребий, который предлагает ему Чарльз; и я, как его друг, не должен обманывать его в надеждах, которые он, по праву, должен питать, что его примут.

Так я, не сдержавшись, выдал самую невыносимую боль, терзавшую меня с той ночи, когда я узнал о предложении господ М***. Перед этим предложением для меня ничего не значили роковые прогнозы врачей относительно болезни Марии, ничего не значила необходимость разлуки с ней на долгие годы.

–Как Вы могли себе такое представить? — Она видела вашего друга всего два раза, один раз, когда он был здесь несколько часов, и один раз, когда мы ездили в гости к его семье.

–Но, дорогой мой, осталось совсем немного времени, чтобы то, о чем я думал, оправдалось или исчезло. Мне кажется, что стоит подождать.

–Вы очень несправедливы, и вы еще пожалеете, что так поступили. Мария, из чувства собственного достоинства и долга, зная, что она умеет владеть собой гораздо лучше, чем вы, скрывает, что ваше поведение заставляет ее страдать. Мне трудно поверить в то, что я вижу; я поражен, услышав то, что вы только что сказали; я, который думал доставить вам большую радость и исправить все, сообщив вам то, что Мейн рассказал нам вчера при расставании!

–Скажи, скажи, — умолял я, приподнимаясь.

–Какой смысл?

–А разве она не всегда будет… разве она не всегда будет моей сестрой?

–Или может ли человек быть джентльменом и делать то, что делаете вы? Нет, нет, это не для моего сына! Ваша сестра! И вы забываете, что говорите это тому, кто знает вас лучше, чем вы сами! Ваша сестра! И я знаю, что она любила вас с тех пор, как спала с вами обоими на моих коленях! И теперь вы верите в это? Теперь, когда я пришел поговорить с вами об этом, напуганный страданиями, которые бедняжка бесполезно пытается скрыть от меня?

–Я ни на минуту не дам Вам повода для такого неудовольствия, какое Вы мне высказали. Скажите мне, что я должен сделать, чтобы исправить то, что вы нашли предосудительным в моем поведении.

–Не хочешь ли ты, чтобы я любил ее так же сильно, как тебя?

–Да, мэм; и это так, не так ли?

–Это будет так, хотя я и забыла, что у нее нет другой матери, кроме меня, и рекомендации Соломона, и доверие, которого он считает меня достойной; ведь она заслуживает этого и так любит тебя. Доктор уверяет, что болезнь Марии — не та, которой страдала Сара.

–Он так сказал?

–Да; ваш отец, успокоившись на этот счет, просил меня сообщить вам об этом.

–Так могу ли я снова быть с ней, как раньше? — спросил я в бешенстве.

–Почти…

–О, она меня извинит, вы так не думаете? Доктор сказал, что опасности нет? — Я добавил:"Необходимо, чтобы Чарльз знал об этом".

Мама странно посмотрела на меня, прежде чем ответить:

–А почему это должно быть скрыто от него? Я считаю своим долгом сказать вам, что вы должны сделать, так как господа М*** приедут завтра, как они объявили. Скажите Марии сегодня днем. Но что Вы можете сказать ей такого, что оправдало бы Вашу отлучку, не нарушая приказа отца? И даже если бы вы могли сказать ей о том, чего он от вас требует, вы не могли бы оправдаться, ибо есть причина того, что вы делали все эти дни, которую из гордости и деликатности вы не должны открывать. Это и есть результат. Я должен рассказать Марии об истинной причине вашего горя.

–Но если так, если я легкомысленно верил в то, во что верил, что она обо мне подумает?

–Он будет считать, что вы менее больны, чем считать себя способным на непостоянство и непоследовательность, более одиозную, чем что-либо другое.

–Вы правы до определенного момента; но я прошу вас не говорить Марии ничего из того, о чем мы только что говорили. Я совершил ошибку, которая, возможно, заставила меня страдать больше, чем ее, и я должен ее исправить; я обещаю вам, что я ее исправлю; я требую только два дня, чтобы сделать это как следует.

–Ну, — сказал он, вставая, чтобы уйти, — ты сегодня куда-нибудь собираешься?

–Да, мэм.

–Куда вы идете?

Я собираюсь нанести Эмигдио долгожданный визит; и это необходимо, так как вчера я послал ему весточку с дворецким его отца, чтобы он ожидал меня к обеду сегодня.

–Но вы вернетесь раньше.

–В четыре-пять часов.

–Приходите и ешьте здесь.

–Ты снова доволен мной?

–Конечно, нет, — ответил он, улыбаясь. Тогда до вечера: передайте дамам привет от меня и девочек.

Глава XVIII

Я уже собрался уходить, когда в мою комнату вошла Эмма. Она была удивлена, увидев меня со смеющимся лицом.

–Куда ты идешь такая счастливая, — спросил он меня.

–Хотелось бы мне никуда не ходить. Увидеть Эмигдио, который при любой встрече жалуется на мое непостоянство.

–Как несправедливо! — смеясь, воскликнул он. Несправедливо?

–Что вы смеетесь?

–Бедняжка!

–Нет, нет: вы смеетесь над чем-то другим.

–Вот именно, — сказал он, взяв со столика в ванной расческу и подойдя ко мне. Позвольте мне причесать вас, ведь вы знаете, мистер Констант, что одна из сестер вашего друга — красивая девушка. Жаль, — продолжала она, расчесывая волосы своими изящными руками, — что мастер Эфраим в последнее время стал немного бледнее, ведь буканьеры не представляют себе мужской красоты без свежих красок на щеках. Но если бы сестра Эмигдио знала об этом, она бы не сомневалась.

–Вы сегодня очень разговорчивы.

–Да? И вы очень жизнерадостны. Посмотри в зеркало и скажи мне, что ты плохо выглядишь.

–Какой визит! — воскликнул я, услышав голос Марии, которая звала мою сестру.

–Действительно. Насколько лучше было бы прогуляться по вершинам бокерона де Амайме и насладиться… великим и уединенным пейзажем, или пройтись по горам, как раненый скот, отгоняя комаров, не обращая внимания на то, что май полон нукеров…, бедняжка, это невозможно.

–Мария тебе звонит, — перебил я.

–Я знаю, для чего это нужно.

–Зачем?

–Помочь ему сделать то, что он не должен делать.

–Можете ли вы сказать, какой именно?

Она ждет, когда я пойду за цветами, чтобы заменить эти, — сказала она, указывая на вазу, стоящую на столе, — и на ее месте я бы не стала ставить туда другие.

–Если бы вы только знали…

–А если бы вы знали…

Отец, звонивший мне из своей комнаты, прервал разговор, который, если бы продолжился, мог сорвать то, что я планировал сделать после последней беседы с матерью.

Когда я вошел в комнату отца, он рассматривал на витрине красивые карманные часы и сказал:

–Это восхитительная вещь, она, несомненно, стоит тридцати фунтов. Повернувшись ко мне, он добавил:

–Эти часы я заказал в Лондоне; посмотрите на них.

–Это гораздо лучше, чем тот, которым вы пользуетесь, — заметил я, осматривая его.

–Но тот, который я использую, очень точный, а ваш очень маленький: вы должны отдать его одной из девушек и взять этот себе.

Не оставив мне времени поблагодарить его, он добавил:

–Ты идешь в дом Эмигдио? Скажи его отцу, что я могу приготовить загон для гинеи, чтобы мы откармливались вместе; но что его скот должен быть готов к пятнадцатому числу следующего дня.

Я немедленно вернулся в свою комнату, чтобы взять пистолеты. Мэри, вышедшая из сада к моему окну, протягивала Эмме букет из монтенегро, майорана и гвоздик; но самый красивый из них, по величине и пышности, был у нее на губах.

–Доброе утро, Мария, — сказал я, торопясь принять цветы.

Она, мгновенно побледнев, отрывисто ответила на приветствие, и гвоздика выпала у нее изо рта. Она протянула мне цветы, бросив несколько к моим ногам, которые подняла и положила в пределах моей досягаемости, когда ее щеки снова раскраснелись.

–Хотите ли вы обменять все это на гвоздику, которая была у вас на губах, — сказал я, принимая последние?

–Я наступил на нее, — ответил он, опустив голову, чтобы поискать ее.

–Все это я дам вам за него.

Он остался в том же положении, не ответив мне.

–Вы разрешаете мне забрать его?

Затем он наклонился, чтобы взять его, и протянул мне, не глядя на меня.

Тем временем Эмма делала вид, что совершенно отвлеклась на новые цветы.

Вручая желанную гвоздику, я пожал руку Марии и сказал ей:

–Спасибо, спасибо! Увидимся сегодня днем.

Она подняла глаза и посмотрела на меня с самым восторженным выражением, какое только могут вызвать в женских глазах нежность и скромность, упрек и слезы.

Глава XIX

Пройдя чуть больше лиги, я уже с трудом открывал дверь, через которую можно было попасть в мангоны асиенды отца Эмигдио. Преодолев сопротивление заплесневелых петель и вала, а также еще более упорное сопротивление столба из большого камня, который, подвешенный к крыше на засове, доставлял мучения прохожим, держа это необычное устройство закрытым, я счел за счастье не увязнуть в каменистой трясине, почтенный возраст которой определялся по цвету застоявшейся воды.

Я пересек небольшую равнину, где среди болотных трав преобладали лисий хвост, кустарник и камыш; здесь бродили бритохвостые лошади, бегали жеребята и размышляли старые ослы, настолько изрезанные и изувеченные в результате перевозки дров и жестокости их погонщиков, что Бюффон был бы озадачен, если бы пришлось их классифицировать.

Большой старый дом, окруженный кокосовыми и манговыми деревьями, с пепельной покосившейся крышей возвышался над высокой и густой рощей какао.

Я не исчерпал всех препятствий, чтобы добраться туда, так как наткнулся на загоны, окруженные тетиллалем, и там мне пришлось перекатывать крепких гуадуа по шатким ступенькам. На помощь мне пришли два негра, мужчина и женщина: он был одет только в бриджи, на его атлетической спине блестел пот, присущий его расе; на ней была синяя фула, а вместо рубашки — платок, завязанный на затылке и перетянутый поясом, который прикрывал грудь. На обоих были тростниковые шляпы, которые от долгого использования быстро становятся соломенного цвета.

Смеющаяся, дымящаяся парочка собиралась не иначе как померяться силами с другой парой жеребят, чей черед уже наступил; и я знал, почему, потому что меня поразил вид не только черного, но и его товарища, вооруженного веслами с лассо. Они кричали и бегали, когда я выскочил под крыло дома, не обращая внимания на угрозы двух негостеприимных собак, лежавших под сиденьями в коридоре.

Несколько потрепанных камышовых сбруй и седел, закрепленных на перилах, убедили меня в том, что все планы, которые Эмигдио, впечатленный моей критикой, строил в Боготе, разбились о то, что он называл лачугами своего отца. С другой стороны, разведение мелкого скота значительно улучшилось, о чем свидетельствовали козы разных цветов, благоухавшие во дворе; то же самое я увидел и в домашней птице: множество павлинов встретили мое появление тревожными криками, а среди креольских или болотных уток, плававших в соседней канаве, некоторые так называемые чилийцы отличались осмотрительным поведением.

Эмигдио был отличным мальчиком. За год до моего возвращения в Кауку отец отправил его в Боготу, чтобы он, как говорил добрый господин, стал купцом и хорошим торговцем. Карлос, который жил тогда со мной и всегда был в курсе даже того, чего ему знать не полагалось, наткнулся на Эмигдио, не знаю где, и посадил его передо мной однажды воскресным утром, опередив его, когда он вошел в нашу комнату, чтобы сказать:"Парень, я убью тебя от удовольствия: я принес тебе самую прекрасную вещь.

Я бросился обнимать Эмигдио, который, стоя в дверях, имел самую странную фигуру, какую только можно себе представить. Глупо пытаться описать его.

Мой земляк пришел с шапкой с волосами цвета кофе с молоком, которую его отец, дон Игнасио, носил в святые недели своей юности. То ли она была слишком тесной, то ли он считал, что так носить хорошо, но она образовывала угол в девяносто градусов с длинной и длинной шеей нашего друга. Этот тощий каркас; эти редеющие, редеющие бакенбарды, соответствующие самым унылым волосам в их запущенности, которые когда-либо приходилось видеть; этот желтоватый цвет лица, шелушащийся на солнечной обочине; воротник рубашки, безнадежно заправленный под лацканы белого жилета, кончики которого были ненавистны; Руки, засунутые в рукава синего пальто; камбре с широкими петлицами из кордована и сапоги из полированной оленьей шкуры — всего этого было более чем достаточно, чтобы вызвать восторг Чарльза.

В одной руке Эмигдио нес пару ушастых шпор, в другой — объемную посылку для меня. Я поспешил выложить ему все, не забыв при этом строго взглянуть на Карлоса, который, лежа на одной из кроватей в нашей спальне, кусал подушку и плакал навзрыд, чем едва не вызвал у меня самое нежелательное смущение.

Я предложил Эмигдио занять место в маленькой гостиной; выбрав пружинный диван, бедняга, чувствуя, что тонет, изо всех сил старался найти в воздухе что-нибудь, за что можно было бы ухватиться; но, потеряв всякую надежду, он, как мог, подтянулся и, встав на ноги, сказал:

–Что за черт! Этот Карлос даже не может прийти в себя, а теперь! Неудивительно, что он смеялся на улице над тем, что собирается со мной сделать. И ты тоже? Ну, если эти люди здесь такие же дьяволы. Что ты думаешь о том, что они сделали со мной сегодня?

Карлос вышел из комнаты, воспользовавшись этим счастливым случаем, и мы оба могли смеяться от души.

–Какой Эмигдио! — сказал он нашему гостю, — садись на этот стул, который не имеет ловушки. Вам необходимо держать поводок.

–Да, — ответил Эмигдио, садясь с подозрением, словно опасаясь очередной неудачи.

–Что они с тобой сделали? — он больше смеялся, чем спрашивал Карлоса.

–Вы видели? Я уже собирался не говорить им.

–Но почему? — настаивал непримиримый Карлос, обнимая его за плечи, — скажи нам.

Эмигдио, наконец, разозлился, и мы с трудом его успокоили. Несколько бокалов вина и несколько сигар ратифицировали наше перемирие. Что касается вина, то наш соотечественник заметил, что оранжевое вино, сделанное в Буге, лучше, а зеленое анисовое из Папоррины продается. Сигары из Амбалемы показались ему хуже тех, что он носил в карманах, набитых сушеными банановыми листьями и благоухающих измельченным инжиром и апельсиновыми листьями.

Через два дня наш Телемах был уже прилично одет и ухожен мастером Иларием; и хотя модная одежда доставляла ему неудобства, а новые сапоги делали его похожим на подсвечник, он, побуждаемый тщеславием и Карлом, должен был подчиниться тому, что он называл мученичеством.

Поселившись в доме, где мы жили, он развлекал нас в послеобеденные часы, рассказывая хозяйкам о приключениях своего путешествия и высказывая свое мнение обо всем, что привлекало ваше внимание в городе. На улице дело обстояло иначе, так как мы вынуждены были оставить его на произвол судьбы, то есть на веселую наглость шорников и лоточников, которые, едва завидев его, бежали осаждать его, предлагая стулья Chocontana, arretrancas, zamarros, скобы и тысячи безделушек.

К счастью, Эмигдио уже успел сделать все покупки, когда узнал, что дочь хозяйки дома, покладистая, беззаботная, смешливая девушка, умирает по нему.

Чарльз, не останавливаясь перед барами, сумел убедить его, что Микаэлина до сих пор пренебрегала ухаживаниями всех обедающих; но дьявол, который не спит, заставил Эмигдио удивить своего ребенка и свою возлюбленную однажды вечером в столовой, когда они думали, что несчастный спит, так как было десять часов — час, когда он обычно ложился в третий сон; привычка, которую он оправдывал тем, что всегда вставал рано, даже если дрожал от холода.

Когда Эмигдио увидел то, что увидел, и услышал то, что услышал, что, если бы только он ничего не видел и не слышал для своего и нашего спокойствия, он думал только о том, чтобы ускорить свой марш.

Поскольку у него не было ко мне претензий, он доверился мне в ночь перед поездкой, рассказав, помимо многих других неприятностей:

В Боготе нет дам: все они… семипалые кокетки. А когда эта уже сделала, чего ждать? Я даже боюсь, что не попрощаюсь с ней. Здесь нет ничего лучше наших девушек; здесь есть только опасность. Ты видишь Карлоса: он — труп, он ложится спать в одиннадцать часов вечера, и он полон себя, как никогда. Оставь его в покое; я сообщу дону Чомо, чтобы он присыпал его пеплом. Я восхищен тем, что ты думаешь только о своей учебе.

Так Эмигдио ушел, а вместе с ним и забавы Карлоса и Микаэлины.

Таков, вкратце, был почтенный и дружелюбный друг, которого я собирался навестить.

Ожидая увидеть его изнутри дома, я уступил дорогу сзади и услышал, как он кричит мне вслед, перепрыгивая через забор во двор:

–Ну наконец-то, дурак! Я думал, что ты оставил меня ждать. Садись, я иду. И он стал мыть руки, которые были в крови, в канаве во дворе.

–Что ты делал? — спросил я его после наших приветствий.

–Поскольку сегодня день забоя скота, а отец встал рано, чтобы идти на пастбища, я занимался нормированием негров, что является хлопотным делом; но сейчас я не занят. Моя мать очень хочет тебя видеть; я собираюсь сообщить ей о твоем приезде. Кто знает, удастся ли нам уговорить девочек выйти, ведь они с каждым днем становятся все более замкнутыми.

–Чото! крикнул он, и вскоре показался полуголый маленький чернокожий человечек, симпатичный султанчик и сухая, покрытая шрамами рука.

–Возьмите эту лошадь к каноэ и почистите для меня щавелевого жеребенка.

И, повернувшись ко мне, заметив мою лошадь, добавил:

–Карриза с ретинто!

–Как у этого мальчика так сломалась рука? — спросил я.

–Они такие грубые, такие грубые! Он годится только для того, чтобы присматривать за лошадьми.

Вскоре начали подавать обед, а я осталась с доньей Андреа, матерью Эмигдио, которая почти оставила свой платок без бахромы, и четверть часа мы беседовали наедине.

Эмигдио пошел надеть белую куртку, чтобы сесть за стол; но сначала он представил нам чернокожую женщину, украшенную пастузской накидкой с платком, на одной из рук которой висело красиво вышитое полотенце.

В качестве столовой нам служил обеденный зал, обстановка которого сводилась к старым диванам из воловьей кожи, нескольким алтарным картинам с изображением святых из Кито, развешанным высоко на не очень белых стенах, и двум небольшим столикам, украшенным чашами с фруктами и гипсовыми попугаями.

По правде говоря, ничего выдающегося в обеде не было, но мать и сестры Эмигдио, как известно, знали, как его организовать. Суп из тортильи, приправленный свежей зеленью из сада, жареные строганины, измельченное мясо и пончики из кукурузной муки, превосходный местный шоколад, каменный сыр, молочный хлеб и вода, подаваемая в больших старых серебряных кувшинах, не оставляли желать лучшего.

Когда мы обедали, я мельком увидела одну из девушек, заглядывающую в полуоткрытую дверь; ее милое личико, освещенное черными, как чамбы, глазами, наводило на мысль, что то, что она скрывает, очень гармонично сочетается с тем, что она показывает.

Я попрощался с госпожой Андреа в одиннадцать часов, потому что мы решили пойти посмотреть на дона Игнасио в паддоках, где он выступал на родео, и воспользоваться поездкой, чтобы искупаться в Амайме.

Эмигдио снял с себя куртку и заменил ее нитяной руаной, снял сапоги с носками и надел поношенные эспадрильи, застегнул белые колготки из волосатой козьей кожи, надел большую суазовую шапку с белым перкалевым чехлом и сел на жеребенка, предварительно завязав ему глаза платком. Когда жеребенок свернулся в клубок и спрятал хвост между ног, всадник крикнул ему:"Ты идешь со своей хитростью!" — и тут же нанес два звонких удара ламантином из пальмирана, который держал в руках. И вот, после двух или трех корковок, которые не смогли даже сдвинуть господина в его чоконтановом седле, я сел на лошадь, и мы отправились в путь.

Когда мы подъехали к месту проведения родео, удаленному от дома более чем на пол-лиги, мой спутник, воспользовавшись первой же очевидной ровной площадкой, чтобы повернуть и почесать лошадь, вступил со мной в беседу по перетягиванию каната. Он выложил все, что знал о матримониальных притязаниях Карлоса, с которым возобновил дружбу после их новой встречи в Кауке.

–Что скажете? — спросил он в конце концов.

Я лукаво уклонился от ответа, и он продолжил:

–А что толку отрицать? Чарльз — парень работящий: как только он убедится, что не сможет стать плантатором, если не отложит перчатки и зонтик, он должен добиться успеха. Он все еще смеется надо мной за то, что я натягиваю лассо, делаю забор и жарю мулов; но он должен делать то же самое или разориться. Разве вы не видели его?

–Нет.

–Вы думаете, он не ходит на реку купаться, когда солнце сильное, и что если ему не дадут оседлать лошадь, то он не поедет; все это потому, что он не хочет загорать и пачкать руки? Что касается остального, то он джентльмен, это точно: не прошло и восьми дней, как он вытащил меня из затруднительного положения, одолжив двести патаконов, которые мне нужны были для покупки телок. Он знает, что не бросает на ветер; но это то, что называется служить во времени. Что касается его женитьбы… Я скажу вам одну вещь, если вы предложите не обжечься.

–Скажи, парень, скажи, что ты хочешь.

–В вашем доме, кажется, живут с большим тоном; и мне кажется, что к одной из этих маленьких девочек, воспитанных среди сажи, как в сказках, нужно относиться как к блаженному существу.

Он рассмеялся и продолжил:

–Я так говорю, потому что у этого дона Херонимо, отца Карлоса, раковин больше, чем у сьете-куэрос, и он жесткий, как перец чили. Мой отец не может с ним видеться, так как он втянул его в земельный спор и не знаю, во что еще. В день, когда он его находит, ночью мы должны намазать его мазью из йерба моры и натереть агуардиенте с маламбо.

Мы прибыли на место проведения родео. В центре загона, в тени дерева гуасимо, в пыли, поднимаемой движущимися быками, я обнаружил дона Игнасио, который подошел ко мне, чтобы поприветствовать. Он ехал на розовой и грубой четвертичной лошади, запряженной черепаховой сбруей, блеск и обветшание которой свидетельствовали о его достоинствах. Скудная фигура богатого хозяина была украшена следующим образом: потертые львиные папахи с верхом, серебряные шпоры с пряжками, неглаженая куртка из сукна и белая руана, пересыпанная крахмалом; все это венчала огромная шляпа"джипиджапа", которую называют, когда хозяин скачет галопом: Под ее сенью большой нос и маленькие голубые глаза дона Игнасио играли в ту же игру, что и в голове чучела палетона — гранаты, которые он носит вместо зрачков, и длинный клюв.

Я рассказал дону Игнасио то, что говорил мне отец о скоте, который они должны были откормить вместе.

–Он ответил:"Все в порядке, — сказал он, — видно, что телки не могут быть лучше: они все похожи на башни. Не хотите ли зайти и повеселиться?

Эмигдио с интересом наблюдал за работой ковбоев в загоне.

–Ah tuso! — закричал он; — остерегайтесь ослабить пиалу! К хвосту! К хвосту!

Я извинился перед доном Игнасио, поблагодарив его при этом; он продолжал:

–Ничего, ничего; боготанос боятся солнца и свирепых быков; вот почему мальчиков портят в тамошних школах. Не дайте мне соврать, этот милый мальчик, сын дона Чомо: в семь часов утра я встретил его на дороге, закутанного в шарф, так что виден был только один глаз, и с зонтиком!…. Вы, насколько я могу судить, даже не пользуетесь такими вещами.

В этот момент ковбой с раскаленным клеймом в руке кричал, прикладывая его к лопаткам нескольких быков, лежащих и привязанных в загоне:"Еще… еще"….. За каждым таким криком следовало мычание, и дон Игнасио перочинным ножом делал еще одну зарубку на палке гуасимо, служившей плетью.

Поскольку подъем скота мог быть опасен, дон Игнасио, получив мое прощание, перебрался в безопасное место, зайдя в соседний загон.

Выбранное Эмигдио место на реке было наилучшим для того, чтобы насладиться купанием, которое предлагают воды Амайме летом, особенно в то время, когда мы достигли ее берегов.

Гуабос чуримос, на цветах которого порхали тысячи изумрудов, давали нам густую тень и мягкую подстилку, на которой мы расстилали свои руаны. На дне глубокого бассейна, лежавшего у наших ног, виднелись мельчайшие камешки и резвились серебристые сардины. Внизу, на камнях, не занесенных течением, синие цапли и белые цапли ловили рыбу или расчесывали свое оперение. На пляже напротив лежали красивые коровы, в листве деревьев качимбо негромко щебетали макаки, а на высоких ветвях лениво спала группа обезьян. Повсюду раздавались монотонные песни цикад. Пара любопытных белок промелькнула в камышах и быстро исчезла. Дальше в джунглях время от времени слышалась меланхоличная трель чилакоа.

–Весь колготки подальше отсюда, — сказал я Эмигдио, — а то выйдем из бани с головной болью.

Он искренне смеялся, наблюдая за тем, как я кладу их на развилку дальнего дерева:

–Вы хотите, чтобы все пахло розами? Мужчина должен пахнуть как козел.

–Несомненно; и чтобы доказать, что вы в это верите, вы носите в своих колготках весь мускус козла.

Во время купания, то ли из-за ночи и берегов прекрасной реки, то ли потому, что я сам дал следы, чтобы мой друг доверился мне, он признался мне, что, сохранив на некоторое время память о Микаэлине как реликвию, он безумно влюбился в прекрасную сапангиту, слабость которой он пытался скрыть от злобы дона Игнасио, поскольку тот пытался помешать ему, так как девушка не была дамой; И в конце концов он рассудил так:

–Как будто это может быть удобно для меня — жениться на даме, чтобы я должен был прислуживать ей, а не быть прислугой! Да и какой я джентльмен, что я могу сделать с такой женщиной? Но если бы вы знали Зойлу? Боже! Я не утомляю вас; вы бы даже слагали о ней стихи; какие стихи! У вас бы рот разинулся: ее глаза могли бы заставить слепого прозреть; у нее самый лукавый смех, самые красивые ноги и талия, что…..

–Потихоньку, — перебил я его: — То есть ты так безумно влюблен, что утонешь, если не женишься на ней?

–Я выйду замуж, даже если меня занесет в ловушку!

–С деревенской женщиной? Без согласия вашего отца? Понятно: вы человек с бородой и должны знать, что делаете. А Чарльз что-нибудь знает обо всем этом?

–Не дай Бог! Не дай Бог! В Буге они держат его в ладонях, а что вы хотите взять в рот? К счастью, Зойла живет в Сан-Педро и ездит в Бугу только раз в несколько дней.

–Но вы бы мне его показали.

–Для тебя это другое дело; я возьму тебя в любой день, когда ты захочешь.

В три часа дня я расстался с Эмигдио, тысячекратно извинившись за то, что не пообедал с ним, а в четыре часа должен был вернуться домой.

Глава XX

Моя мать и Эмма вышли в коридор, чтобы встретить меня. Отец уехал на работу.

Вскоре меня позвали в столовую, и я не замедлил туда пойти, так как ожидал найти там Марию; но я был обманут; когда я спросил маму о ней, она мне ответила:

Поскольку господа приедут завтра, девочки заняты приготовлением сладостей, и я думаю, что они уже закончили их и сейчас придут.

Я уже собирался встать из-за стола, когда Хосе, поднимавшийся из долины в гору на двух мулах, нагруженных тростниковой брагой, остановился на возвышенности, откуда открывался вид на внутреннюю территорию, и окликнул меня:

–Добрый день! Я не могу приехать, потому что несу чукару, а уже темнеет. Я оставлю сообщение девочкам. Завтра приезжайте очень рано, потому что это обязательно случится.

–Хорошо, — ответил я, — я приду очень рано, поздороваюсь со всеми.

–Не забудьте про гранулы!

И, помахав мне шляпой, он продолжил подниматься по лестнице.

Я отправился в свою комнату готовить ружье, не столько потому, что оно нуждалось в уборке, сколько для того, чтобы найти предлог не оставаться в столовой, где Мария не появлялась.

Я держал в руке открытую коробку с пистонами, когда увидел, что ко мне идет Мария и приносит кофе, который она попробовала ложечкой еще до того, как увидела меня.

Поршни рассыпались по полу, как только он приблизился ко мне.

Не решаясь взглянуть на меня, она пожелала мне доброго вечера и, поставив нетвердой рукой блюдце и чашку на перила, трусливыми глазами искала мои, отчего покраснела, а потом, опустившись на колени, стала ковыряться в поршнях.

–Не делай этого, — сказал я, — я сделаю это позже.

–У меня очень хороший глаз на мелочи, — ответил он, — давайте посмотрим на маленькую коробочку.

Он протянул руку навстречу ей, воскликнув при виде ее:

–Ох, как их всех полили!

–Не полный, — заметил я, помогая ему.

–И что они вам понадобятся завтра, — сказал он, сдувая пыль с тех, что держал в розовой ладони.

–Почему завтра и почему именно эти?

–Поскольку охота эта опасна, я думаю, что пропустить укол было бы ужасно, и я знаю из маленькой коробочки, что это те самые, которые доктор дал вам на днях, сказав, что они английские и очень хорошие…..

–Вы все слышите.

–Я бы иногда отдал все, чтобы не слышать. Возможно, лучше не продолжать эту охоту….. Жозе оставил вам сообщение.

–Ты хочешь, чтобы я не поехал?

–А как я могу это требовать?

–Почему бы и нет?

Он посмотрел на меня и ничего не ответил.

–Я думаю, что больше нет, — сказал он, поднимаясь на ноги и оглядывая пол вокруг себя, — я ухожу. Кофе к этому времени уже остынет.

–Попробуйте.

–Но не заканчивайте заряжать ружье сейчас…… Вкусно, — добавил он, прикоснувшись к чашке.

–Я уберу пистолет и возьму его; но не уходите.

Я зашел в свою комнату и снова вышел.

–Там есть чем заняться.

–О, да, — ответила я, — готовлю десерты и гала-концерт на завтра, так вы уходите?

Он сделал движение плечами, одновременно наклонив голову в одну сторону, что означало: как хотите.

–Я должен тебе объяснить, — сказал я, подходя к ней. Хочешь меня послушать?

–Разве я не говорил, что есть вещи, которые я не хотел бы слышать? — ответил он, погромыхивая поршнями внутри коробки.

–Я думал, что то, что я…

–Истинно то, что вы собираетесь сказать; то, во что вы верите.

–Что?

–Чтобы я тебя услышал, но не в этот раз.

–Вы, наверное, плохо обо мне думаете в эти дни!

Она, не отвечая мне, читала надписи на кассовом аппарате.

–Тогда я вам ничего не скажу; но скажите мне, что вы предполагали.

–Какой смысл?

–Ты хочешь сказать, что и мне не разрешишь извиниться перед тобой?

–Мне хотелось бы знать, почему Вы так поступили; но я боюсь знать, потому что я не назвал ни одной причины, и я всегда думал, что у Вас есть какая-то, которую я не должен знать…… Но поскольку Вы, кажется, снова рады — я тоже рад.

–Я не заслуживаю того, чтобы ты была так добра ко мне, как ты ко мне относишься.

–Возможно, это я не заслуживаю….

–Я был несправедлив к Вам, и, если Вы позволите, я на коленях прошу Вас простить меня.

Его глаза, прикрытые длинной вуалью, засияли всей своей красотой, и он воскликнул:

–О, нет, Боже мой! Я все забыл… Вы хорошо слышите? Все! Но при одном условии, — добавил он после небольшой паузы.

–Как угодно.

–Когда я сделаю или скажу что-то, что тебе неприятно, ты скажешь мне об этом, и я больше никогда этого не сделаю и не скажу. Разве это не просто?

–И разве я не должен требовать того же от вас?

–Нет, потому что я не могу советовать вам, и не всегда знаю, будет ли то, что я думаю, лучше; кроме того, вы знаете, что я собираюсь сказать вам, прежде чем я скажу вам.

–Ты уверена, что будешь жить в уверенности, что я люблю тебя всей душой? — сказал я низким, растроганным голосом.

–Да, да, — ответил он очень тихо и, почти коснувшись губами одной из своих рук в знак того, чтобы я замолчала, сделал несколько шагов в сторону гостиной.

–Что ты собираешься делать? — Я сказал.

–Ты что, не слышишь, что Джон звонит мне и плачет, потому что не может меня найти?

На мгновение я не решился, в ее улыбке была такая сладость и такая любовная томность во взгляде, что она уже исчезла, а я все еще восторженно смотрел ей вслед.

Глава XXI

На следующий день на рассвете я отправился в путь по горной дороге в сопровождении Хуана Анхеля, который вез несколько подарков моей матери для Луисы и девочек. Майо следовал за нами: его верность была выше всяких наказаний, несмотря на неудачный опыт подобных экспедиций, недостойных его лет.

После моста через реку мы встретили Хосе и его племянника Браулио, которые уже приехали меня искать. Браулио рассказал мне о своем охотничьем проекте, который сводился к тому, чтобы нанести точный удар по известному в окрестностях тигру, убившему несколько ягнят. Он выследил зверя и обнаружил одну из его нор у истока реки, более чем в полулиге выше владения.

Услышав эти подробности, Хуан Анхель перестал потеть и, поставив корзину, которую он нес, на подстилку из листьев, посмотрел на нас такими глазами, словно слушал, как мы обсуждаем проект убийства.

Далее Иосиф так описывает свой план атаки:

–Я отвечаю своими ушами, что он нас не покинет. Посмотрим, так ли проверен валлонский Лукас, как он говорит. От Тибурсио я все же отвечаю, привезет ли он большую амуницию?

–Да, — ответил я, — и длинноствольное оружие.

Сегодня день Браулио. Ему очень хочется посмотреть, как ты будешь играть, потому что я сказал ему, что мы с тобой называем выстрелы неправильными, когда целимся в лоб медведя, а пуля попадает в один глаз.

Он громко рассмеялся, похлопав племянника по плечу.

–Ну что ж, пойдем, — продолжал он, — только пусть маленький негр отнесет эти овощи хозяйке, потому что я возвращаюсь, — и он закинул корзину Хуана Анхеля себе на спину, сказав: — Это сладости, которые девочка Мария выкладывает для своего кузена?

–Это то, что моя мать послала Луизе.

–Но что на нее нашло? Я видела ее вчера вечером, такую свежую и красивую, как всегда. Она похожа на бутон кастильской розы.

–Теперь все хорошо.

–А что ты там делаешь, что не убираешься отсюда, черномазый, — сказал Хосе Хуану Анхелю. Неси гуамбию и уходи, чтобы поскорее вернуться, потому что потом тебе будет нехорошо оставаться здесь одному. Не надо ничего говорить там, внизу.

–Осторожно, не возвращайся! — крикнул я ему, когда он был на другом берегу реки.

Хуан Анхель скрылся в камышах, как испуганный гуатин.

Браулио был моим ровесником. Два месяца назад он приехал из провинции, чтобы сопровождать своего дядю, и уже давно был безумно влюблен в свою кузину Трансито.

В физиономии племянника было все то благородство, которое делало старика интересным; но самым примечательным в ней был красивый рот, еще без козлиной бородки, женственная улыбка которого контрастировала с мужественной энергией остальных черт. Кроткий по характеру, красивый и неутомимый в работе, он был сокровищем для Хосе и самым подходящим мужем для Тренсито.

Мадам Луиза и девочки вышли поприветствовать меня у дверей хижины, смеясь и ласкаясь. Благодаря нашему частому общению в последние месяцы девушки стали меньше стесняться меня. Сам Жозеф на наших охотах, то есть на поле боя, пользовался надо мной отеческой властью, которая исчезала, когда они приходили в дом, как будто наша верная и простая дружба была тайной.

–Ну наконец-то, наконец-то! — сказала сеньора Луиза, взяв меня за руку и ведя в гостиную, — семь дней!

Девушки смотрели на меня, озорно улыбаясь.

–Но господи, какой он бледный, — воскликнула Луиза, разглядывая меня внимательнее. Это нехорошо; если бы ты часто приходил сюда, то был бы размером с толстяка.

–А как я выгляжу для вас? — сказал я девочкам.

–Я говорю, — сказал Транзито. — Что мы будем думать о нем, если он будет там учиться и…?

–Мы приготовили для вас столько всего хорошего, — перебила Лючия, — мы оставили первую бадью нового куста поврежденной, ожидая вас: в четверг, думая, что вы приедете, мы приготовили для вас такой вкусный заварной крем…..

–А что за пеже, а Луиса? добавил Хосе, — если это было испытание, то мы не знали, что с ним делать. Но у него была причина не приходить, — продолжал он серьезным тоном, — была причина; и так как вы скоро пригласите его провести с нами целый день? Не так ли, Браулио?

–Да, да, давайте помиримся и поговорим об этом. — Когда этот важный день, сеньора Луиса? — Когда, Трансито?

Она была безумна, как шляпник, и за все золото мира не подняла бы глаз, чтобы увидеть своего парня.

–Это долго, — сказала Луиса, — разве ты не видишь, что домик надо белить и двери белить? Это будет день Богоматери Гваделупской, потому что Трансито — ее почитатель.

–А когда это будет?

–А ты не знаешь? Ну, двенадцатого декабря. Разве эти ребята не говорили тебе, что хотят сделать тебя своим крестным отцом?

–Нет, и задержку в сообщении мне такой хорошей новости я не прощаю Транзиту.

–Я попросил Браулио рассказать тебе, потому что мой отец решил, что так будет лучше.

–Я так благодарен Вам за этот выбор, как Вы и представить себе не можете; но это в надежде, что Вы скоро сделаете меня своим товарищем.

Браулио с нежностью посмотрел на свою прекрасную невесту, и она, смутившись, поспешила распорядиться насчет обеда, прихватив с собой Лючию.

Мои обеды в доме Хосе уже не были похожи на те, что я описывал в другом случае: я был членом семьи; без всяких столовых приборов, кроме одного столового прибора, который мне всегда давали, я получал свою порцию фрисолей, мазаморры, молока и серны из рук сеньоры Луисы, сидя не больше и не меньше, чем Хосе и Браулио, на скамейке, сделанной из корня гуадуа. Не без труда я приучил их к такому обращению со мной.

Спустя годы, путешествуя по горам страны Иосифа, я видел, как на закате солнца в хижину, где я получил гостеприимство, приходили веселые крестьяне: воздав хвалу Богу перед почтенным главой семьи, они ждали у очага ужина, который раздавала старая и ласковая мать: на каждую пару супругов приходилось по тарелке, а малыши шили сарафаны, опираясь на колени родителей. И я отводил глаза от этих патриархальных сцен, напоминавших мне о последних счастливых днях моей юности…..

Обед был, как всегда, сочным и приправлен разговорами, в которых Браулио и Хосе с нетерпением ждали начала охоты.

Было около десяти часов, когда, когда все были готовы, Лукас нагрузился холодным мясом, которое приготовила для нас Луиса, и после того, как Хосе вошел и вышел, чтобы положить кубики кабуйи и другие вещи, которые он забыл, мы отправились в путь.

Нас было пятеро охотников: мулат Тибурсио, рабочий на Чагре, Лукас, неивано с соседней асьенды, Хосе, Браулио и я. Все мы были вооружены дробовиками. У первых двух были дробовики, и, конечно, отличные, в соответствии с ними. Хосе и Браулио также несли копья, тщательно пригнанные к копьям.

В доме не осталось ни одной полезной собаки: все они, по двое, с радостным воем пополнили экспедиционный отряд; даже любимец кухарки Марты, Голубь, которого кролики боялись до слепоты, высунул шею, чтобы быть причисленным к числу умельцев; но Иосиф отстранил его"зумба!", а затем несколько унизительных упреков.

Луиса и девушки были встревожены, особенно Трансито, которая понимала, что именно ее парень окажется в наибольшей опасности, так как его пригодность для этого дела была бесспорна.

Воспользовавшись узкой, запутанной тропой, мы стали подниматься на северный берег реки. Ее наклонное русло, если так можно назвать дно оврага, утыканное скалами, на вершинах которых, как на крышах, росли вьющиеся папоротники и камыши, опутанные цветущими вьюнками, через определенные промежутки было загромождено огромными камнями, через которые течением вырывались стремительные волны, белые струи и причудливое оперение.

Мы прошли не более полулиги, когда Хосе, остановившись у устья широкого сухого рва, обнесенного высокими скалами, осмотрел разбросанные на песке сильно обгрызенные кости: это был ягненок, который накануне послужил приманкой для дикого зверя. Браулио пошел впереди нас, а мы с Хосе углубились в канаву. Следы поднимались вверх. Браулио, поднявшись примерно на сто шагов, остановился и, не глядя на нас, приказал остановиться. Он прислушался к шорохам джунглей, втянул в грудь весь воздух, посмотрел на высокий полог, который образовывали над нами кедры, джигуа и ярумо, и пошел дальше медленными, бесшумными шагами. Через некоторое время он снова остановился, повторил осмотр, сделанный им на первой станции, и, показав нам царапины на стволе дерева, поднимавшегося со дна канавы, сказал после нового осмотра следов:"Вот этим путем он вышел: известно, что это хорошо съедобно и хорошо бакиано". Чамба заканчивалась в двадцати шагах впереди стеной, с вершины которой, как было известно по вырытой у подножия яме, в дождливые дни стекали ручьи предгорий.

Вопреки здравому смыслу, мы снова отыскали берег реки и продолжили путь вверх по нему. Вскоре Браулио нашел следы тигра на пляже, и на этот раз они шли до самого берега.

Необходимо было убедиться, перешел ли зверь этим путем на другую сторону, или, будучи остановлен течением, которое и без того было очень сильным и стремительным, он продолжил движение вверх по берегу, где мы находились, что было более вероятно.

Браулио с ружьем наперевес перешел ручей вброд, привязав к поясу речовку, конец которой Хосе держал, чтобы при оплошности мальчик не скатился в ближайший водопад.

Наступила глубокая тишина, и мы заглушили нетерпеливое повизгивание собак.

–Здесь нет никаких следов, — сказал Браулио, осмотрев пески и подлесок.

Когда он встал, повернувшись к нам, на вершине скалы, мы поняли по его жестам, что он приказывает нам стоять на месте.

Он снял с плеч ружье, прислонил его к груди, как бы для стрельбы по скалам позади нас, слегка наклонился вперед, ровно и спокойно, и выстрелил.

–Там! — крикнул он, указывая на лесистые скалы, края которых мы не видели, и, спрыгнув на берег, добавил:

–Натянутый канат! Собаки выше!

Собаки, похоже, были в курсе произошедшего: как только мы отпустили их, выполняя приказ Браулио, а Хосе помог ему перейти реку, они исчезли справа от нас в зарослях тростника.

–Держись, — крикнул Браулио, снова выходя на берег. — прокричал Браулио, снова выходя на берег, и, торопливо заряжая ружье, заметив меня, добавил:

–Вы здесь, босс.

Собаки преследовали добычу, которая, видимо, не могла легко уйти, так как лай доносился из одной и той же точки склона.

Браулио взял у Хосе копье, обращаясь к нам обоим:

–Вы, ниже и выше, охраняйте этот проход, ибо тигр вернется по его следу, если он сбежит с того места, где находится. Тибурсио с тобой", — добавил он.

И обращаясь к Лукасу:

–Вдвоем обойти вершину скалы.

Затем, с обычной своей милой улыбкой, он закончил тем, что уверенной рукой установил поршень в дымоход ружья:

–Это котенок, и он уже ранен.

Произнеся последние слова, мы разошлись.

Хосе, Тибурсио и я забрались на удобно расположенную скалу. Тибурсио смотрел и смотрел поверх приклада своего ружья. Хосе был весь внимание. Отсюда было видно, что происходит на скале, и мы могли поддерживать рекомендуемый темп, так как деревья на склоне, хотя и крепкие, но редкие.

Из шести собак две были уже выведены из строя: одна из них была выпотрошена у ног зверя, другая, с кишками, видневшимися через одно из разорванных ребер, пришла искать нас и с жалобным скулежом истекала потом у камня, который мы занимали.

Прислонившись спиной к дубу, раскачивая хвостом, ощетинившись, с горящими глазами и оскаленными зубами, тигр хрипло фыркал, а когда он тряс огромной головой, его уши издавали звук, похожий на звук деревянных кастаньет. Когда он переворачивался, преследуемый непуганными, но не очень здоровыми собаками, с его левого бока капала кровь, которую он иногда пытался слизать, но безрезультатно, так как тогда стая с удовольствием садилась ему на хвост.

Браулио и Лукас появились из зарослей тростника на скале, но немного дальше от зверя, чем мы. Лукас был в ярости, и каратные пятна на его скулах были бирюзово-голубыми.

Охотники и дичь образовывали треугольник, и обе группы могли стрелять одновременно, не обижая друг друга.

–Огнем все сразу! — крикнул Жозе.

–Нет, нет, это собаки! — ответил Браулио и, оставив своего спутника одного, исчез.

Я понимал, что общий выстрел мог бы покончить со всем этим, но было ясно, что некоторые собаки погибнут, а тигр, не будучи мертвым, легко мог наделать бед, обнаружив нас без заряженных ружей.

Голова Браулио, с полуоткрытым ртом, запыхавшимся, с выпученными глазами и всклокоченными волосами, выглядывала из камышей, чуть позади деревьев, защищавших спину зверя: в правой руке он держал копье, а левой отмахивался от лиан, мешавших ему хорошо видеть.

Мы все потеряли дар речи; сами собаки, казалось, были заинтересованы в исходе игры.

воскликнул наконец Жозе:

–Хуби! Киллалеон! Хуби! — Хуби! Руби его, Трунчо!

Не стоит давать зверю передышку, да и Браулио не стоит подвергать большему риску.

Собаки одновременно вернулись в атаку. Еще одна из них умерла, не заскулив.

Тигр издал испуганное мяуканье.

Браулио появился за группой дубов, по направлению к нам, держа в руках древко копья без лезвия.

Зверь повернулся в ту же сторону, ища его; он закричал:

–Огонь! Огонь! — прыгнув обратно на то же место, куда он нанес удар.

Тигр искал его. Лукас исчез. Тибурсио был оливкового цвета. Он прицелился, и только приманка сгорела.

Хосе выстрелил: тигр снова зарычал, как бы пытаясь укусить себя за спину, и мгновенно прыгнул обратно на Браулио. Тот, снова свернув за дубы, бросился к нам, чтобы подхватить копье, которое бросал Хозе.

Потом зверь встал перед нами. У меня было только ружье: я выстрелил, тигр сел на хвост, зашатался и упал.

Конец ознакомительного фрагмента.