Снежная слепота

John Anhinga

Снежная слепота — ожог в глазах полярников от вечного снега вокруг. Не видя ничего, кроме, трудно вспомнить, что было помимо. Книга содержит нецензурную брань.

°

— Красивое селфи, — сказал я, потеряв счёт километрам пролистанной ленты.

— Представь, как она его делала, и разонравится, — отозвался С-сан.

— Однажды человек изобрёл колесо. И покатилось… — протянул Сакамаки, а я хихикнул: он знал толк в колёсах. Конкретно сейчас я поставил на запись свой диктофон, о чём не пожалел. Ни разу.

Разве что на каждую сотню галактик, где С-сан выпил виски, хотя забыл, что достал его для кофе.

По-настоящему красивым бывает лишь отчаяние.

— Я бегу за ним, пытаюсь схватиться за ось, мои ноги устали, им непросто пришлось…

— Недавно видел старушку, она шла и так счастливо болтала, приложив руку к уху, о том, как её жизнь, что Зина-соседка — курящая тварь, а внуки забыли о бабке,

–…я бегу и бегу, теряю юность и славу, этот бенгальский огонь по ошибке зажжён был без пятнадцати полночь…

— у неё в руке радио.

–… он догорит до единственной цели ровно за восемь минут, погаснет искорка-нить, ведь смысл был

— не в том, чтобы слушать,

— а чтоб говорить.

Взросление — суть дуга, когда из низменной наивности мы падаем

( — Или взлетаем)

на годы цинизма, где уже распрощались с верой в то, что нас кто-то поймёт, но желание выразить собственную нутрянку столь велико, что с годами,

( — Кто дожил,)

мы возвращаемся к исходной точке надежды на то, что интересны кому-то, и прекрасней всего та смехотворная дерзость, с которой чужой ребёнок пристаёт к тебе и жалуется на велосипед, у которого сломана ось.

— Или старая дева, что сетует: у неё в инвалидной коляске скрипит

колесо,

Сакамаки смеётся. Пусть он некрасив, нелеп и нескладен, пусть он сломан, но, чёрт возьми, сколь прекрасно.

Однжды он позвонил в мою дверь и усмехнулся:

— Ты сможешь, я почуял великую панацею.

Он улыбался. Зрачки его скулили от жути страданий. Их чёрные, чёрные, чёрные колёса вращались в осях колесницы, правил ею сам Рагнарок.

— Ты сбрендил? Может, я

— Жёг миндаль? — он ласково засмеялся, мурашки не улеглись с тех самых пор. — Знаешь, я ведь чертовски…

Я слышал скрип оси и стрёкот поводьев.

–…чертовски хочу умереть.

Леди неправдоподобно ярко накрашена, видно — на камеру, она выгнулась и застыла, чтобы поймать себя ненаглядную в фокус, а поза растеряла естественность и стала так отвратительна, что мне захотелось блевать.

— Если у входа мокро, значит, снаружи снег. Перемотай колёсико мыши в настройках масштаба и вспомни: резину сменил?

— Эй, Сакамаки, человек может умереть от дистонии, своей ли, чужой ли?

Он засмеялся, искренне и до боли, и лучшей из безъюморных фраз отшутился:

— Разве что от горячего сердца. Знаешь, я…

…я не поскользнулся, ведь был осторожен, по наледи проще простого скользить,

— твоя искорка-нить?

— Рухнула в снег обгорелой громадой, но, клянусь,

после первой агонии придёт дикое логике, но душе спасительное успокоение: если менять уже нечего, любое страдание приносит радость, стоит просто…

Колосится рожь. Нераскрытыми тайнами дышат поля под безоблачной высью. Там, взметая душистую землю копытом,

тонкие ноги закидывая к голове,

я покоряю колосья каждым выдохом, каждым вдохом отпускаю им волю, мной живы люди и полевые цветы. Мою гордую спину не тяготит седло великого воина,

…просто смириться. В отчаянии есть величайшее счастье покоя.

Аз есмь — Красный Заяц, скакун-повелитель просторов Китая.

— Я никогда не любил колёса. Как идею, как суть и как символ, — признаётся С-сан, так спокойно и просто, будто диктует список продуктов на ужин. — Кроме, пожалуй, вот этой вынужденной,

но крайне закономерной

случайности.

Колёсико крутится с приятным размеренным треском, подаёт в дуло патрон, бенгальским огнём искрит капсюль,

и Сакамаки смеётся.

— Чёртово колесо!

Скрипит, скрипит колесница, ей-то незачем менять резину на зимнюю: наледь не страшна вестнику Хаоса.

Жаль, вышла

осечка.