Енисей, река по меридиану

Evgenii Shan

В книге собраны рассказы о Енисее, выдержки из повестей «Мы идём по Западному Саяну» и «Енисейский Север». Она задумывалась как трилогия о великой реке и людях на её берегах, но получила неожиданное продолжение в Алтае как книга о всей мощи и красоте рек Сибири.

Фотограф Алексей Августинович

© Evgenii Shan, 2022

© Алексей Августинович, фотографии, 2022

ISBN 978-5-4493-8211-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Енисейский Север

От блеска воды на перекатах рябило в глазах и становилось легко и весело. Мелкая серая галька, омытая енисейской водой, казалась драгоценными камнями. МБВ, малый буксирный водомётный, тащил нас вверх по течению к базовому кордону Большеурского лесничества Саянского заповедника. Горы всё плотнее обступали русло, иногда обрывались скалами в чёрную воду, иногда открывали лощину с выходом к реке какого-нибудь притока. Устье Уса появилось неожиданно открывшееся широкой долиной и крепкой избой на невысоком угоре. Перекур. Пустой двор огороженный жердями ещё не успел зарасти травой, но двери в сени и избу уже были открыты настежь, а окна затянула паутина и пыль. Лесник ушёл отсюда, увёл и семью, кордон попадал в зону затопления Саяно-Шушенской ГЭС.

…

В детстве мы знали, что Енисей берёт своё начало где-то далеко в горах, в Монголии, сливается из двух. Я не мог подумать тогда, что эта горная тайга станет моим домом на большую часть жизни. Монголия отодвинется, уступая право быть истоком Енисея, Туве, а всю реку мне придётся не единожды пройти в разных её участках почти до самого океана. Увидеть его, Енисей-батюшку, разного. Серые его волны во время ненастья и пронзительно синие под ярким августовским солнцем, отражающие сочную зелень чёрных тополей Минусинска и чёрные омуты под скалами, где стоит таймень и хариус. Верхнее течение реки быстрое, вода студёная до ломи в зубах. А внизу это уже мощный широкий поток, почти безбрежная река жизни, которая в своих глубинах скрывает что-то таинственное. Река, так всегда называли в деревне, сурова и не прощает ошибок. Но Енисей и кормит, и поит народ, живущий на его берегах. В моём детстве из Енисея можно было смело пить воду, а в невод и на самоловы попадались такие осетры, что занести их с берега могли только двое мужиков на носилках.

Под Минусинском я прожил один летний месяц и успел познакомиться с рекой, когда она ещё не набрала мощи. Здесь Енисей нагрелся на степных просторах котловины и отдыхал после бешеного бега между хребтами Саян, чуть замедлял свой бег и был ласковым, как уставший конь. Позволял оседлать себя. Мальчишками, мы работали на совхозных полях до обеда, а потом бежали купаться. Забегали повыше и сплавлялись по течению, цепляясь на ветви тополей свесившихся до самой воды, вылазили из воды и делали ещё один заплыв, и ещё, и ещё. Повиснув на тополиных ветках поджидали, когда вода принесёт девчонок, а потом, вместе хохоча и украдкой трогая их тела в намокших купальниках вместе плыли до нижней «станции». Не сразу, но потом кое-кто решался, и мы переплывали неширокую быструю протоку на островок и загорали там. В глазах девчонок мы выглядели героями.

Холодный Енисей щадил нас, сыновей речников. Мы умели плавать и нырять, а главное, мы уважали реку. Мы всё знали о том, что река не шутит. Знали про водовороты и холодную воду, которая сводит икры. Знали об топляках-баланах, которые стоймя в воде и о которые можно здорово удариться головой. Понимали, что только серьёзное отношение к реке убережёт нас от несчастий. И с мальчишеской отвагой убегали из дома и купались в таких местах, где купаться запрещено. Дамбы судостроительного завода, отгороженные от людей, но не от нас, бетонным забором, в то лето школьных выпускных экзаменов были нашим пляжем. Глубина в этих искусственных протоках была такая, что в Енисей выводились суда типа «река-море». Какая-то металлическая труба большого диаметра торчала в двух метрах над водой и была нашей нырялкой. Ширина протоки была меньше длины стандартного бассейна. Переплыть на ту сторону казалось делом несложным, но решались на это немногие. Однажды решился и я. После прошедшего катерка вода со дна была поднята на поверхность и оказалась такой холодной, что мелькнула мысль вернуться. Но как же это сделать при всех. Я подумал, что в аварийном случае руку помощи мне подать смогут, и переплыл на холодный берег в тени. Обратно оказалось плыть проще. За полчаса отдыха тёплая вода сровняла холодную. До сих не представляю, как в то лето мы обошлись без потерь в нашей компании.

Верховье Енисея, где сливается Бий-хэм и Каа-Хэм в великую реку Улуг-Хэм, я увидел уже взрослым. Было мне 18, и уехал я в свою первую экспедицию, чтоб остаться в этих горах надолго. Слияние двух речек и рождение великой реки, которая потом пронесёт свои чистые воды через Саянские хребты, в тот год не произвело большого впечатления. Следующая экспедиция на Большие Уры была совершенно другой. Енисей ещё не был скован плотиной. В этих местах я пробыл два полевых сезона. Спокойный Ус, который бежит с Восточного Саяна и только в дожди поднимается, заполняя берега водой таёжных верховых болот. Жёсткие в своём беге Кентигир и Голая, которые весело перескакивают по камням кристальными струями и вдруг…

В самую жару начинают таять ледники из-под горных высей, и речки эти наполняются ледяной талой водой, несутся сминая всё на своём пути. В такой период и Енисей становится чёрным и бурливым, заполняет все перекаты, скрывает пороги, прячет валуны и камни. Он бешено несётся в горных ущельях, становится страшен своей непредсказуемостью. Редко кто в этот период рискнёт выйти на моторке на такую стремнину. По рации на все кордоны по Енисею передали, что утонул ребёнок, унесло течением. Мы решились на выход, с час крутились по порогам вверх в надежде увидеть тело. Не нашли, вернулись, Енисей забрал себе.

Енисей в Западном Саяне протекает скальными ущельями, только иногда выкатываясь на широкие поляны, которых немного — долина Уса да плёсы перед Карловым Створом. Створом в котором поставили плотину ГЭС. Ширина этого ущелья от самого устья Хемчика до устья Уса всего несколько сот метров, и только маленькие галечные плёсы дают возможность кое-где поставить жильё. Редкие тувинские юрты скотоводов и охотников, два два-три дома кордонов. Старообрядцы в таких местах не селились, им нужны были пахотные угодья и широкие лога для покосов и пасек. Кержацие посёлки ближе к Хакасии и Минусинской котловине, а здесь дикие места. Чудо дикой природы, скалы, ниспадающие с большой высоты в реку, сибирские козлы скачущие по отвесным скалам, да лиственичные узкие лога, резко уходящие к облакам. Смесь серо-чёрного базальтового камня и сочной зелени лиственичной хвои, серые и белые камушки галечных пляжей, синь неба. Такие картины завораживают и врезаются в память надолго. А если весь полевой сезон меряешь своими шагами эту тайгу, то она становится родной на всю оставшуюся жизнь.

Когда смотришь старые фотографии ударной всесоюзной стройки, которую видел своими глазами, иногда попадаются пафосные снимки — «Мы тебя покорим, Енисей!». Я не верил в возможность покорения великой реки. Енисей так и остался взнузданным, но не покорённым, и иногда показывает свой норов, когда люди забывают об уважении к нему. А багульник на склонах так же продолжает цвести в то время, которое выберет сам. И глухая тайга, и серые скалы, и синяя вода раскрашиваются отблесками этого лилового света.

Всё детство провел в среднем течение, каждую навигацию проходил на теплоходе от города до деревни. Каждый год мог наблюдать, как Енисей проталкивается сквозь скалистые склоны, перепрыгивает пороги у Казачинского, постепенно раздвигает берега. После Ангарской стрелки река становится широкой. Поженившись с дочерью Байкала Енисей, как всякий взрослый мужик становится степенным. Но эта степенность не закрывает всей мощи реки, а только добавляет ощущения величия. Для всех чалдонов Енисей основа жизни, царь и бог этого края. У нашей деревни ширина реки в весеннее половодье до 2,5 км, ну а летом чуть меньше. По правому берегу всё ещё попадаются «кармакулы», выходы скальных пород, но все реже.

После Ярцева начинаются широкие плёсы, а тайга по берегам становится всё темнее и дичее. Мощное тело реки несёт теплоход, и такое ощущение, что зазевайся чуть капитан и всё. Река унесёт судно по своему усмотрению. И это ощущение не обманчивое, все речники это знают. Ворогово стоит на высоком яру, но каждую весну в половодье Енисей достаёт человека и там. Широкие Вороговские плёсы резко сходятся в горло Осиновского порога. «Караблик, Барочка — два островка». Два островка по руслу и множество камней. Теплоход вдруг вовлекает в сильную струю и несёт в это горло. Дрожь по корпусу, телеграф звякнул машинам средний ход. Экономия мощи дизелей для того, чтобы в критический момент можно было добавить хода и выровняться. Островки с хвойным чернолесьем, украшенные поросшими мохом тёмно-красными камнями, проносятся почти рядом с бортом. Кажется, протяни руку и достанешь, судно на хорошем ходу выходит в спокойную воду.

Дальше теперь только ширь, слева болота, справа плоскогорье Тунгусок. Река катит свои волны спокойно, неотвратимо и мощно. Река катится, то становясь серо-синим зеркалом для неба, то морщась серыми брызгами в ненастье и закручивая белые барашки в северный ветер. Становится всё холоднее, даже летом при незаходящем солнце без телогрейки тут не обходятся. Моргнула камнями и вековыми лиственницами с яра Подкаменная. Незаметно тёмным логом влилась в Енисей Нижняя. Две Тунгуски, две древних шаманки, две легенды Енисейского Севера с кристальной водой, крупными тайменями и такими же крупными злыми комарами. Ниже Туруханска красное солнце ходит по кругу, и уже только краешком касается тёмной воды Енисейского залива. Карское море, океан Ледовитый. Чайки и тишина летней светлой ночью.

Рассказы с реки

Пассажирский дизель-электроход шёл по Енисею вниз. Лёгкая вибрация по корпусу уже стала привычной, а мелькание тайги, полей, деревень и речной обстановки сливалось в одну картину. Река становилась шире, тайга темнее, а полей попадалось всё меньше. Правый берег часто оскаливался камнями-кармакулами, а широкие плёсы поражали простором серо-синей воды. Я с товарищами ехал на преддипломную практику в исследовательскую экспедицию кафедры таксации. Мы уже хорошо знали друг друга, за пять лет учёбы, четверо парней и одна девушка, которая ростом была выше всех, а весом мало уступала самому старшему из нас. Утро, летом здесь оно раннее, а там где мы будем жить полтора месяца, солнце вовсе не заходит.

Выглянул в иллюминатор, что-то знакомое кольнуло в сердце. Выскочил на палубу. Мимо проплывала небольшая деревушка. Остяцкая, скоро Пономарёво, родина. Мимо Колмогорова мы прошли уже со светом, а Назимово открылось часов в 8, когда уже все были на работе. Но движения на берегу не было видно, никакой суеты. Люди со своими делами на берегу появятся вечером, сейчас все заняты в лесу, в поле, в кузне и на базе. В детстве я долго не мог понять, что такое «база» пока не начал читать «Тихий Дон», это «баз» — двор где содержится скотина и всякие хозяйственные постройки. Там у нас и конюховка старая, и молоканка, и конюшня. А дальше к лесу кузница и гараж, телятник и коровник в сторонке.

На берегу колхозники собираются рано, катер «чых-пох» тащит лемендру с доярками на дойку к стаду на Еловом в 4 утра, возвращается к 7. Когда начинаются покосы, за реку переправляют всю технику и лошадей на этой же лемендре, а потом работники сами уезжают на лодках ещё до свету, а многие на покосе и ночуют неделями. Пока катер тащится через Енисей, чего только не наслушаешься, насмеёшься вдоволь. И мужики и бабы шутят, а кто-то начинает историю невыдуманную, тогда все во внимании. В каждой деревне есть свой рассказчик. В каждой деревне есть свой шутник, свой разгильдяй, свой персонаж, с которым всегда что-то случается. В Назимово таким персонажем долгое время был дядя Вася Пономарёв, которого все беззлобно кликали Вася-карась. Был он лупоглазый, немного шабутной и слегка недалёкий. Его сын, Саня Дунечкин, названый так по своей бабке, был ничуть не лучше. Попадал во всякие истории с детства. Чего только стоили его попытки сбить кукурузник АН-2 с мелкашки стянутой у отца. Устроился на коньке крыши старого дома бабы Дуни и ну шмалять. Хорошо, что вовремя заметили и сняли оттуда снайпера.

Дядя Вася был штатным охотником, а эта категория во все времена немного отстранённая от жизни. Не любят они общие работы и нормированный рабочий день. Летом, как водится, на реке, рыбалка, заготовка дров, подготовка к сезону. Но приврать любил всегда. С увлечением рассказывает как неводили: «Перву тоню дали — шишнадцать штерледей! Втору тоню дали — сорок три штерледи! В ведро сложили, кое-как на угор заташшыли!». Этот рассказ вошёл в деревенскую классику и пересказывался ещё долгое время. Хотя, конечно, была у дяди Васи-карася и своя удача, и свой заработок лесной, который позволял кормить семью.

Река — главное, что держит наши деревни. Енисей кормит, Енисей поит, согревает, неся лес при большой воде. Баланы те все ловят, вытаскивают на берег обсушиться и готовят дрова. Никогда никто в лес не ездил браконьерничать. Особую категорию на реке составляет Техучасток, бакенщики. Навигационная обстановка — важная речная служба. Сейчас ходят два катера, а раньше за каждым участком следил один бакенщик. Выставлял весной после ледохода бакена, каждый вечер зажигал на них лампы керосиновые. Такие бакенские участки были распределены по всему Енисею, обеспечивали безопасность судоходства. Жили такие рабочие в избушках в центре своего дежурного места, часто рядом с береговыми створами. Одним таким работником был брат нашего деда Фёдор Ильич. Тоже из тех персонажей, о которых ходят смешные рассказы. Жил он в заброшенной деревне Лазовке, между Назимово и Колмогорова. Потом её стали называть Пономарёво, поскольку там только эта фамилия и жила. По типажу Фёдор Ильич такой же, что Вася-карась.

«Была она учительница, от мужа сбежала, а я баканшык. Вот и съучинились с ей в баканскай избушке» — рассказывает он свою любовную историю послевоенную. Семья в деревне, участок не бросишь, ежедневный тяжёлый труд. Бакена из тонких высушеных досточек, белый — пирамидкой, красный — шаром в двух плоскостях, устанавливались на караблике из жердей с тяжёлым каменным якорем. Чтоб не потерять место установки, ещё веха на якоре. А терять место немудрено, большая вода часто и сейчас срывает буи с якоря, несёт вниз по реке, прибивает где-то к берегу, в курью. Нынче на катере идут и собирают, а то и на плаву догонят. Раньше всё «на гребях», веслами бакенщик махал до известных мест, где сорванные бакена оставались. У Пономарёвских камней часто левый белый бакен уносило. Фёдор Ильич за ним вдогонку, а потом пыхтит обратно против течения. Ему говорят: «Бросил бы ты его, да новый изделал, чем так мучиться», «Да вы што! — отвечает с возмущением — Это ж сынтральнай бакан!» Бакен тот, действительно, важный был, но не настолько же, чтоб каждый раз за ним гоняться. Человеком он был ответственным, как весёлым и добрым. Все его любили, а подсмеивались над его рассказами, как над забавными шутками. Только много позже я узнал, что родня он нам, и приёмный отец тёти Маши Еремеевой, сродной материной сестры.

Много ещё вспоминается шуток и забавных высказываний наших мужиков, всего не упомнишь сейчас. Но они сами всплывают в памяти, когда встречаюсь с братом, разговариваем, вспоминаем детство и юность. И такие «летучие» фразы сами выходят на язык. Баба Дуня увидев дюралевую лодку с мощным мотором, что ещё в диковинку были — «Батюшки мои-та, милыя мои-та, вы не рыбнадзоры? Батюшки мои-та, милыя мои-та, вы не браконьеры?» дядя Карла Бастер с просонья выходит на палубу, увидев чужую самоходочку резво бегущую вдоль берега — «О, а это чья така…, маленька?», и руками показывает не больше локтя.

Брат Коля работал на обстановочнике, я ходил с ним в рейс пару. Останавливались на Сурнихе, походя описанной Астафьевым, ставили самоловы в ямах. Нигде я столько черной икры не ел, как в то время. Ложками. Ходил долгое время и мой Серьга капитаном обстановочного теплоходика. Пока хворь ни приключилась. С хворью он справился, но на реку больше не захотел, тяжёлая там работа. Хоть от трудностей не бежали никогда, но надо и на берегу делами заниматься. Дай бог всем нашим, Енисейским мужикам, здоровья да удачи.

Сродных братьев было три. Старший разбитной хулиган и добрейшей души, его любила вся деревня. Был заступником и учителем жизни для меня и младшего брата. Заступником даже и от среднего, более спокойного, но с хитрецой. Ему приходилось как-то вылавливать свою удачу и внимание, так как она доставалась либо старшему, либо младшему. Относилось то не только к подаркам, но и к тумакам и затрещинам, а также воспитанием супонью за различные шалости и проступки.

Младший Серёга был младше меня всего на три года, но в детстве это разница огромна. Разница между мной и старшими была ещё разительнее, и мы держались вдвоём. Вместе росли, вместе мужали, вместе стирали эту разницу в возрасте. Даже в армию мы пошли в один год, так как я был мобилизован после института, а Серёга сразу после школы. Не зря говорят, что сродный брат — почти родной. Мы, выросшие вместе, так и считали. Мы росли и выравнивались незаметно. Начали ходить на танцы, играть в ремешок у клуба, а потом и за девчонками ухаживать. В то время я ещё гладил ему брюки. Ходили ворочать сено на Мачище, копнили и копны возили по переменке на мерине, и вместе же начали учиться водить мотоцикл. После пары лет моих в городе, уже Серёга учил меня управляться с лодочным мотором на старой деревянной лодке, а потом и на Казанке.

День выдался ясным, как и положено в конце лета на Енисейском севере. Бабка Анна отправила нас распилить и стаскать пару баланов, что притащил дядя Саша и бросил напротив дома. Новый Урал гудел весело, точеная цепь легко брала древесину. Вдруг выскочила испуганная бабушка: «Ой, ой, сегодня ж Ильин день. Работать нельзя.» «Вот из тебя ж грешим» — посмеялись мы. Бабка выдала нам по свежей светлой рубахе, и мы от нечего делать отправились до посёлка леспромхоза. Тем более надо было лодку пригнать от брата домой. Санька уже был женатым и жил в леспромхозе. Добрались попутками, взяли ключ от амбара, водрузили мотор на лодку. Что-то погода стала портиться, серые тучки заходили на западе, по реке побежала рябь. Надо торопиться. Плотбище леспромхоза находилось в удобном месте, закрыто было от реки двумя островками, образовавшими как бы затон. Только вышли мы из-за Белого но лодке брызгами хватила верховка. Небо всё потемнело, резкими порывами ветер мощил реку, срывал гребешки с волн и бросал в лицу. Нам бы вернуться, да нет. Навалился я на нос, Серёга за румпелем Вихря, и лодка понеслась домой, звонко стуча днищем по мелким волнам. Нам было весело, даже пели что-то.

До села семь километров по дороге, по реке ближе, да ветер в лицо. Верховка, та пострашнее Сивера. Тот холодные волны катит большие да ровно. Енисей при Сивере черный, барашками белыми завивается волна, а тут волны в разнобой, да ещё и навстречу. Лодку бросает по этим волнам, речная вода уже захлёстывает борта. Я только успевал банкой махать из-плод китайской тушёнки. Серёга бачок свободной рукой покачал и мне в глаза смотрит. Пусто почти. Но вот она родная деревня, да не свернуть к ней, волна сразу в борт бить начинает, заливает, перевернуть грозит. Мы уже мокрые оба, а голос у брата тоненький стал, хоть и говорить нечего, мы и так друг друга с полуслова понимали, да молчать ещё хуже. Так и идёт на скорости, прыгая по волнам, проходя родной угор с баней в огороде. И тут гром с чёрной тучи! Илья проехал, и ливнем хлестануло по реке, прижало волну. «Серёга, ястри тя, в берегу!», «Да, знаю!», лодка щукой метнулась к берегу, матор чихнул и заглох, но уже и рядом мы. Выскочили по пояс в воду, потянули дюральку, заскрежетала по гальке. Дома. Смеёмся, по тропинке на угор под крупными каплями, что спину долбят. Вот тебе и Ильин день, бабушка Анна.

Ещё много что вспоминали мы, сидя в моей деревянной каморке на Затоне, когда приехал Серьга орден от губернатора получать. Выпили бутылку вина грузинского, долго говорили. И как постарше стали, да с девками пара на пару Новый год встречали. Как по октябрьскому снегу ноги мочили в клуб, как на подсочку за брусникой ездили, и на Угольный за груздями. Выросли вместе, повзрослели враз. Сео косили, зароды вершили, воду на санях с постромками с зимнего Енисея возили, а бидончиками с под угора на огород, когда ещё мальцами были. А тот случай и не вспоминали, но помнили. Ведь ещё нас роднее сделал. И не стоило говорить даже, потому что братья мы. Коля ушёл, а Саня откололся как-то. Но остались мы братьями все.

«Эспедицыя называетса»

Солнце большим красным шаром висело над тайгой в рое комаров и не хотело прятаться. Но с кратким ночным похолоданием и комары постепенно успокоились, звенели над землёй серым облачком. К ветру. В красном свете ночного солнца все казалось волшебным, тёмная хвоя сосен и лиственниц, серый тальник по берегу и кофейного цвета вода в нашей речке. Сарафаниха текла из болот, торф давал ей такой цвет, а ещё и снабжал микроорганизмами для питания рыбы и птицы. Рыбы было много.

Научная экспедиция в низовья Енисея, на самую крайнюю границу сосновых лесов, проходила уже который год. Мы собирали материал для дипломных работ, наши руководители — для диссертаций по лесоведению и таксации. Пять парней и девушка, рабочие и таксаторы в одном лице, профессор СТИ Эдуард Николаевич Фалалеев, его жена и, увязавшийся с нами друг профессора, который исполнял у нас роль завхоза. Эту ночь мы сидели с ним у костра, следили за копчением рыбы и разговаривали. Спать в полярные ночи не хочется, хоть и на работу завтра. Дежурные, по очереди остававшиеся на день в биваке, ночь перед дежурством могли себе позволить это.

Островок сосняка в этих болотах привлёк внимание кафедры таксации, мы исследовали именно его. Полтора месяца постепенного привыкания к комарам и палаточному житью, к клещам и рыбной диете. Фалалеев со своим другом, как опытные таёжники, припасу взяли немного. Вся наша жизнь строилась на двух сетях и утлой лодочке. Дежурный утром и вечером проверял сети, чистил рыбу и развешивал её вялиться. Часть уходила на готовку, часть — на сохранение. Тушёнка расходовалась экономно, как и хлеб. Самый важный припас — курево, был припасён с лихвой, но и его не хватило на весь срок.

Стоявшая на сухом месте в сосняк, охотничья избушка, нами не использовалась ввиду тесноты, но покурить иногда, сидя в её стенах, было приятно. Я, походя, исследовал кулёмки, изготовленные по путику, Серёга Петров учился грести на «оморочке», как мы прозвали лодочку, Саня Белозёров учился кошеварить на костре, а Серёга Кирьянов просто ленился. Чета наших молодожёнов, Игорь и Лиза, жили свой медовый месяц в отдельной палатке. Работа каждый день под гнётом комаров и слепней утомляла не сильно, привычка вырабатывалась быстро. Уже у каждого появились свои приоритеты в делах, у каждого находились и сторонние какие то занятия. Я писал, уже по традиции дневник похода.

По истечении месяца наши руководители собрались в Красноярск, мы оставались самостоятельной таксаторской партией и весёлым коллективом, который вместе проучился четыре года. Набитые тропы на пробы к модельным деревьям, набитая рука в валке двуручной пилой и всё усиливающийся таёжный гнус. К комарам присоединились утром и вечером мошка, а в самые жаркие полдни — слепни. Иногда, на перекурах, мы бросали всё и начинали ловить этих громадных кровососущих мух и отдавать их на съедение муравьям. Муравьиные кучи, на сухих местах нашего соснового островка, были повсюду.

Хлеб, а затем и мука, подошли к своему истощению. Курево также приходилось экономить. Какой удачей оказался гоголь, попавшийся в наши сети! Сети, они единственные бесперебойно снабжали нас рыбой. Сорожки, окуни и даже щука длиной в метр! Я сидел возле костра на скамейке и вырезал очередную чашку из соснового капа. Вдруг над речкой заметались утки, немногочисленными эскадрильями они со свистом пролетали над нами, обеспокоенные чем-то. Я только успел поднять стамеску, и кряковая утка была поражена в крыло. Поймать её и свернуть шею оказалось делом техники. Серёга сел в лодку и поехал смотреть сети, а я довольный любовался добычей. Однако, удача была не только у меня. Вернувшийся рыбак гордо держал в руке ещё одну утку. Вот что заставило местную фауну так вести себя! Утка попалась в сеть.

Но без хлеба становилось все труднее, а когда появилась опасность окончания сигарет, которые нам великодушно оставил наш профессор, было решено выбираться к людям. Дело в том, что срок, когда нас должны были забрать со стоянки лесники уже давно прошёл. Больше недели мы были оторваны от мира без хлеба, чая и махорки. Чага, обильно завариваемая в котелке, только добавляла усталости, так как являлась средством успокаивающим. К комарам привыкли, а мошка стала казаться невыносимой, все репелленты давно закончились. На экспедиционном совете мы решили выходить сами, на лодках. Кроме нашей «оморочки» была ещё резиновая лодка. Мы рассчитали уйти тремя рейсами.

Первый рейс выпал на долю меня и Петрова. Нагрузив резинку вещами и посадив шкипером Серёгу, мы привязали её на буксир к челноку, в котором капитаном, штурманом и движущей силой был я. Двинулись. Тянуть лодку было не сложно, но речка петляла и постоянно цепляла резинку кустами. Шкипер как мог выравнивал баржу, а я грёб изо всех сил. Два часа ушло на спуск по реке к самому узкому месту между речкой и Енисеем. Устье Сарафанихи было гораздо дальше, но высадка на берег должна была быть здесь. Енисей нас встретил северным ветром и высокой волной. Было прохладно, но не было комаров. Я остался строить новый бивкак, а Серёга погнал «оморочку» обратно к нашему стану за вторым рейсом груза.

Когда мы все собрались вместе, Лизка выдала нам по две печеньки, а Кирьян поделился со мной сигаретами. Ночь прошла тревожно. Весь последующий день мы высматривали лодку на реке, но при такой волне вряд ли кто мог осмелиться. Только к вечеру нам опвезло, по нашему берегу шла «Обь-2м» с тремя молодыми пацанами, младше нас. Только такие сорванцы и могли себе позволить спорить с «сивером», не бояться утонуть. На переговоры в лесхоз был направлен я, как местный житель. Мне вручили несколько вяленых окуней, к поясу пристегнул нож, накинул фуфайку и… с богом.

Ночевать пришлось на дебаркадере в Туруханске, контора лесхоза закрыта до понедельника. Мы и дни недели уже потеряли. Удивления у местных жителей я не вызвал, поужинав вяленой рыбой и выкурив последнюю сигарету, я улёгся в зале ожидания на голую лавку и уснул. А утром, так же обыденно, умылся и попил из Енисея, бодро зашагал к лесхозу. Встретил меня молодой кобель — лайка, разрешил сесть на крыльце в ожидании начальства, покурил со мной папиросы, которые я стрельнул у проходившего мужика. Ничего не отличало местную жизнь от нашей деревенской, и только полярное солнце грело чуть меньше. Чувствовал я себя как у себя дома. Дом, который мне скоро суждено было надолго оставить.

Наша Америка. Траппер

Голубой снег искрился на солнце. Он стал немного темнее, появились синие тени, потому что солнце уже не пряталось так рано за островом Скутовым. Оно теперь поднималось выше и времени на то, чтобы нырнуть в Енисей на западе уходило чуть больше. Я стоял на угоре у накатанной санной трассы один и радовался. Младшего брата упекли-таки в ясли, и напарника для игр у меня на сегодня не было. Сегодня не будет спора кто впереди на санках, а кто сзади. Я сел и покатил в низ, но на двух третях горки санки начали тормозить, проваливаться полозьями в накатанный снег и, наконец, резко встали. Я полетел кубарем и очутился в небольшой лужице. Яркое сибирское солнце в марте месяце растопило снежок и теперь смеялось надо мной. Весна.

Весна в деревне — особой время. Когда день на севере становится ощутимо длиннее, когда белый чистый снег искрится и слепит глаза, отражая солнечные лучи, когда лёд на Енисее вдруг перестаёт играть всеми красками неба и становится тёмным, сердце каждого наполняется какой-то первобытной радостью. Хочется бегать и прыгать, как маленькому телёнку, которого в первый раз после рождения выпустили на солнышко в пригон. Когда я немного подрос и стал интересоваться географией, я страшно удивился узнав, что наша деревня — среднее течение реки Енисей, а совсем не Север. Зима, когда тяжёлое солнце не более чем на 4 часа выходит из-за горизонта и даёт возможность конному обозу преодолеть путь до колхозных стогов на Тису. Лето, когда в самом его разгаре, северный ветер заставляет всех надевать стёганые ватники. Географически это не Север, это средняя полоса бореальных таёжных лесов. К этому же поясу относились и хвойные леса Канады и США, Великие Озёра и Скалистые горы. Дикие леса американских индейцев были нам знакомы не только по книгам Фенимора Купера, Сат-ока и Сэтен-Томпсона. Мы не просто играли в индейцев, мы жили жизнью похожей на них.

Весенние дни звали нас в лес. Весна звала нас туда, где пряно пахло хвоёй, кислыми болотными травами и черемшой. Это называлось «за речку», за Кирпичное. Снег там сходил долго, болото с кедами промерзало за долгую зиму и не отступало до начала июня. Май месяц был самым благоприятным по изучению этого района мальчишками. Ещё не было гнуса, трава только-только начинала показывать свои острия из-под осеннего загата и не путалась в ногах. Там были построены наши первые избушки, там проходила жизнь нашего индейского племени. Луки и стрелы были настоящими, продукция охоты тоже была настоящей, хоть и не частой. Две старые деревянные лодки на Кирпичном озере были перетащены сюда с реки, служили для постановки мордушек на гольянов, переправы к охотничьим местам нашего племени и давали возможность забрать с воды сбитую утку. Мы курили трубку мира с племенем «низовских», строили шалаши и занимались многими полезными делами, на которые взрослые смотрели снисходительно, но с полным уважением.

В это время на семейном столе появлялся суп из дикой утки, сковородка жареных гальянов, а в некоторых дворах жили травмированные стрелами индейцев болотные совы. Совы водились в тайге в большом количестве, они прилетали к лугам охотится на мышей и лягушек, сами становились объектами нашей спортивной охоты в целях тренировки. Такие приживатели в сельских дворах становились лишней заботой. Родитель изрекал — «Сам притащил, сам и корми», и незадачливый индеец ловил мышей и сбивал воробьёв для прокорма калеченой своей добычи. Затем сова, подлечив крыло, выздоравливала и улетала. Как мне сейчас становится приятно и немного странно — другого варианта, как излечение совы, не рассматривалось в принципе.

Постепенно гнус выдавливал нас к реке, к Енисею, в луга рядом с деревней. А сразу на задах деревни был околок ивняка, в просторечье «тальник». Там оставалась наша лесная резиденция в виде шалаша, куда можно было иногда убежать от родительского досмотра. Поздней весной тальник заливался водой, так как находился в низине, а летом был доступен для игр, как и зимой.

С началом летних каникул приходило и потепление. Енисей вскрывался поздно. Ледоход приходился на майские праздники, был событием значимым, наблюдаемым всеми жителями села от мала до велика. Было в этом что-то магическое, происходило от старинного поклонения силам природы и вызывало какую-то смутную генную память. Берега очищались, дно проборанивалось льдинами и, через пару недель, Енисей представал перед нами умытый и обновлённый. Прогревался он только к концу июня, но был уже сейчас готов для службы людям и нам, мальчишкам. К реке стаскивались зимовавшие на угоре лодки. За ледоходом в конце июня следовала коренная — большая вода. Кто плохо привязал свою лодку, лишался её. А мы получали в подарок такие же лодки, унесённые из сёл, которые находились выше по течению. Выждав некоторое время для поиска хозяином, она оставалась бесхозной, затем поступала в наше распоряжение. Так у нас появилась «Чайка» и «Сокол».

Компания «верховских» включала в себя всех кто жил в верхнем краю села, которое делилось условно по «ручью». Верхняя часть была меньше нижней, имело статус обособленного дикого края, поскольку всякая администрация, школа, клуб и даже магазины находились в нижнем краю. Статус «дикого края» льстил нам. В нашем краю находились кержацкая окраина, жил охотовед-заготовитель, базировался баканский техучасток с обстановочными катерами. Мельница и километровый знак «250 км» от Стрелки тоже были наши. Мы жили и играли в индейцев, взрослые не играли, а жили, как переселенцы на новый континент. Постепенно и мы начинали жить этой обыкновенной жизнь. Мы пасли скот, работали на косьбе трав и заготовке силоса, рыбачили, ездили далеко в лес за ягодой, а осенью нам стали доверять ружья на охоту. Мы привыкли к седлу, к литовке и лодкам. Мы гребли вёслами, читали следы в бору, и у каждого появлялись свои заветные места с ягодой, грибами, охотничьи путики с кулёмками и плашками.

Так постепенно и стал я таёжным исследователем Енисейского Севера, проводником в горах Саян, траппером в кедрачах Алтая. Привычка к лошади впитанная постепенно по крови от казачьих предков, от конюха крестного дяди Саши, от старшего брата, который всегда доверял мне поводья. Та привычка, которая позволяла быть спокойным в любой ситуации, ощущать себя одним целым и чувствовать доверие коня к тебе. В первых экспедициях в Западный Саян, на Большие Уры и Голую решительно взял на себя обязанности коногона. Весь полевой сезон перевозил со стоянки на стоянку весь скарб и инструменты полевой лесоустроительной партии. И никто никогда не упрекнул в неумении обращаться с лошадью. В самом конце сезона праздновали завершение похода, привязали Карьку плохо и сбежал он. Местные лесники, набранные кто откуда, с Питера, Москвы, Туруханска, махнули рукой — «Ушёл теперь к тувинцам за перевал». Взял кусочек хлеба, как ежедневно прикармливал конька лохматого, да пошёл бродить по узкой долине, расположенной высоко в горах, заросшей мелкой тонкой травой. Долина эта своим аскетизмом и окружением сопок с голыми вершинами так напоминала фантазии о индейцах скалистых гор. Складывались эти фантазии из книг и фильмов, из снов и реальности. Нашёл всё-таки Карьку пасущегося у ключа, там где трава посочнее, приманил, взял под уздцы и привёл на кордон. Никто не верил в такую возможность.

И когда я пил студёную воду из горных ручьёв на другой стороне Западно-Саянского хребта, где он уже сливался с Алтаем и Алатау, тайга была уже местом, чьи законы были изучены. Медведи уже не пугали, рыба в этих мелких ручьях ловилась, а рябчик садился чуть ли ни на голову, когда выводил свистком песню. И был уже не индейцем дикого племени, а траппером бледнолицым, но братом индейцам. И те же навыки управления с лошадью, и те же навыки неслышного хождения по тайге ценились тут выше чего-либо.

А тайга, горы и речки были теми же, что у Фенимора Купера, Сэтен-Томпсона, Федосеева и Шишкова. Улуткиткан и Чингачгук вместе с Юконским вороном незримо присутствовали во всем моих похождениях.

Хрустальные речки. Первая рыбалка

Тис перескакивал по камушкам и разливался на перекатах. Его хрустальные струи бежали издалёка, с таёжного края, где мыли золото. Перед самым Енисеем он разливался плёсом, и цветные камушки на дне играли всеми цветами радуги под ярким летним солнцем. Петров день прошёл, скоро и покос начинать. Дядьку отправили посмотреть вызрели ли травы, как колхозный стан и изба, а мы с средним братом навязались в провожатые. Одноклассник Санькин, тоже Санька с отцом с той же работой. Отцы пошли смотреть все поляны, а мы остались варить чай на берегу возле стана. Тис, покосы по его берегам, кормили колхозное стадо то сеном, а то тут пастбище устраивали, чтоб отдохнула земля. Покос тогда косили на Еловом.

Мне, как самому молодому, самая неблагодарная работа, но и самая лёгкая. Я отправился по воду к Тису, к широкому плёсу перед впадением в реку. Солнышко играла камушками, серебрилась в струях. Загляделся на красоту, зашёл по щиколотку в студёную воду. Чтоб зачерпнуть почище, потянулся подальше с котелком да ухнул в воду по самое горло. Жгучая ледяная вода обдала всё тело. Выкарабкался на берег ошарашенный и засмеялся. Вода была так кристально чиста, что непонятна глубина, камушки рукой достать, вот и не понял, что тут яма.

Взяли с собой и пару «корабликов» попробовать хариуса. На толстой леске поводки с крючками-мошками, штук пять. Отпускаешь кораблик, течение его натягивает по типу воздушного змея, ты только руководишь дальше-ближе. Санька по Енисею пробует, я по Тису. Не клюёт у меня, хоть тресни, обидно. Ну да ладно, такая красота, так солнце играет на воде, так вольготно тут, не то что в деревне. Потянул посильнее тетеву, над водой поднялись все пять крючков — ничего. Отпустил. Опять мечтаю и млею. Подтянул вверх тетиву опять, крючки поднялись на волной, а за ними хариус прыгнул. Крупная рыбина повисла на крючке, тянет весь перемёт в воду. Вот удача! Вытянул, снял добычу, опять запустил «кораблик». За пару часов несколько крупных харюзков поймалось, да у брата столь же. Ближе к вечеру надо домой. Отцы завели мотор, мы довольные в лодку. Я гордый удачей, ведь больше брата на одну рыбину вытащил. Вот и деревня. А с понедельника все колхозные мужики на Тис переселяются косить. С ними и старшие братья на конные грабли.

Воспоминания об этой первой удачной рыбалке, настоящей, а не на ершей, долго хранилось в памяти. Было еще много удач. Самоловы с дядькой-крёстным ночью светлой северной, невод с компанией, когда дядя Степан приезжал. Наплавная сеть, когда уже взрослый совсем помогал крестному колхозное стадо пасти на Еловом. Целая кастрюля черной икры стерляжей за обыкновенное блюдо с братом на обстановочнике «Грач» в устье Сурнихи. Но первые харюза, как посвящение во взрослую жизнь, в секреты северного житья. Сурниху, с её богатыми стерлядью ямами, вспоминал лишь по романам Виктора Астафьева. Гордился землячеством нашим. Да широкие плёсы Енисейские на закате, когда можно катер вести по солнечной дорожке прямиком на север. Ведь и солнце наше не садится, а только купается в свинцовых водах в эту пору.

Сурниха

Название этой речки не местному не скажет ничего, кроме тех, кто любил творчество Астафьева. Именно эту малую речку, с Восточно-Сибирского нагорья впадающую в Енисей чуть ниже Ярцево, и описал он в своей повести «Сон о белых горах». Маленькая деревушка Никулино известна енисейским, как старое чалдонское поселение. Даже моего брата в речном учили мастер, старый речник, называл в шутку «чалдон Никулинский». Излучина Енисея после Кривляка двойной петлёй открывает широкие плёсы.

Я стоял за штурвалом обстановочного катера «Грач» с гордостью доверия мне оказанного, и щурился на закатное солнце. По этой солнечной дорожке и направлял катер, довольный собой, пока дядя Карла Бастер ни заругался, что вынесу на берег. Замечтался, да и свет глаза слепил, не видать, что река уже круто поворачивает опять на север. Слева деревня, а через широкую водную гладь впадает та самая Сурниха. В этом месте створы судового хода проверялись часто, хотя ночи короткие совсем, но вся обстановка должна быть в порядке и гореть, иначе нельзя. И под самую темноту уже подошли к устью Сурнихи. В таких места намывает мели, вымывает ямы. А в ямах осетры и стерлядки — самое место для постановки самоловов. Место очень рыбное, почти легендарное.

Чуть поодаль от енисейского берега на низком угоре несколько заросших бурьяном бараков. Вернее, двух-четырёх квартирные дома из бруса. Остатки лесопункта брошенного после истощения делян. Просятся на разбор для строительства баньки или стайки, безхозные. Да далеко до посёлков, никто и не трогает. В Кривляке и Никулино мужикам проще срубить из кругляка, чем плавить брус отсюда. Но посмотреть мне интересно. Веет рассказами о тяжёлой послевоенной жизни, и весёлой в тоже время. Два человека из команды смотрят самолов, складывают в мешок стерлядок и пару небольших осетров. Всё как по заказу. Неделя — большой срок для проверки снастей, а потому знают о них обе сменные бригады и проверяют неукоснительно. Иначе, рыба заснёт и есть её — смертельная опасность.

Вода в этих речках прозрачная и слабо-бирюзового цвета, отражает закатное небо. Галька шуршит под ногами, а противоположный берег теряется у горизонта почти. И тишина на реке такая, что даже одним словом не хочется её нарушать, как священную песню небес. Солнце нырнуло в серебристые тёмные глубины Енисея, и свет дня померк, как в антракте перед спектаклем. Но всё хорошо видно, не темно совсем, только левый берег исчез из виду.

Катер не стоит в устье речки, а отходит чуть в сторону, утыкаясь в берег. Несколько часов отдыха на приготовление ужина и сон. Впервые ем ложкой чёрную икру, недозревшую ещё, а потому сваренную. Выпиваем по стопке водки, припасённой с Ярцево и отправляемся по кубрикам спать. Проснулся от вибрации, Грач уже пошёл обратным ходом домой, как только забрезжил скорый северный рассвет. В рубке один брат на вахте, остальные отдыхают. Опять мне доверен штурвал, и Енисей под плоским брюхом катера постукивает и журчит. По реке несёт лес. Брёвна, разбитого где-то на порогах плота попадаются часть, и надо уклоняться от них, хотя и большой опасности нет, но неприятен удар в корпус тяжёлого намокшего соснового комля.

Что-то чешется на ноге, и я при свете утра обнаруживаю впившегося клеща. Это, наверное, когда мы створы у Кривляка проверяли, в кустах подцепил. Клещ уже напился, раздулся грязно-серой горошиной, но волнения не вызвал. Коля булавкой расковыривает и пытается извлечь. Почти…

— Ты тут смотри за курсом, я сейчас отлучусь ненадолго, — брат уходит в кубрик.

Да какие проблемы, конечно посмотрю. Приятно ощущать движение судна в своих руках и видеть перед собой простор утренней реки. Отвлёкся на минуту и когда поднял глаза, прямо по курсу топляк — бревно полузатопленное, напитанное водой, ныряет толстым обрубком, сейчас в днище ударит. Крутанул штурвал так, что у катера крен на борт рядом с критическим. Надо сказать, речники недолюбливают этот плоскодонный обстановочник именно за это — вертлявый с высокой рубкой и плоским дном. По трапу стучит ботинками брат.

— Ты чего! Утопишь нас всех спящих, — кричит в полголоса. Но уже выровнявшийся катер останавливает эти упрёки, и мы опять вдвоём несёт утреннюю вахту. Скоро уже и Ярцево.

Деревянный мир Енисейского севера

Чёрный жук усач попытался заползти от меня в расщелинку почерневшего бревна нашей избы. Мы ловили их и заставляли откусывать себе длинные усы, загибая их в ротовые клещи за то, что иногда «стригуны» запутывались в наших волосах. Дядя Саша в очередной раз постриг меня и Серьгу под машинку и жуки нам были уже не страшны, да и ловить их было не интересно. Избы в деревни все были старыми, брёвна срубов почернели, иногда проходили длинными узкими трещинами, но жуки им были не страшны тоже. Сибирская изба всегда рубилась из сосны и лиственницы, смола не давала проникать личинкам внутрь, а высыхая, такие срубы становились плотными как кость. Как только рубили новый дом, он сразу попадал под внимание всей детворы, мы любили там играть, но из кругляка строили всё реже и реже. Появлялись леспромхозы, лес пилился на пилорамах, из бруса строить сподручнее. Последний рубленый дом на моих глазах был председателю колхоза, приезжему молодому татарину Рафику. Он был не местным, хоть и енисейским, мужики его уважали, но вся деревня называла просто Рафик.

Конец ознакомительного фрагмента.