В твоих руках и Цепи станут Жемчугом

Beatrice Boije

– А вы думаете, он зря отдал за все это свою жизнь?! – вдруг повысив голос взорвалась Беатрис, нахмурив брови и вздернув верхнюю губу, по старой привычке пытаясь оскалиться, – Думаете, он зря потратил на это столько сил и времени?! Думаете, Господь был бы равнодушен к его жертвам?! Я еще никогда не чувствовала себя так, Генри! Мне еще никогда не было так тяжело! Я физически чувствую на плечах все прожитые мной годы! Сто пятьдесят семь чертовых лет!

Я уснула в камере пыток

Германия. Гамбург. 1509г.

В каком возрасте и в какой момент времени она осознала, что с ней что-то не так? Может в малолетстве, когда она помогала матери находить мелочи туалета, которые та вечно теряла по всему дому или когда предсказывала что же привез ей отец после деловых поездок в город, едва было видно с горизонта крышу его экипажа. Когда впервые пошла за голубыми огнями холодным осенним вечером и ее пришлось два дня искать с собаками или при воспоминаниях о том дне, когда во время ее крещения треснула купель.

Нет… молитвы не жгли огнем ее душу, вода не превращала кожу в пепел, экзорцисты были бы бессильны, ибо воду из пустой бочки не вылить. Но глядя на то как растет его дочь, Генрих понимал все ясней — или жена родит ему наследника, или его род закончится на этом проклятом ребенке, которого не берет даже Господь. Но родился ее брат и, казалось, все это перестало иметь значение. И она затихла. Будто наваждение прошло и из бесноватого дитя Беатрис вновь стала обычной девочкой, воспитанной и послушной. Но не потому ли, что она поняла, что с ней что-то не так?..

***

Она стояла высоко подняв голову и с прямой спиной. Ясным взглядом всматриваясь в лицо Спасителю. Собор был пуст, служба давно закончилась, но пришла она сюда не за этим. Едва последние слова проповеди прекращали разгонять тишину и люди покидали скамьи, с самой последней, всегда скрытой в тени, поднималась одинокая фигура, вставала у алтаря и смотрела на распятого на кресте человека. Безмолвно, будто ведя диалог на уровне мыслей и взглядов. У нее было полно вопросов, но ответа на них никогда не следовало. Будто распятый лишь отрешенно качал головой, зная, что его слова все равно будут не в силах что-либо изменить. Вибрации, что наполняли воздух словами молитвы, будто проходили сквозь ее тело, не задевая ничего в душе. Будто она была призраком, которого не заметишь даже в мире тонких энергий. Невидимая для высших сил. И было совершенно неясно, что с этим делать…

Виктор говорил, что ничего…

— Мама…

А, может, просто не нашелся еще тот, кто мог помочь ей это исправить…

Беатрис опустила голову, ухватывая тонкими пальцами крохотную ладошку своего сына. Хвала небесам, хоть с ним все было в порядке.

— Да, дорогой… — тихо вздохнула Беатрис, крепче сжимая руку.

Но малыш, будто загипнотизированный, еще несколько секунд смотрел туда же, куда опять был направлен взгляд его матери, прежде чем заговорить вновь.

— А кто это такой?

— Хм… — ее озадачил этот вопрос.

Кто это такой… Как самим богом отлученной от церкви ведьме объяснить маленькому мальчику, кто это такой.

— Это… спаситель человечества, Аскель. Созданные свободными, дети Его, люди… потерялись, запутались. Как неразумные дети они могли погубить себя, и Господь послал Спасителя…

Подхватив сына на руки, девушка поцеловала его в лоб, прежде чем снова вернуть взгляд к распятию.

— Но почему он на кресте, мама?..

— Потому что люди предали его, сынок…

***

Замок Бельмонт. Испания. Кастилия. 1627г.

Вкус крови на губах… такой яркий, но, если покатать ее на языке, становилось ясно — это ее собственная. И густой черный ошметок вылетает из губ на землю, засыпанную песком, оставляя небольшую тягучую струйку стекать от губы по щеке, впитываясь в пыль. Глаза, застланные мутной пеленой, закрываются, и последнее, что они видят — это спины рыцарей, тени хлопающих на ветру плащей… и пару стражников в броне, в нетерпении гремя цепями подходящих к ней…

Ноги сводит от многочисленных шипов, что впиваются в кожу через опутывающие ее ступни «сапожки» из стальных пластин с вкраплением серебра. Они идут медленно и каждый раз, когда она пытается потерять сознание, заваливаясь к стене узких коридоров, сильный толчок в спину чем-то тяжелым приводит ее в чувства, заставляя пройти еще метров пять. Сегодня сопротивление начало ее утомлять. Ее отпускали в разы быстрее, если она «участвовала» в их бестолковых играх.

Шаги удаляются, оставляя рядом только пару дневного караула, то и дело заглядывающую внутрь ее камеры через тонкое окно-щель. Если бы ей позволили видеть дальше стен своей темницы и дальше заборов полигона, она бы могла догадаться, что власть в замке давно переменилась. С железной дисциплины и иерархии, построенной на уважении — на дисциплину жестокости и иерархию, построенную на страхе.

Крепость Бельмонт стала одной большой тюрьмой. Для нее и для каждого, кто знал о ее существовании и участвовал в содержании. Но она этого не знала, покорно выполняя отведенную ей роль, попутно издеваясь над мнимым превосходством человека перед ее силой, пародией на власть перед нечеловеческой волей, а ей просто некуда было пойти… А потому, когда язык в очередной раз прошелся по корке заветрившейся крови на губах, а глаза закатились, отпуская разум куда-то за пределы этих стен, невесть откуда взявшееся в закрытом помещении дуновение холодного ветра в лицо вызвало небывалый прилив… облегчения.

Казалось, что тьма просачивалась через щели в камнях, отовсюду, будто стремясь объять ее целиком, обласкать истерзанную плоть, прибитую к дереву, облизать неперестающие кровоточить раны. Небытие окутывало разум, стирая боль. Да… растворение в нем было так близко…

— Никуда ты не пойдешь. — голос гулкий, как из колодца.

— Lass mich…¹ — прошептала Беатрис, не поднимая головы. Лишь пальцы дрогнули на забрызганных кровью запястьях, пронзенных серебряными гвоздями.

Она чувствовала Бездну, та звала ее… обещала свободу.

Но призрачная фигура в темном плаще лишь покачала головой. За дверью послышалось какое-то шевеление и взволнованный шепот.

— Еще рано…

Ржавый скрежет лезвия, качающегося в воздухе, такой мелодичный для нее сейчас… последнее, что слышат смертные перед тем, как обрести свободу. А касания тьмы ласкали ее ноги, обожжённые и истыканные шипами кандалов. Хриплый стон разорвал тишину. Тьма клубилась у ее ног и звала, но она не могла пойти следом… «еще рано».

— Egal…² — прохрипела вампирша из-под спутанных волос. — Sie selbst werden mich bald tоten…³

Но лишь замогильная ухмылка и трескучий вороний крик были ей ответом.

— Они не успеют…

Невесомое касание призрачных пальцев к ее волосам…

Холод отступал, а на замену приходила невыносимая боль. От ее тела оставались лишь ошметки, которые только чудом нашли за что приколотить обратно на крест. Но не успела она переварить сказанное, как ей в лицо уткнулась смердящая тряпка, протянутая на палке сквозь решетку клетки, пропитанная вчерашней кровью… возвращая ее в мир «живых людей».

Зашипев, она отдернула голову, заставив отшатнуться прочь стражника дневного караула, было решившего, будто игрушка сеньора инквизитора вздумала откинуть копыта прям в самый неудобный момент и додумавшегося привести ее в чувства остатками вчерашнего «обеда». Гнилая кровь… верная смерть. Она лучше снова впадет в спячку, чем хоть кончиком языка прикоснется к этой дряни…

— Kindlich…⁴ — усмехнулась она, едва за спиной мужчины захлопнулась дверь. Усмехнулась, а потом вновь закрыла глаза…

Здесь не над чем было смеяться…

Примечания

1

отпусти меня (нем.)

2

все равно (нем.)

3

они сами скоро убьют меня (нем.)

4

глупо (нем.)