Почтальон для Евы

Alexandra Reinhardt

Молодая владелица клиники пластической хирургии, давно покинув родные края и обосновавшись во французской столице, получает в наследство родовое имение в глухой азербайджанской деревне. Заурядное, на первый взгляд, путешествие к истокам обращается для неё в пугающее погружение в мир колдовских ритуалов, зловещих обычаев, любви, способной преодолеть смертельные границы, и круговорот мистических событий. Что ждёт её за порогом заброшенного жилища? И только ли он скрывает мрачные секреты?

© Alexandra Reinhardt, 2022

ISBN 978-5-0056-6655-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Ева мечтает убивать

На соседнем запотевшем иллюминаторе отпечатался детский мокрый нос. Будто крошечный дверной звонок над посеревшим парижским небом. Мужской голос вдруг зашипел ребенку на французском: «Закрой свой рот, дебил!!!». Впереди стоящего кресла разъяренный отец резко схватил за рукав мальчишку и одернул маленького непоседу.

Ева напрягла свои разутые ноги (вечная проклятая отечность в полетах), чувствуя даже через кожаную обивку соседнего сиденья чуть слышный, глухой удар по плечу ребенка. В салонном воздухе «Air France» повис безмолвный испуг маленького пассажира.

Ева слишком хорошо знала и помнила, как вибрирует в окружающем пространстве детский страх. Она автоматически сжала кулаки, впечатывая в ладони следы острых ногтей. Подоспевшая на помощь стюардесса наклонилась над распоясавшимся мужчиной и, натянув дежурную вежливость вкупе с улыбкой, отчеканила с корпоративной деликатностью просьбу — немедленно угомонить свою ярость:

— «В противном случае, я буду вынуждена сообщить о Вашем девиантном поведении пилотам и немедленно вызвать полицию. Вас с семьей снимут с рейса».

Пьяница промычал что-то невнятное в ответ, выдавая в лица своих спутников невидимые зловонные облака перегара.

Стюардесса, вполне удовлетворенная исходом этого краткосрочного конфликта, выпрямилась, будто в ней жила пластмассовая механическая кукла. Она обернулась к Еве, прожигающую взглядом, полным ненависти, затылок абьюзера и как ни в чём ни бывало предложила: «Свежую газету, мадмуазель?»

Ева слегка опешила от подобной невозмутимости, но согласилась:

— «Да, дайте „Le Parisien“, пожалуйста. Почитаю что-нибудь свежее. Хотя в этом мире ничего нового, как я посмотрю, нет. Родители все так же третируют своих маленьких детей», — выдавила из себя Ева, нарочито громко сделав акцент на последней своей фразе и ткнула коленом в сиденье дебошира.

Тот молчал, как классическая наглядная иллюстрация того факта, что любой насильник — это всего лишь трус, способный упиваться своей властью только в компании с теми, кто еще не состоянии дать ему должный отпор, в силу возраста, например. Но стоит ему только пригрозить взрослой ответственностью за чинимое зло и равноправной силой, как тиран тут же начинает лебезить и пресмыкаться.

В отверстии между креслами мелькнули заплаканные мальчишеские глаза, ненадолго задержались с любопытством на Еве и почти сразу же спрятались за кожаной обивкой.

Отпечаток детского носа исчез со стекла. Теперь этот нос сопел в свой пластиковый стаканчик, подсаливая воду своими тихими слезами. А Ева и вода в стаканчике — его напряженно слушали, обоюдно понимая, что зверюга-отец обязательно отомстит ребенку за свой прилюдный позор, когда абсолютно все пассажиры рейса стали свидетелями того, насколько он жалок. Трусость таких вещей не прощает. Никому, тем более своим детям.

Заметки в телефоне Евы (воскресенье 06 июня):

Мне было 7 лет, когда я впервые захотела убить человека. Отчетливо помню эту ночь, когда осознала что такое «смерть» и как сильно временами я ее желаю. Иногда — себе. Но чаще — я желаю смерти другим людям.

В ту ночь я безуспешно старалась заснуть, ковыряя тощим пальчиком шерстяной ковер с рыжим коньком Горбунком на стене, коими раньше украшали все советские спальни. Из-под двери в мою темную детскую струилось желтое московское электричество. В нашей квартире царили покой и размеренность в делах, наступающие сразу после того, как детей уложили спать. Папа читал, время от времени отвлекаясь на реплики Мамы, рассказывающей о событиях истекшего дня. А сама она вышивала искусственным жемчугом мои воротнички и манжеты на школьной форме, чтобы завтра я снова стала самой приметной и запоминающейся в учебном классе, где торжествовали унылые коричневые платья с фартуками. Но меня слабо интересовали события в наших комнатах.

Всё потому, что в это же самое время за соседской стеной выла моя маленькая подруга. В отличие от меня ей ежедневно приходилось выживать в адских условиях неблагополучной семьи. Её вдрызг пьяный отец в очередной нажрался паленого суррогата, который он называл водкой, снова избил свою жену, и после принялся истязать свою малолетнюю дочь.

Я лежала в 50 сантиметрах от соседской преисподней, слыша частые удары, которые наносят рабочие слесарские ботинки по ее животу. Я едва сдерживала слезы, кусая губы и представляя, как ей больно и страшно сейчас один на один с монстром. И как завтра снова встречу ее на дневной прогулке, в то единственно безопасное для нее время суток, когда насильник отсыпается в похмелье или заступает на смену. Она как всегда будет молча прятать от меня глаза и синяки. В ту ночь я лежала в своей детской кровати и рисовала в своей русой голове сцену моей расправы над ним.

Как было бы здорово, просочиться сейчас сквозь общую стену, словно в фантастической телепортации, на их прокуренную кухню и с разбегу воткнуть папин скальпель ему в сонную артерию. В морщинистую сизую шею, там где короткая цепочка с крестом прячется в редких седых волосах чудовища. И провернуть хирургическую сталь несколько раз, чтобы красная жижа, густая и терпкая от спирта и табака, сочилась по брюху мучителя. Да с таким бы напором, чтоб он харкал этими сгустками на свой дешевый чайник. Хватался пальцами за липкий воздух, искал помощи, не в состоянии произнести ни слова. Тогда бы его предсмертные хрипы стали бы мне лучшей колыбельной песней.

А после, совершив на глазах спасенной подружки жесточайший акт справедливого возмездия, я успела бы вернуться в свои девичьи покои тем же путем, сквозь стенку. И довольная собой, снова продолжила бы подслушивать ночной разговор моих ничего не подозревающих родителей. Как всегда обо мне.

К примеру, как моя Мама жалуется Отцу: «Наша дочь сегодня опять почти ничего не ела. У меня уже кончаются идеи и мысли, как увлечь ее, чтобы хоть крошка попала к ней в рот». А Папа снова бы вздохнул, откладывая газету, и произнес: «Пожалуй, нужно всё-таки показать её невропатологу».

Вид своей или чужой крови в отличие от сверстников никогда не вызывал у меня приступов тошноты или панического страха. Чего не скажешь о еде. Да, я люто ненавидела запах и вкус любой пищи. Каждая тарелка давалась мне с не меньшими болью и страданием, как если бы я совершала восхождение на Голгофу. Я плакала, глотая мамины диетические тефтельки, проталкивая их в глотку, как крокодил, с помощью собственных слёз. Мама, кормя меня, тоже рыдала белугой, наблюдая мои ежедневные кухонные истерики.

— «Ева, родная моя, ну поешь, молю!», — лепетала мать, глядя как тонут в высоком плюшевом ковролине мои худющие ноги.

Я выглядела как жертва нацистских опытов, а не девочка из известной и уважаемой семьи прославленных на весь Союз врачей. Несмотря на все мольбы, угрозы, просьбы, шантаж и манипуляции, направленные на то, чтобы я проглотила ложку с пюре или котлеткой, я была непреклонна. Как упертый истукан.

Ни образцовая заботливая мама, которая, к слову, была отличным педиатром, ни армия её кухарок-помощниц, виртуозно готовивших любые кулинарные изыски, столь дефицитные в Советской России, не могли сломить во мне презрение к еде. Мама резала хлеб крохотными ломтиками, густо намазывала одни мякиши красной икрой, а другие — черной, вонзала в хлеб зубочисткии, имитирующие солдатиков, расставляла по разные стороны тарелки и объявляла сражение между двумя «вражескими» баррикадами. Мне давали ответственное партизанское задание — уничтожить с помощью своего крохотного желудка сначала отряд черноикорных, а затем и красных соперников. Иногда родительская хитрость срабатывала. Так, почти ежедневно, моя Мама воевала со мной за моё же выживание.

Я была нетипичным ребенком во всех смыслах. Люди говорили за нашей спиной, что в семье статусных врачей происходят какие-то странности, ведь они произвели на свет не вполне стандартное дитя. Я росла очень замкнутой, почти никогда не спала, сторонилась людей, не любила тактильность, не позволяя целовать себя даже родственникам, не искала дружбы со сверстниками, и всё чаще сидела в одиночестве с книгой. Благо, мастерством чтения я овладела очень-очень рано. И книги, которые я поглощала с жадностью и восторгом, стали мне на долгие годы и друзьями, и советчиками, и спутниками в захватывающие миры астрономии, путешествий, легенд, авантюр первооткрывателей и древней истории.

А однажды, когда мне было 4 года, похоже, я решила взорвать под основание психику родителей, сообщив им, что вижу мёртвых. Мол, они приходят ко мне ночью, наклоняются над постелью и шепчут мне свои биографии. Покойные гости всегда были учтивы, и совсем не пугали меня. Я лежала и увлеченно слушала истории их прежней жизни, с любопытством разглядывая диковинные детали их одеяния: кители, мунштуки, сюртуки и кринолин. А позже, когда я находила старые фотоальбомы, хранившие довоенные снимки наших предков, узнавала в их пожелтевших лицах своих полуночных посетителей. Показывала пальцем на каждого из них и в деталях пересказывала то, что слышала от недавно встреченного умершего предка, так подробно поведавшего мне информацию о себе. Всегда попадая в точку.

Наши пожилые родственники, хорошо понимая, что я никак не могла знать детали жизни давно ушедших из нашего мира людей, холодели. Суеверно перешептывались, а затем прощались, и спешно покидали наш гостеприимный дом. Подальше от маленького оракула. Мне кажется, первая седина у отца появилась именно тогда.

Папа, признанный гений в мире московской хирургии, известный на всю Россию своими уникальными ювелирными швами, спасавший каждый день человеческие жизни, не мог разобраться в диагнозе собственного чада. Я видела, как он о чём-то постоянно грустит, звонит коллегам и зарывается с головой в медицинских энциклопедиях, посвященных детской психологии. Я подходила к нему, клала руки на его поникшие плечи, искренне переживая из-за того, что так сильно его расстраиваю. И говорила, что знаю рецепт лекарства для меня:

— «Папа, мне так нужны… качели… Они обязательно помогут мне выздороветь!».

Да, я просила свои собственные, предназначенные лично мне, прибитые в центре комнаты к потолку, качели. Угрюмый отец покорно исполнил и эту мою прихоть.

Сегодня, с высоты своих лет, я никак не могу представить — что же чувствовали мои измотанные и уставшие родители, наблюдающие за тем, как я, раскачивалась на своем домашнем аттракционе, запустив голову назад. Я по-прежнему не спала, общаясь с мертвецами, плохо ела, но обретя качели, становилась невероятно счастливой. Интересно, о чём они думали, глядя на меня? Возможно о том, что их дочь ежедневно балансировала между жизнью и смертью, вперед-назад, вправо-влево.

Быть может поэтому я так люблю смерть. И не страшусь ее. И Смерть нас полюбит. Абсолютно всех. Рано или поздно. Моя Смерть когда-нибудь придет ко мне в блеклой мышино — алюминевой шинели, кашемировой и уютной на ощупь, как ЛороПиано, но которая, увы, совсем не греет.

Сегодня я впервые лечу навстречу к результату работы Смерти. Моя прабабушка умерла. И завещала мне дом. Азербайждан, встречай.»