Let’s Stay Dreamers

Alex K

С чем может быть связанно чувство дежавю? Теплое и интригующее или леденящее душу с приближением неизбежного? Смазанный полароид прошлых попыток сделать «правильный» выбор, снятый в неподходящее для улыбок время?Жизнь рыжеволосой девушки, по имени Alis, наполнится безумием, болью и горькими слезами, к которым ее приведет «правильный выбор». Жизнь, что оборвется после нескольких секунд свободного падения.Посмотрите, как розовые осколки прошлого разлетятся от встречи с черным оплотом страха и ненависти. И куда приведет вас погоня за белым кроликом.Содержит нецензурную брань.

Предупреждение от автора

Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет. Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью.

Paso final (Завершающий шаг)

Сегодня я умерла. И умерла не в каком-то переносном смысле, как от ужаса или любви. Нет! В самом прямом смысле (как бы это ни было печально). Spoiler в начале рассказа — плохая шутка? Но нет, это не S-P-O-I-L-E-R. Просто Alis (в смысле я) бежит за белым кроликом от «Огненной Гиены».

— Долго нам еще?! — спросила я у Jerry, запыхавшись и захлебываясь слюной вперемешку с кровью. Разорванные альвеолы и невыносимый вкус железа. Я так давно не бегала и никогда раньше не забиралась настолько высоко. Мое лицо горело от холода и слез.

— Мы почти добрались до самого пика! Давай же, поднажми! Как заберемся туда, так и почилим! — кричал где-то впереди кролик, сверкая своими злыми красными глазками. — Ты же у меня сильная! Столько дерьма стерпела, что обычный подъем на «бугорок» для тебя раз плюнуть! К тому же тут как красиво! Ты, наверное, такого в жизни не видела?!

— Я очень устала, мои ноги похожи на две отбивные, и кровоточащие раны на руках тоже не дают покоя! — кричала я ему в ответ что есть сил.

Но Jerry меня не слушал и прыгал себе дальше, подгоняя своими насмешками:

— Давай же, ты, мраморная вырезка! Я надеюсь, что ты тут не помрешь! Не хочу потом тащить твое тело! — Прыг-скок, скок-прыг, прыг-да-скок и скок-да-прыг. — Я уже наверху! Тут даже снега нет? Это так странно. Давай же! — все кричал кролик без умолку. Его голос раздавался эхом в этом бледном, почти вымершем месте с ослепительными лучами солнца, отражавшимися на поверхности снега.

Хоть в чем-то он был прав. Настолько красивого и светлого места я не видела никогда. Голубые и циановые тона, переходящие в белый, а из них в ослепительный цвет-свет, разлетающийся радужными переливами на острых гранях снежных пиков, вызывали умиротворение. И я, опьяненная то ли этим ярким светом, то ли болью и скрипом своих раскрошенных костей, поднималась все выше и выше, впиваясь пальцами в снежную корку.

— Ты как вообще?! Еще жива?! — спросил кролик с придурочной ухмылкой, расплывающейся по его мохнатой моське все шире и шире. — А я уже начал в тебе сомневаться. Думал, что ты не пойдешь со мной. Ты всегда меня кидала. Кстати, твоя нога… Похоже, тут даже мощь лучших врачей будет бессмысленна. Только ампутация! Чик… — Он показал импровизированные ножницы, сделанные из двух розовых подушечек своей лапки. — Ты прикинь, какой ты будешь бесполезной и страшной без правого потника? — зыркнул на меня Jerry, ожидая ответную реакцию. — Ну ладно. Теперь ты на самой макушке Мира! — развел он руками, стоя на краю скалистого хребта. — В старости мы будем вспоминать этот момент со смехом! — прокричал Jerry с нескрываемыми нотками сарказма. На его моське все так же продолжала расплываться улыбка. Казалось, что она скоро закроет всю его милую мордашку и перерастет в нечто похожее на значок The Rolling Stones. Только без гигантского языка, которым хвастался Mick Jagger, зато с огромными и острыми передними лопатками.

— Все еще считаешь, что звать спасателей, поднявшись на Everest, — хорошая идея? — стараясь перекричать ветер, несущий огромные хлопья снега, рассекающие кожу мелкими порезами, спросила я своего белоснежного друга, сливающегося с заснеженной верхушкой.

— А как ты считаешь?

— Считаю, что ты спятил! Вряд ли нам кто-то поможет. Тут ничего нет! Ни травы, ни снега, никакого выхода! Тут вообще ни черта нет! Мы просто замерзнем и останемся вечными статуями в багровых тонах! — прокричала я на своего сотоварища, с трудом выговаривая каждое слово. Тот в ответ лишь продолжал улыбаться.

Падающие снежинки создавали между нами полупрозрачную вуаль. Все выглядело так, словно я смотрю сквозь свадебную фату. От кролика остались лишь его красные глазки, безумная улыбка и фрак с галстуком-бабочкой.

— Погодь-погодь! — жестом приостановил он меня. — Это не я, это ты спятила! Согласилась на авантюру Кудрявой суки! Добровольно засунула ногу в капкан! Забралась на крышу небоскреба! А теперь, стоя на краю, хочешь сделать последний, завершающий шаг?! Нужно было слушать! Смотреть внимательно, Alis! Особенно себе под ноги! — проорал кролик уже совершенно не своим голосом. Голосом, напомнившим мне о самом лучшем человеке…

О человеке, которого я безумно любила. Но, как это всегда бывает, я была в «точке невозврата». Под моими ногами расстилалась автомагистраль, опоясывающая мириады километров, а звуки сигнализаций и мигалок глухо отражались в зеркалах небоскребов. Еще секунда, и все мое тело — все девяносто три фунта — летело мешком вниз, разрезая со свистом воздух. Сердце застыло. Самое долгое падение. Блин, так глубоко я еще ни разу не падала. Вот попробуй вам объяснить — не получится же. Ведь единственный, кто сможет понять психа, — это другой псих.

И вот я падаю. Нет, не так! Я не падаю, я лечу! Да, именно лечу! Ну, или в крайнем случае планирую на мокрый асфальт, как облачко, с такими дебильными мыслями, что даже сама их не совсем понимаю.

— Какая же ты ебанутая! — кричит Jerry, смотря на меня с самого края крыши, на которую я так долго и мучительно добиралась.

Ну, это конец рассказа, правильно? А где, мать вашу, начало? Refund, dislike, отписка. За что я заплатила деньги? Если же вы не столь впечатлительны, как моя Madre, падающая в обморок от вида месячных, то я расскажу вам свою сказку от «начала» и до «конца». Что еще делать, когда тряпичной куклой летишь пятьдесят этажей вниз?

La niña (Девочка)

Мне девять, и зовут меня Alis Greene. Прям как цвет моих глаз. Живу я как самая настоящая мажорка, чьи родители работают с утра до ночи и продвигаются по карьерной лестнице до самых верхов всевластия. Что это значит? Да блядь — это значит многое: у нас шикарный дом, как усадьба великих поэтов прошлого века. У нас даже был дворецкий по имени Gonso. Фамилии не помню, да и наплевать на нее. Кому сдалась фамилия какого-то подхалима из нашего дворца? Еще у нас были три африканки, чьих имен я вообще никогда не знала — их прочесть-то трудно, что уж говорить о том, чтобы эту белиберду произнести (почему у них такие щелкающие имена?). Причем они так часто менялись, сохраняя только форму вазы с тонким горлышком и огромными ягодицами, как будто у нас была квота — сменить и принять на работу с две дюжины женщин из племени Banru или Makonde.

Вопрос на миллион — кем может стать маленькая девочка, чей отец постоянно, приходя с работы, выпивал полбутылки дорогого вискаря, сидя у камина, а его жена трахалась с любовником в соседней комнате?

Нет, конечно, в девять лет я еще не была испорчена такими страшными реалиями жизни, как Sex & Drugs & Rock & Roll. Жила очень размеренно. Вся такая из себя милая и умная, аж тошно. Каждый урод с папиной работы считал своим долгом потеребить меня за медную и кудрявую шевелюру, испортив прическу, которую день за днем так упорно делала одна из наших домохозяек. Один индивид по имени Frank, которого мы с отцом переиначивали на Freek, постоянно сносил меня своим запахом. Hugoross — такой сладковато-приторный, резкий и оставляющий шлейф на полторы мили. Создавалось ощущение, будто этот Freek приходил с работы, набирал целую ванну этой жути и барахтался в ней так, чтобы каждая молекула его тела пропиталась и изменилась на субмолекулярном уровне. Так вот этот Урод со своим непереносимым амбре садился возле меня и, смотря куда-то в стенку, начинал нести бред про политику и доходы среднего класса, а в конце добавлял: «Не так ли, дорогая?». Но уже в этом возрасте я могла спокойно поддерживать разговор с любым подчиненным моего отца. Я была его любимицей. Малютка Alis. Большеглазая куколка с веснушками на носу. Особенно надев одно из дебильных платьев, так любезно подобранных моей мамой на очередной показушный вечер, я становилась предметом умиления всех и каждого.

— Alexander, какая у тебя милая дочурка, — говорили они с восхищением или просто, чтоб полизать ему жопу.

Да я и сейчас считаю себя милой. Убрать все эти сопли, слюни, слезы. Смыть сгустки крови с рук и ног — вот тогда я снова буду милой. Но счастье, радость и гордость для одного — огорчение и разочарованием для «другой»…

Моя Madre считала меня «чересчур упитанной девочкой» для своего возраста. Мать…Хм…

Papa познакомился с ней в какой-то забегаловке, когда еще не был таким известным и обожаемым тюлеником. Она же работала поло — или посудомойкой. Не знаю точно, ведь ее нос давно уперся в потолок, чтобы помнить о «трудных временах». Не заработав в своей жизни ни копейки и не сделав этому миру никакой пользы, она жила в нашем доме, оплетая его паутиной мрака и гнили.

Но, все-таки, начнем по порядку. А то мои мысли теряются от падения, и рассказ может показаться слишком аморфным и куцым. Я же хочу, чтобы все было разложено по полочкам.

Итак — я Alis Young, и как вы уже поняли, родилась я в богатой семье с хорошим, даже чересчур хорошим воспитанием. С самых пеленок Papa учил меня трем языкам, так как думал, что мне это может пригодиться в будущем. И на самом деле испанский и немецкий вскоре оказали мне медвежью услугу. С пяти лет я уже могла вычислять в уме несложные выражения, знала кучу придурочных, на мой взгляд, стишков и песенок, но так как мой Papa был шутником, на Рождество я пела Jan Pillemann Otze, которая была совсем не детской.

В шесть родители занялись моим обучением, да так, что любая хорошая школа будет нервно курить в сторонке. Собственно, «это» и денежки моего отца позволили мне пройти в Manchester High School, по-моему, лучшую из школ для девочек. После нее можно было без труда поступить в любой, уважающий себя университет. В общем, девочка я была не глупая и приличная по всем чопорным нормативам старушки Англии.

Мой Papa — Alexandr Young. Но это псевдоним для лучшего созвучия, а так он простой работяга — иммигрант из России, и зовут его Саша Маслов или что-то вроде того. На вопрос: «Почему ты уехал из России?» он всегда отвечал немногословно, но вполне прямо: «Потому что Великую Страну наводнил быдло-класс и, встав во главу, вытеснил все светлые умы. В итоге места ученых и гениев занял обслуживающий персонал». Короче — он не был патриотично настроен и даже не разрешал мне хоть сколько-нибудь погружаться в его родной язык: «Alis, это бесполезное занятие, лучше китайский учи. Русский красив и разнообразен, но бесполезный. Ты бы еще латынь начала изучать».

Madre — Felicia Young — та еще сука, но я ее очень любила (в детстве). Почему такая неприязнь к ней сейчас? Все объясняется очень легко: когда мне стукнуло девять, я начала слишком быстро набирать вес. Врачи говорили, что это перестройка организма, игра гормонов и, несомненно, — «жрущий хлебальник». Единственное, что из перечисленного вычленила моя Madre, — был как раз мой чрезмерный аппетит.

Спасибо ей, для начала, за то, что так любезно мне пихала все в глотку. «Alis, ты такая худенькая! Твои ребра скоро вылезут наружу. Давай быстренько ешь, иначе не выйдешь из-за стола!» — всегда говорила она, подвигая ко мне очередную порцию калорийного обеда, завтрака или ужина, сварганенного домработницами. Собственно, я и разъела свой желудок до размеров среднестатистического хомяка, но не толстела благодаря танцам и играм с другими сверстницами. Но когда у тебя начинается переходный возраст (особенно так рано) — сразу возникает куча проблем. В свои первые месячные я почти все время сидела дома. Они приносили мне ужасные (просто мучительные) боли, и обильное кровотечение также было причиной. Мне даже вызывали врача в момент, когда кровь не хотела останавливаться вторую неделю. Ничего серьезного для здоровья, но я же, блин, девочка! Это могло серьезно сказаться на отношении моих друзей. Я не хотела прийти на встречу и забрызгать там всех (своей кровью).

Это была лишь верхушка айсберга всех моих проблем на период гормональных сдвигов в теле. Прыщи — еще один страшный недуг, сразивший меня одним «прекрасным днем». Встаю я, как ни в чем не бывало, прохожу в ванную комнату почистить зубы, и после — оглушительный визг, разбудивший всю улицу. На моем лице красовалось три здоровенных фурункула…

Похуй на прыщи, похуй на черные точки, похуй на жирную или сухую кожу, похуй на сальные волосы! Да на самом деле похуй и на все остальное. Из-за этого дерьма на лице я не могла нормально ходить в школу. А я ходила. И каждый день на протяжении одного месяца, пока косметические процедуры не убрали все следы этого ужаса с моего личика, я выслушивала шутки и оскорбления в собственный адрес. «Может, тебе подарить мешок и проделать в нем дырки для глаз? Хотя тебе это вряд ли поможет!»

У меня началась сильная депрессия. Постоянные слезы, опухшее лицо, всхлипы и крики. Боже, да в тот момент я хотела залезть даже в жопу, лишь бы меня никто не видел. А после быстро набираемый вес. К десяти годам я уже весила под сто восемьдесят фунтов при среднем росте. Короче, как говорила моя Madre: «Свинья ты была еще та».

— Нам нужно что-то срочно решать с твоим весом, моя дорогая сосисочка, иначе ты начнешь притягивать спутники. А если серьезно, то с завтрашнего дня ты питаешься только салатиками с водичкой и бегаешь по две мили утром и вечером. Тебе все ясно? Я тебя очень люблю и не хочу, чтобы ты портила свою жизнь каким-то ожирением. Есть куча других вещей, которыми ты можешь это сделать, — сказала она однажды за ужином, и после этого в моей жизни начался ад.

— Вставай, моя дорогуша! — прокричала одна из наших домработниц. — Mrs. Young просила разбудить тебя перед завтраком на пробежку! Тебе сегодня везет!

— Везет? — застонала я. И вдруг слышу звуки капель, отбивающих чечетку на моем окне. В тот момент я проклинала свою мать. За то, что она заставила меня встать в такую рань и при этом не удосужилась сделать аналогичное действие. А бег под дождем давал возможность испытать все оттенки серого. И так каждый день. Старушка Англия никогда не славилась солнечными уик-эндами.

— Ты уже два с лишним месяца занимаешься кардио и ешь одну травку. Скажи мне, Alis, ты научилась высасывать калории из воздуха или кто-то тебя подкармливает тем, что не улучшает твою талию? — с подъебом в сторону отца проворчала мать.

— Любовь моя, ну зачем ты ее так мучаешь? Придет время, и она сама все скинет. Просто пока гормоны не дают этого сделать. Она потом израстется и будет нормальной, — ответил Papa, заслоняя меня от уже слегка поехавшей матери. Но экзекуция не окончилась. Я все также бегала изо дня в день, сидя на сельдереевой диете, которой мог позавидовать любой веган. Эта пытка запомнилась мне на всю непродолжительную жизнь.

Но, как и сказал мой Papa, уже в пятнадцать лет я полностью сбросила все лишнее и почистила кожу. Стала нравиться мальчикам и даже себе (это была первая метаморфоза из нескольких). Короче говоря, из гадкого утенка я превратилась в прекрасного лебедя. Но, говоря по правде, сказка была из творчества Братьев Grimm. Как я сбросила вес, наверное, некоторых даже не удивит. Короче, весь «секрет» заключен в двух последовательных действиях: для начала вы жрете все, что душе угодно и в каких угодно количествах, а после сей трапезы идете в отдельный туалет и щекотите себе гланды пальцами. Есть, конечно, более изощренные способы похудеть: заниматься все тем же спортом, промывать прямую кишку клизмой, жрать одни отруби или вообще не жрать, и наконец, съесть яйцо бычьего цепня, распространяя потом клубки червей. Но от всех этих способов люди получают анорексию — болезнь бедных и голодных. Я же страдала булимией.

Короче, кто знает, что это, — может сесть на место и радоваться. Остальные — «загуглите» и знайте еще две вещи про эту «недоболезнь безвольных блонди». Первое и самое главное — так вы не сильно похудеете, потому что «два пальца в рот» — не средство похудения, а способ оставаться такой же болезненно стройной. Зато булимия будет развиваться в геометрической прогрессии, и вы просто пойдете по кругу. Второе, но не менее важное — от нее у вас может развиться бесплодие! (На самом деле не совсем из-за булимии, но есть такая штука, как причинно-следственная связь. Тоже «загуглите».)

Я с тринадцати лет начала баловаться этой херней. Все пошло с банального отравления какими‑то экзотическими фруктами, присланными для Papa в большой подарочной корзине. По совету нашего семейного врача, Madre вызвала у меня рвоту. И после дело пошло на поток. Да такой силы, что сложив весь объем еды, который я из себя выплеснула за годы, то набрался бы маленький водоем, полностью наполненный продуктами питания и желудочным соком с желчью. Уткам бы явно понравилось плавать в этом зловонном месиве. Все эти годы родители даже не подозревали, что их «умная» Alis занималась подобным каждый день и не по разу.

Потом начались проблемы. Вновь появились прыщи, запах изо рта, соломенные волосы. Но косметикой все не обошлось. Острые и неприятные боли в желудке, дерьмо темного цвета, а после я начала бледнеть и терять сознание.

— У вашей дочери ulcusgastrica, мы предлагаем ей побыть в больнице и пройти курс лечения во избежание рецидива, — констатировал доктор моим родителям, но что-то он не договаривал на тот момент. Я чувствовала это, как кошка надвигающийся шторм, и мое чувство было подтверждено после.

— Доктор, у меня какие-то неприятные боли в области живота, но это не месячные. Странно, но у меня вообще задержка второй месяц, а я точно не занималась этим с мальчиками. Думала, что это из-за болезни, и боли тоже оттуда. Вначале было терпимо, а сегодня я уже не смогла встать с постели, — шептала я, корчась на больничной койке. Пот по моему лицу стекал большими, холодными каплями, как во время дождя. Глаза тоже протекали, ведь боль была просто охуенной, других слов я даже подобрать не могу.

— Ой, доктор, похоже, я только что наделала в койку, — вдруг призналась я с отвращением к своему организму и всему неудержимому бреду, что нахлынул в тот момент. А в халат и матрас тем временем просачивалась багряно-коричневая субстанция с едким запахом мочи. Потом… Потом я рухнула в обморок, и единственное, что запомнилось мне перед отключкой, была фраза одной из медсестер: «Она еще девочка, может, стоит ввести лапароскоп через пупок?»

После полный кавардак из криков персонала клиники, лязга железа, писка оборудования, и в конце еще одно: «Мы не можем резать ее ради проверки! Ее нужно срочно вытаскивать!»

Проснулась я от вопросов, задаваемых вновь и вновь: «Как тебя зовут? Сколько тебе лет? Где ты живешь?» — проносившихся где-то далеко и падающих тяжелыми бетонными плитами у меня в голове. А я, в свою очередь, отвечала снова и снова на эти вопросы, не понимая, где и кто мне их задает. В тот момент, когда я еще не проснулась окончательно, было очень страшно, что мои глаза так и останутся слегка приоткрытыми. Две узкие щели, способные улавливать лишь размытые образы и ослепительный свет. Это продолжалось вечность — состояние между сном и реальностью. Между забвением и разумом. То самое жуткое состояние, когда слышишь будильник, но не можешь двигаться. Звон пронизывает все твои мечты и разрушает те самые воздушные замки, на которые нельзя смотреть. (Так писал Ray Bradbury в одном из своих рассказов.)

Но все резко изменилось от одной фразы, которую я поняла даже под остаточным наркозом:

— Итак, ваша дочь бесплодна (Это прозвучало в тот момент не так страшно, как после проигрывалось у меня в голове с сокрушительным действием.) Мы обнаружили Carcinoma corporis uteri.

— Что вы обнаружили?! — спросила я, вскочив с койки и тут же свалившись на холодный кафельный пол от невыносимо резкой боли. Меня словно ударили ножом прямо в пах.

— Это рак мукозного слоя матки, — говорил доктор с весьма спокойной и даже отстраненной интонацией, в то время как две медсестры поднимали мое извивающееся тело обратно на койку.

— Мукочего? — с перекореженной от непонимания гримасой переспросил Papa.

— Мукозный слой матки — это внутренняя стенка, испещренная сосудами, влияющая на репродуктивные способности вашей дочери, — ответил доктор с все той же интонацией.

Потом долгий разговор отца с доктором, в котором нет ничего интересного и познавательного, но в двух словах — это пиздец! Доктор сказал, что эта болезнь вызвана неправильным питанием и гормональным сдвигом. Что бояться теперь нечего, так как распространение было успешно купировано. Что полное восстановление, конечно, уже невозможно, а боли и спазмы могут возникать еще до полу года. Что теперь все зависит от меня и моего паршивого организма.

— Боли должны уйти после реабилитационного курса. Ах да, и еще — как же вам повезло, что она лежала именно в нашей клинике. Без нашего своевременного вмешательства она была бы мертва или от потери крови, или от сепсиса, или от… Также была вероятность болевого шока. Так что Alis и вам, Mr. Young, крупно повезло! — похлопав отца по плечу, закончил доктор с интонацией, будто у меня был день рождения, а он — моя одноклассница, которую пригласили ради приличия.

И вроде бы все обошлось! Все охуеть как счастливы, что их любимая златовласка жива и относительно здорова. Но почему-то меня все эти «новости» ни разу не обрадовали. Почему? Да потому что теперь, после всех этих лет мечтаний о хорошем муже, о детях и о семье, на всем можно поставить большущий крест. Даже не крест, а положить хуй на семью, на мужа и на сратое будущее!

И вот я сижу на окне и смотрю вдаль сквозь капли дождя. Они стекают ровными, цветными полосами, бросая тень глубоких шрамов, уродующих мое лицо. И уже там, за окном, сливаясь со слезами, они отражают яркий свет уличных фонарей. Романтика, мать ее. Еще какая. Прям можно отдельный фильм снимать о судьбе маленькой забитой девчушки с полным мешком проблем и депрессивным настроем. Но дождь был последней каплей в этом омуте проблем. Нет, сам дождь ничего плохого не делал. Но атмосфера уныния и серости в тот момент уничтожила последние хорошие эмоции.

Я провалилась. Сгрызая ногти до самого мяса, с красным шнобелем, растекшимися глазами и кашей в голове — я думала обо всем и ни о чем. О себе, о своем здоровье, о родителях, о школе и одноклассницах (всегда считала их шлюхами). И этот бред продолжался день, неделю, месяц. Я похудела еще на несколько фунтов и стала похожа на… Бля… Я была уже не той милой и стройной девушкой, способной притягивать парней как магнит. Я была похожа на поганку — такую же бледную и безжизненную. Ту, что уже не узнают учителя, не поддерживают подруги и сторонятся прохожие. Ту, что нужно пнуть большим сапогом, да с такой силой, чтоб шляпка разлетелась в труху.

Тогда меня и решили отвести к психологу. Или к психиатру. Я сама не понимаю и обманывать никого не хочу. Если есть амбулаторное лечение, то наверняка это был психиатр. Короче, этот был Robert Plant, потрепанный годами и историями людей, которым он старательно выправлял мозги. Каждый вторник я приходила к нему на принудительные сеансы самопознания. «Прости себя», «думай о хорошем» и многое другое из его уст звучало очень убедительно, и я с радостью наматывала себе лишние узелки на платье самоидентификации. Да как тут не верить в счастье и радость, если каждый день принимать одну маленькую таблетку лавоксина. Правда, действовать чудеса закончили через неделю, что было связано с седативным свойством препарата, и мне прописали куда более сильную вещь.

Vivarinum был решением всех проблем в абсолютной форме. Все невзгоды разом испарились. Проблемы со здоровьем больше не беспокоили, что уж говорить о мнении других людей. Кто-то сказал о популярности и друзьях? Оценках и будущем? Парне и серьезных отношениях? Клала я огромный хер на все! Дрочилы! Я разлагалась во всех смыслах этого слова. Препарат хоть и сделал меня счастливой, но не смог заставить взять ложку в руки, да и сам был крайне токсичен и с моим без того высохшим организмом усугубил все в несколько раз. Родители, держась за голову, начали придумывать какие-то альтернативные средства моего лечения.

Все целебные БАДы или бабушкины рецепты, конечно, интересная штука, но малодейственная. Все, кроме одного…

— Привет, Alis, ты сегодня совсем бледная, — сказал Jerry, проходя через парадную и смотря на меня с ужасом или качественно скрываемым отвращением. — Ты, конечно, можешь считать меня уродом, — посмотрел он мне в глаза, — но у меня есть то, что стопроцентно поставит тебя на ноги всего за неделю, — продолжал он, сунув руку во внутренний карман куртки.

— Jerry, что, черт подери, тебе нужно? Давай ты оставишь свои шуточки с обратной стороны входной двери?! С меня хватит! Я лучше вскрою вены или прыгну с моста, но больше ничего глотать не стану! — с недовольством ответила я и, повернувшись к нему спиной, пошла в свою комнату, не дождавшись его «панацеи».

— Да погодь ты! Это реальная штука! — остановил он меня, схватив за запястье, и с легкостью развернув к себе. — Родичи дома?

Permiso (Решение)

— Нет. Papa на работе, а Madre опять на фитнесе или что-то наподобие. Я была одна и хочу остаться таковой дальше. Прошу, Jerry, уйди. Ты же знаешь, как мне было плохо в последние полгода? Как я страдала все это время? Какие ужасы мне еще придется пережить?! — все больше и больше повышала я голос. — И тут являешься ты и говоришь, что нашел то, что за неделю способно поставить меня на ноги?! — уже с сарказмом и раздражением выкрикивала я ему в лицо. — Пошел ты, Jerry, знаешь куда?! И без твоей херни стою ровно.

— Посмотри на это! — словно не услышав моего негодования, протянул он мне свой правый кулак, закрывая за собой дверь. — Это, моя дорогая Alis, и есть решение твоей проблемы. Ну, во всяком случае, я поспрашивал, и все говорят, что должно помочь. Не знаю насчет полного выздоровления, тем более через неделю, но чувствовать себя ты будешь в разы лучше, — проговорил он с радостной, по-детски наивной смешинкой в голосе и разжав кулак, отдал мне загадочную панацею.

— И что это? — совершенно не понимая, что же все-таки находилось в маленьком конвертике, пробубнила я сквозь выступающие слезы. — Ты решил так пошутить?! Дав мне сушеную рукколу? Думаешь, что она меня вылечит?! Это, по-твоему, очень смешно?! Я считала тебя лучшим другом! Я думала — ты единственный, кто еще не отвернулся от меня! — с всхлипами и уже вытекающими слезами проорала я.

— Успокойся ты. Что начала-то? Не рук-ко-ла это, а четырехлистник, — с некой опаской, но все той же нелепой ухмылкой сказал он, смахнув с моего лица прядку волос. — Не подумай ничего дурного. Все куплено в специальном магазинчике.

— Ты с ума сошел? — прошептала я, уронив сверток на пол. Мое сердце еще никогда не билось так сильно. Тремор охватил не только руки, но и все тело в целом. И все действие виваринума рассеялось, дав моему мозгу вновь рассуждать трезво. — Какого хрена ты принес мне его домой? Ты совсем поехавший? — Мои ногти почти проткнули кожу на ладонях. Тремор по нарастающей охватил нижнюю губу. А в ноги прилило такое количество крови, что, казалось, в других частях тела ее уже нет. — Я, я же никогда не…

— Да блин! Успокойся ты. Говорю же — это просто клевер. Я ж не урановый стержень тебе в дом принес. Да и ваша реакция, молодая леди, для нашего района не свойственна. На вот, смотри, — чуть ли не со смехом сказал он, поддерживая мое тело в вертикальном положении. Потом обхватил меня за талию и протянул вытащенное также из внутреннего кармана глянцевое удостоверение. — Цени! У меня опухоль мозга последней степени. Ты прикинь, мне осталось жить… так-так-так… четыре недели или типа того. А зовут меня Hugo Garsias или Garcia, но важно не это! Важно то, что теперь ты точно поправишься! — засунув обратно в карман удостоверение и стерев нахлынувшие на меня слезы, сказал он. Затем взглядом пробежался по первому этажу и спросил: — У тебя есть какой-нибудь мешок? А трубки?

Я смотрела на него, как на безумца. В моей душе был водоворот из чувств, а в голове бушевал ураган мыслей: «Как, я — и lunatic¹? Как, я — и не попробую? Как быть? А вдруг мой Papa узнает?»

— Мешки в одном из шкафчиков кухонной зоны — немного успокоившись и придя в себя, указала я пальцем в правую часть первого этажа: — А какие нужны трубки?

— Да я подъебываю, — рассмеялся Jerry, — ты же не думаешь, что мы будем вскрывать конверт в твоем доме? Это же безумие! А вдруг твои уборщицы запалят запах удачи? Эти дамочки такое за милю чуют, — хрюкая дебильным смехом, словно его душат, продолжал Jerry свою шутку. — Они ж как ищейки в аэропортах — с детства на клевер натасканные. Хорошо, хоть летать боятся. Иначе вся найденная контрабанда анальных шариков пропала бы без остатка, задолго до прибытия остальных членов охраны.

Un paso adelante (Шаг вперед)

Jerry всегда шутил как-то жестко и не всегда оправданно. При этом я не могла сдерживать смех от его очередной шутки, пропитанной черным юмором. Они были с такой подковыркой, что иногда шутка раскрывалась во всем своем «великолепии» только через несколько минут. И все время полного погружения в глубинный смысл он продолжал добавлять новые детали, что делало шутку куда смешнее. Иногда доводя меня даже до истерического смеха.

Мы познакомились с ним сразу после грандиозного переезда моей семьи в Manchester. Дом Jerry находился прямо напротив. Маленький мальчик в синих шортах и белой футболке постучал в нашу дверь, держа большой кусок желе в форме беспокойной салатницы. Как он потом объяснил: «Я увидел тебя, и мне срочно нужен был предлог, чтобы увидеть тебя снова». Его лицо было в тот момент очень растерянным — глаза и рот открыты, и переливы оранжевого цвета от желе на солнце придавали ему крайнюю схожесть с картиной Skrik.

— Добрый день, мальчик, как тебя зовут? — с должной скромностью и вежливостью начала разговор моя Madre, заставив его наконец закрыть свой рот.

С неловкими паузами между словами, посреди которых он вставлял «эм», новоиспеченный сосед все же ответил:

— Я Jerry. Jerry Green. Мы… Эм… То есть моя семья, рады, эм… что вы переехали в наш район. Да, а это вот вам. — Jerry протянул дрожащий подарок и продолжил: — У вас же есть дочка? Эм… сколько ей? Ну, в смысле, лет?

— Спасибо большое, Jerry, ты, похоже, очень хороший мальчик? — похвалил его мой Papa, выглянув из левого края дверного проема, а после, схватив меня за руку, вытолкнул вперед. — Знакомьтесь, Alis — это Jerry, Jerry — это Alis. Моя дочка почти твоего возраста! Думаю, вы найдете с ней общий язык. А ты, моя дорогая, не делай такие глазки и иди с Jerry к его родителям. Скажи спасибо, и можете погулять. А нам, моя любимая Felicia, нужно как можно скорее разобрать все вещи.

Дверь захлопнулась, оставив меня один на один с каким-то левым мальчиком и с solicitud para saludar² его родителям. Уже после этого на моем лице сформировалась гримаса ужаса.

Но Jerry тот еще балабол, что не терпит и минуты тишины. Он быстро меня разговорил, развеселил, и так мы стали лучшими друзьями. Ну конечно, не совсем так, но всех моментов наших отношений вам знать необязательно, да и не сильно они важны. Единственно, что было важно для нас обоих, — это то, что мы полностью доверяли друг другу…

Короче, мы перевалили по-быстрому к нему в дом, и поднявшись по винтажной лестнице, прошли в его комнату. Эту лестницу, кстати, я терпеть не могла. Ее ступени были специально спроектированы так, что любой неаккуратный шаг мог вскружить голову, свернув напоследок шею.

— Что ты там ищешь? — спросила я Jerry, пока тот усердно перерывал все свои шкафы, разбрасывая по комнате трусы, носки, футболки и остальной хлам из одной большой кучи в другую.

— Погоди всего пару секунд. Надеюсь, мама не нашла ее во время уборки. А то однажды так купил себе новый выпуск PlayJoy и спрятал в одном надежном месте. Глупец… Считал, что у нее при одном взгляде отпадет любое желание совать туда нос. Но ее не остановил толстый слой потников и грязных трусов под кроватью, после чего я нашел вон на той тумбочке свой журнальчик с запиской: «Не знаю, как ты, но остальные ребята уже давно пользуются интернетом», — сказал Jerry, указав пальцем на правую стенку своей комнаты, все так же продолжая искать что-то в ящиках.

— Ну так и поищи под кроватью! — со смешинкой в голосе кивнула я: — Классные у тебя трусы! Сердечки? Нет, ты серьезно? Сердечки и рюшечки на трусах очень хорошо гармонируют с цветом твоих карих глаз.

— Да ты, я смотрю, до хуя Sherlock! Нет, серьезно! Вот куда я ее заныкал! — с радостью и безумным блеском в глазах прервал он меня и прополз на четвереньках до кровати.

— Та-да! Смотри, какая красавица! Заказывал через инет, — радостно протянул он мне бурдюк, утыканный трубками.

— «Волынка»?

На самом деле uilleann pipes³ фирмы Stepforward в будущем стала для меня незаменимым атрибутом «новой» жизни. Это гениальное творение с идеальной длиной рога, шикарной системой мехов для нагнетания воздуха и эргономичным корпусом из воловьей кожи в зеленовато-желтый тортан. Благодаря удобному чантеру не было никакой опаски, что волынка выпадет из рук в начале представления. Раструб с клевером вставлялся в один из бурдонов тенора и шел в первое отделение мешка через стоки. В другое наливалась жидкость (я предпочитала чайную розу, но сойдет и любой другой чай) и, через вдувную трубку, втягивалась в первое, тем самым создавая неповторимый тон. И если четко соблюдать каждый пункт прилагаемой инструкции — весь мрак, все нотки, вплоть до hard D, проникали в мозг, взрывая сознание и делая из него lapapilla⁴. Только чистый звук — самый сок, короче.

— Ты будешь делать это дома? — спросила я Jerry с дебильным взглядом на волынку у себя в руках: — Вдруг об этом узнают твои родители?

— Да не парься ты. Родители на уикенде, да и я уже не раз играл на ней ирландский фолк. Успокойся и лучше подай мою сумку — надо достать четырехлистник.

После мы врубили музыку, и Jerry наконец оторвал первый листок клевера. Мысли в голове крутились все быстрее и быстрее. Сердце билось в предвкушении чего-то неизвестного, чего-то запретного. Чего-то, что поможет во всех проблемах. Здравый смысл уже давно был убит нездоровым интересом. Пока Jerry создавал все условия для нашего погружения в нирвану, я заваливала его вопросами о том, какие будут ощущения. Будет ли громко, и сколько это будет продолжаться. Но он повторял лишь: «Погодь немного, и сама все узнаешь. Обещаю, тебе зайдет».

И вот всего через один трек «DyE — Fantasy», который впоследствии стал традиционным в наших отношениях, все было сделано.

— Я сейчас принесу самое главное, — сказал Jerry с ухмылкой на лице, и перекатившись с кровати на пол, выбежал из комнаты. — Никуда не уходи — это будет для тебя сюрпризом, моя дорогая Alis! — кричал он снизу, брякая посудой и дверью холодильника.

— Та-да, мать вашу! Это я сделал специально для тебя! Сам и с любовью! По бабушкиному рецепту, так сказать! — ворвался он в комнату с подносом в руках: — Правда, моя бабушка ужасно готовила. Может, поэтому она не прожила долго, Бог решил убрать ее быстрее, чем она умудрится убрать кого-нибудь своей стряпней?! Хах, ты не представляешь, каким мучением было для нашей семьи ходить на праздничные ужины к любимой Gvendolin. Из-за болезни Альцгеймера и странной любви ко всему жирному. Иногда я ел что-то вроде мини-панкейков, но с них так сильно текло масло, что я боялся начать просвечивать как бумага после трапез. Не знаю, зачем я это рассказываю? Ну… в общем, ты поняла, что рассчитывать на вкусняшку не стоит. Но вскоре ты съешь все, невзирая на болезнь, — сказал он, протягивая поднос с двумя стаканами апельсинового сока и тарелкой, набитой кексами с шоколадной крошкой.

— Ты серьезно? Не думаю, что стану их есть. Ты, конечно, не обижайся, они выглядят аппетитно, но я не хочу, — начала я, но Jerry положил свою руку мне на плечо, посмотрел сияющим счастьем прямо мне в глаза и улыбнулся.

— Мы это еще посмотрим. Давай уже сделаем это, а то я так и умру девственником. Ну ты поняла?! А?! Сделаем это вместе! Или ты не такая?!

— Опять твои пошлости, — отмахнулась я с угрюмым лицом, хотя внутри смеялась над еще одной тупой шуткой своего лучшего друга.

Я села на край его двухместной кровати. Jerry подкатил ко мне на стуле c уже полностью раздутым бурдюком и, всучив волынку мне в руки, объяснил на пальцах, как на ней нужно играть. На самом деле оказалось проще, чем я думала.

Первый вдох, и на моих глазах проступили слезы, а горло и легкие сжались от спазма. Я мгновенно выпустила густой мрак, пропитавший мое тело, и начала неконтролируемо кашлять. — Ничего-ничего! Все нормально. У меня тоже так в первый раз было. В первый раз всегда больно и хочется плакать. Но давай условимся, на втором такте держать все в себе. Ок? Такую вещь жалко на ветер выпускать, а прыгать по комнате балериной, ловя остатки, не очень круто, — говорил Jerry, хлопая меня по спине и вдыхая смог, оставшийся в воздухе после моей слитой партии. Второй вдох, и я уже изо всех сил постаралась не закашлять. Но через секунду мрак все же вырвался из меня пушистым облачком.

— Вот так уже лучше. Чувствуешь что-нибудь?

— Нет, никаких ощущений. Вроде никаких. Что должно произойти-то? — в растерянности спрашивала я, в то время как Jerry затягивал свою hard D. Как-то иначе, как-то по-другому он выдыхал одурманивающий мрак, опустошая клетчатый мешок.

Держа резную трубку за бурдон в правой руке и поджимая бурбюк левой, Jerry давил его с таким усердием и трепетом — пока самая высокая нота не стихнет в уголках комнаты. Пока весь смог не переберется через узловатое устройство Stepforward и не проникнет прямо в мозг. А после этого он с все больше и больше краснеющим лицом посмотрел на меня и указательным пальцем дал понять, что сейчас я должна сделать все точно так же.

— Да выдохни ты уже! Лицо скорчил, словно тебе пластинку Nickel-Jack на Рождество подарили, — пихнула я его в бок, забирая волынку из рук. — Сколько у тебя еще этой хрени?

— У-у-у-у. Хрени еще полно, но не думаю, что ты будешь ее так называть уже через пару минут, — словно выдохнул он из себя ответ вместе с густым мраком. — Это просто улет! В прошлый раз четырехлистник был не такой счастливый. Кажись, меня с одного листа обескуражило! Смотри! Цени-цени, как мажет! — начал он смотреть себе на ноги с глупым выражением лица и смеясь через нос хрюкающими звуками. — И скорее не Nickel-Jack на Рождество, а кусок дерьма перед носом! Только очень красивого и радужного — как у единорогов. Хотя ты права — отличий между тем и другим почти нет. Ох, я б щас погонял на единороге по радуге. Хотя стоп. Еще три клевера, и я не то что гонять, я сам единорогом стану! — так же смотря себе на колени и похрюкивая, продолжал он. — Главное, рогом не застрять в какой-нибудь дырке. Ну ты поняла?!

— Хватит говорить глупости, лучше проследи, чтобы я все сделала правильно, — с презрением на лице и непониманием того, что несет Jerry, попросила я, уставившись на этот удивительный музыкальный инструмент.

— Ну, значит так: сейчас я даю тебе клевер и надуваю мешок сам. Твоя задача — тупо всосать в себя все, что будет. От начала партии до самого back D. Чтоб весь звук проник прямиков в сердце и наполнил твою грудь. Поняла?! Надо сосать, — объяснял он, размахивая перед моим лицом пальцами, сопровождая все жестами. А я в это время уже поднесла дуло ко рту и ждала окончания его зажигательной речи.

— Значит, ты умеешь сосать? А где научился?

— А тебе все скажи. Места знать надо.

Сверкнуло несколько ярких вспышек, породивших пламя зажигалки. Очень длинный и яркий язык дрожал от дыхания Jerry и отражался в его глазах. Музыка словно стихла, когда он аккуратно поднес огонь к клеверу. Выдох почти склеил мои легкие, а после глубокий вдох. Вдох, как будто я много лет была взаперти. Была скована цепями в маленькой темнице. И тут словно Prometheus — Jerry принес мне огонь и зажег свет в моем мире. Я выдыхала не мрак, а солоноватый воздух океана. Легкий свежий и бодрящий бриз. Время начало ползти. Да… Время словно приостановило свой ход. Я уже должна была закончить свой вдох давным-давно. Уже несколько секунд или минут назад, но легкие не наполнились даже наполовину. Клевер только-только превращался в тлеющий пепел.

— Тяни-тяни-тяни! Давай! Вот эта хорошо пошла, — говорил Jerry, но его голос отдавался эхом. Он словно был рядом со мной, но при этом очень далеко. И его фраза из тихого шелеста листьев перерастала в гром, разрезающий небо. Но я уже почти все. Я сделала это. Я добралась до тлеющих угольков в ля бемоле.

— Еще чуть-чуть. Добивай последние глотки, — опять раздался голос эхом, отражаясь в моей голове. И вот, словно через несколько веков после выдоха, шум океана затих. Весь мрак прошел через клетчатый бурдюк и вошел в мои легкие.

— Все, Alis! А теперь подержи в себе. Недолго, секунд пятнадцать. Считай про себя, — забрав волынку, пояснил Jerry и уставился на меня с дурацкой ухмылкой, опять начав давить из себя хрюкающие звуки.

В голове непроизвольно начался неумолимый отсчет. Пятнадцать — цифра четко раздалась в моих мыслях. Четырнадцать — также разнеслась, вылетев и затухнув в потаенных уголках подсознания. Тринадцать — уже прогремела у меня в голове. Двенадцать — сорвалась, не дав фону от прошлой исчезнуть. Одиннадцать — стала для меня самой запоминающейся. Она пронеслась по моей голове, сделав несколько кругов и вызвав приятные мурашки по телу. На десять я поняла, что мне не хватает кислорода, и ускорилась. Девять и восемь проскочили незаметно. А с семи даже быстрый счет стал плестись. Все встало, хотя при этом продолжало идти.

Часы четко давали понять, что секунды так же быстротечны, как и всегда. Но при этом их совокупность была вечностью. Шесть — выпустив немножко смога и поняв свою ошибку, я сморщила лицо, стараясь удержать все в себе еще немного. Пять — и в моих глазах потемнело. Четыре — опять раздалось эхом в голове и улетело через уши или нос.

«Финишная прямая», — пролетело мельком в моих мыслях, и отсчет пошел вслух.

— Tres, — почему-то вырвалось из меня клочком мрака и растворилось в пространстве комнаты. — Dos, — продолжила я, выпустив еще один туманный клубок из легких. — Uno, — сказала я, полностью освободив весь оставшийся смог с голосом, будто меня схватили за горло.

И тут все прояснилось. Мой разум словно оторвался от физической оболочки. В глазах немного потемнело, и я наконец перестала слышать раскаты грома от тринадцатой цифры.

— Jerry, кажется, я поняла в чем смысл жизни. Ты меня слышишь? Похоже, его просто нет. Похоже, это и есть мой смысл, — произнесла я в некоем самокопании и с опущенным в пол взглядом. Ковер с белым и очень длинным ворсом, покрывавший все пространство комнаты, стал безумно пушистым и мягким. Он явно был куплен именно для такого состояния. Мое тело с блаженством стекло в его объятия.

— Уууу. Да ты же в хлам! Alis, у тебя глаза краснющие! Как ты теперь домой пойдешь?! — стал троллить меня Jerry, переключив на своей фанере песню, и под какую-то электронщину начал сам потихоньку раздувать бурдюк.

Его фраза начала проворачиваться в моей голове, смешиваясь с эхом и словами из песни: «Yes, I feel sweet emotion every time you're near me. Every time you are near…» — и все это превращалось в полнейший фарш. Но мне не было страшно. Не было страшно в нормальном понимании этого слова. Я волновалась о реакции родителей и общества по поводу происходящего. Но чувствовала себя на несколько дюймов правее своей физической оболочки. Словно я была уже не я, а лишь энергией, что управляет марионеткой. Куском мяса, который не может переживать, думать или стремиться к чему-то. Я управляла своим телом, давая при этом дергать за невидимые ниточки чему-то абсолютно абстрактному и незримому. Дергай невидимые нити и танцуй — маленькая деревянная кукла.

В осознании этого я приподняла голову, и в поле моего зрения попало одно колено, затем другое. Мышцы сокращались под музыку, продолжая феерию любимого всеми трека, и у меня вырвался первый смешок. Его было трудно удержать — такой проворный и чистый, такой невинный и исходящий прямо из подсознания, когда я была маленькой девочкой в красивом кружевном платье лимонного цвета.

Это удивило меня так сильно, что пришлось даже переспросить Jerry, я ли это сейчас засмеялась, а в ответ: «Да уж, Alis, тебе больше нельзя — у тебя совсем крышка едет. А глазки-то, глазки-то… У-у-у-у!» — и вновь передал мне волынку.

— Но ты же сказал, что мне нельзя?! Как я домой-то пойду? — спросила я, глядя в его быстро расширяющиеся зрачки.

— А? Да нормально все будет! Я же шучу! Что ты сразу параноика включаешь?! Моих родителей до завтра не ожидается, и мы не такие jews⁵, как вы, чтобы нанимать уборщиц. Так что расслабься и просто играй помедленнее.

Y luego empezó (А потом началось)

Jerry всегда был меломаном с неплохим вкусом Он никогда не жалел своих родителей для приобретения новеньких пластинок, колонок «Solo что-то там» и еще кучи других музыкальных примочек, совершенно необходимых «нормальным» людям, для прослушивания цифры и винила, купленных недавно в местном магазинчике. Да что говорить? Он всегда ходил в своих кричащих красных наушниках Beast, снимая их, только ложась спать.

И вот этот мудак встал надо мной:

— Ну что, детка? Rock this house⁶? — и подбросив зажигалку в воздух правой, поймал левой, как жонглер, из-за спины. После кинул ее на компьютерный стол, чтоб переключить мелодию на «Laura», ставшей еще одной обязательной песенкой в наших с ним отношениях.

— Это же бомба! Ты чувствуешь, как твое тело танцует?! Ты чувствуешь, как твое сердце бьется в такт мелодии?! Это же улет! Словно каждая клеточка — это микро… Даже не так. Это нано-динамик, вибрирующий под басы! — кричал он, кривляясь и прыгая по комнате, как двинутый на голову.

Но что самое странное в этой ситуации — он был прав на все сто. И я действительно чувствовала бит, исходящий из углов его комнаты и пронизывающий мое тело.

— Да, Jerry! Это реально круто! Я никогда не чувствовала себя такой счастливой! Эта…Эта легкость! Боже, как же мне хорошо. — Смеясь и перекрикивая колонки, вскочив на кровать и прыгая на ней как ребенок, я растворялась в этом блаженстве полностью.

Минуты три мы скакали по кровати, пытаясь подпевать своими скрипучими голосами, но это казалось вечностью. А после рухнули в эйфории, припадочно смеясь, но при этом продолжая дергаться под музыку.

Время в этот момент просто прекратило свое существование. Оно забыло свою работу. Забыло, для чего оно нужно. Забыло, что должно всегда идти, и идти, и идти. Наверное, только психи могут понять, как бренно время. Как Einstein ошибался в своих теориях. Не обязательно приближаться к черной дыре, чтобы почувствовать дыхание вселенной.

— Время — это херня, которая ведет себя как херня и звучит как херня, способная отнимать самых любимых, оставляя при этом тех, кто должен сдохнуть. Время — это маленькая припадочная девочка с безграничной властью в руках. Я даже перефразирую один вопрос, приевшийся, наверное, всем. Что появилось раньше — Бог или Время. Ведь как ни крути, но Время было всегда. Ну то есть — вот Бог, по идее, был всегда, но Время было всегда еще дольше, чем Бог… Иначе как бы он создал все за семь дней? И можно ли назвать Время — сестрой Бога, или же Бог и есть Время?! — сказал Jerry как-то раз.

И я бы наверно никогда не поняла это, если бы Jerry не посмотрел на часы. Скорее, не так. Если бы он не сказал:

— Alis, ты прикинь, прошло всего пятнадцать минут! Надо похавать и погнать на улицу!

— А ведь и вправду надо поесть! Я безумно голодна! — прокричала я и от понимания собственной фразы замолчала на несколько минут, осознав, что это сказала именно Я. Что не кто-то другой, а именно я захотела есть. В этот момент мои глаза защипали слезы, а все тело пошло мурашками, от чего меня невольно передернуло.

— Я же говорил, что это поможет! Самая лучшая альтернатива твоим таблеткам! Нет, Alis, это я Sherlock! Ну же, скажи! Признай это! — с безумно радостным лицом, кричал Jerry, лохматя мою рыжую голову.

— Ну да, ты был прав, — тихо ответила я, поглаживая себя по руке, чтобы успокоиться и не разреветься перед ним, — спасибо тебе, ты мой самый лучший друг! Я тебя просто обожаю! — прокричала я, убирая его пальцы от своей головы.

Начав прибирать образовавшуюся неразбериху в своих локонах, меня пронзило самое страшное опасение — я могу есть, и раньше могла, правда, не с такой охотой, но сможет ли мой замызганный желудок это переварить? «Да насрать! Я очень хочу есть!» — подумала я после непродолжительного бурления мозга, набросившись на кексы.

С недоверием откусив чуть-чуть на пробу, уже через минуту я не заметила, как съела второй и третий кексик. Да я потеряла счет тому, сколько в меня влезло в тот момент. На шестом я даже забыла, что меня беспокоили какие-то проблемы с едой. Кексы были невероятно вкусными, что описывать их можно только поэмой.

— Я никогда не ела ничего вкуснее! Они шикарны! Как ты их сделал?! — с размазанным по лицу шоколадом спросила я, уплетая тут же очередной кексик.

— Все просто! Он состоит на семьдесят процентов из любви и на двадцать из стараний!

— А оставшиеся десять где?

— Это секретный ингредиент — умами. Но лучше тебе не знать, что это такое. На самом деле я умею готовить еще с раннего детства: моя бабуля — та, что с вибрирующими руками была, меня и научила! — отвечал он, также принявшись пожирать собственную выпечку.

— Почему ты мне это не рассказывал? — промямлила я с набитым ртом, резко оторвавшись от безумно вкусного лакомства.

— Да потому что все девки текут по мужикам, умеющим готовить. Меня бы сразу разорвали на части, как узнали, что я — красивый, умный, да еще и готовить люблю, — посмеялся он, но тут же признался: — Я уже один раз этим похвастался, после чего меня месяц дразнили дрочилой. И маменькиным сынком, и еще много как… — Он всунул за обе щеки по шоколадному кексу и, улыбнувшись образовавшейся после пережевывания массой, пробубнил: «На улицу ща пойдем, вот там будет улет полный!»

Calles extrañas (Незнакомые улицы)

После моих недолгих споров на тему прогулки «в густом тумане» мы вывалились из его дома как две сумасшедшие гиены, постоянно хихикающие без причин и ищущие, чего бы съесть. Странно, но когда прошло уже примерно полчаса, а никаких признаков тошноты не было, я наконец вздохнула свободно. Единственное, что требовал мой организм в тот момент, — это еще чего-нибудь пожевать и попить. Вообще, когда тебя пробивает на «хавчик» — отдельная тема.

Вот вы сыграли на волынке. Что угодно. Абсолютно не имеет значения: фолк это, рок или индастриал. Будьте уверены — захочется жрать. И любая еда, даже та, что вы на дух не переносите, будет самой охренительной. Это чувство, когда вы жуете, к примеру, морковку, а вкусовые рецепторы разрываются от восхищения, а в голову приходит понимание, что это, черт подери, самая шикарная морковка в вашей жизни. И это относится ко всему: к хлебу с джемом из чернослива, к стремному вяленому мясу, что делал Jack, да все с клевером восхитительно.

Ну и пить, соответственно, тоже очень хочется. Лично у меня язык всегда после партии был, как у кошки. Словно я бежала целый день по пустыне без капли воды. В общем, сухо, как у старухи в дырке. Но в отличие от вкусняшек, воду я всегда боялась пить. И это было реально страшно. Вдруг захлебнусь. Руки ничего нормально не держат, мозг оценивать расстояние от точки касания кружки и рта совершенно не в состоянии. Следовательно, понять — пьете вы или еще не начали — совершенно невозможно. Поэтому трубочка вам, мне и всем остальным в помощь. Вот всегда трубочка вывозила ситуацию. Сиди себе на софе, залипай в красочный мультик с рейтингом для младенцев, хрусти сырными шариками и посасывай из трубочки фруктовый коктейль — счастье и радость обеспечены.

Другая сторона этой поедательно-запивательной монеты — то, что мелодия в голове быстро угасает. Но вот сколько я не играла, кайф от вкусняшек только увеличивался. Даже не знаю… У каждого свой метаболизм, и мой уж точно не самый лучший индикатор.

И так — две гиены пошли в кино. Не знаю, нахера и кто из нас придумал такую гениальную идею, но до кинотеатра пешком была та еще дорога. Время так и не двигалось, жажда одолевала, а мы идем со словами: «Да сколько можно до этого кинотеатра топать?! Это же просто ад!».

В самом же кинотеатре было все куда ужаснее. Мы сразу же наткнулись на толпу. Я вот не понимаю — ладно, мы еще в школе учились. Но те, кто в очереди стоял, какого черта там делали? Они или получают так много, что не ходят на работу, или просто кладут на нее огромный болт? Второе предположение отбрасывается логикой, так как у них есть деньги на кино, на попкорн и на все остальное. Ну да похуй. Короче, именно с этого момента я стала бояться очередей. Эта называется convertephobia или типа того.

Стоим мы в этой нескончаемой очереди, похожей на те, что возникают во время ажиотажа при выходе новенького смартфона от радужных друзей из-за океана. И эта цепочка из смердящего жира и пота волочится вперед со скоростью улитки, оголяя свои желтые зубы, разговаривая о всякой херне и покачиваясь в унисон, как пингвины. Но в тот момент это было совершенно неважно для двух красноглазых подростков. Мы просто смотрели на этот человеческий ряд доминошек впереди нас, потом на наручные часы Jerry, опять на домино и снова на часы.

— О-о-о-хренеть! Слушай, слушай. Охренеть тут людей. Мы же тут от жажды помрем, — вдруг, уткнувшись в меня, выдал Jerry и, зажав кулаком рот, попытался сдержать смех. От его слов мне стало не по себе.

— Помрем?! — переспросила я. — Ну уж нет! Ты давай в очередь и продвигайся к во-о-он той миледи в синем, а я пойду за содовой, — предложила я, совершенно не отупляя, где вообще в этом кинотеатре можно купить Frepsi и чего пожевать.

— Ладно, я пошла! — резко развернула голову, а после еле подоспевающее за ней тело на сто восемьдесят и тут же провалилась. Коридор вмиг стал увеличиваться в геометрической прогрессии, как при съемке dolly zoom в фильмах ужасов. Но в конце был не монстр, а светящаяся вывеска второго зала. — Si es la segunda sala, ¿dónde está la primera? Scheiße!⁷ — пробормотала я себе под нос и двинулась в сторону, любезно указанную путеводной стрелкой.

Слепящий до слез неоновый свет освещал мой путь. Я подошла к нему почти вплотную, сконцентрировавшись на указателе, выдала: «Как красиво! Это же просто… — протянула я руку на фиолетово-синюю трубку. — Просто супер», — в то время как свет проникал сквозь пальцы. Такой необычный. Пыль, попадающая в него, создавала всеми любимый «эффект зернистости». Но я видела не просто красивые пылинки. Мое зрение стало настолько чувствительным, что получалось различать градиенты переходов частичек кожи из одного цвета в другой. Они переливались из синего в белый и до фиолетового в доли секунд, но еще не воскресшее Время позволило мне насладиться всем этим.

Собрав в тот момент оставшиеся силы и оторвав глаза от изысканного излучения, чтобы не стать очередным мотыльком, летящим на зов гудящей лампы, я еще раз резко провернула голову. Да так, что чуть ее не вывернула. Внимательно оглядевшись, я наконец увидела тот самый первый зал. От него по левой стороне шла лестница, ведущая к вкусняшкам.

Взяв две колы и большое ведро попкорна с соленой карамелью, я расположилась на одном из диванов павильона.

— Ну, что-как? — ткнув меня в бок и громко рассмеявшись после, спросил Jerry: — Да тут же целая цистерна взорвавшегося лакомства! Уверен, что именно Moses додумался пожарить кукурузу на раскаленном песке. Иначе я даже не знаю, чем он был занят в пустыне сорок лет, — схватив горсть попкорна и забив себе им весь рот, рассмеялся он.

— Сколько до сеанса? — вдруг вспомнив, где нахожусь, спросила я.

— Ты лучше спроси — купил ли я билеты?! — не выжидая паузы, Jerry отрицательно помотал головой. — Но ты не волнуйся, сходим в другой раз.

Естественно, он забыл про билеты и кино, рассматривая дивный мир красными глазами.

— Куда тогда идем? — держа в руках попкорн и напитки, растерянно спросила я.

— Домой точно нельзя. Если нас родители увидят такими — шляпа будет еще та. Пошли в торговый, там повеселимся?

— В принципе, я не против прогуляться, — ответила я с неохотой, но в душе все кричало об обратном.

Un poso a un lado (Шаг в сторону)

Это была любовь. Любовь с «первого взгляда», так скажем. Всегда считала его красивым. Я про Jerry, если что. И скажу больше, он был моим реально существующим идеалом парня, мужа и вообще всего представления о мужской половине. Да, конечно, отец был тоже неким идеалом, как считают многие девочки, но я не хотела, чтобы его член оказался во мне. А вот с Jerry другая история. Я никогда не была шлюхой или озабоченной, но как меня лишат девственности, продумывала до мелочей. До микродеталей. Я даже купила для этого случая все, что нужно, — ну там презервативы, смазку, свечки с запахом корицы и красного вина, хотя, по сути, это мужчина должен делать. Но хотелось, чтобы все было именно так, как я задумывала. Попробовать реальный член, который, как я сначала думала, будет только любимого человека. Но все по порядку. А то меня не туда понесло.

В общем, как вы поняли, Jerry был моим лучшим другом и моим любовником. Точнее говоря, этот человек стал для меня всем. Я вся дрожала от его голоса. Его улыбка, по поводу и без, заставляла мое тело трепетать от счастья. Я была полностью поглощена Jerry и хотела остаться с ним навсегда.

Правда, осознание того, что мы необходимы друг другу, как воздух легким или как вода для увядающего растения, пришло не сразу. Наверное, он не понимал, как был мне дорог. Его великолепное чувство юмора и огромный багаж интересных историй уже помогали завладеть любой тупой малолеткой, уломав ее за мгновение. А в совокупности с божественным телосложением и смазливым личиком позволяли ему овладеть любой красоткой с огромными молочными железами, которыми я никогда не славилась.

Вообще мои сиськи были проблемой с самого начала. Когда я была толстой — вместо молочных желез их компенсировал другой жир. Короче, они были уродливы и не столь упруги, как у других девчонок, чье половое созревание начиналось куда быстрее, благодаря адекватной работе щитовидной железы и равномерному распределению гормонов по организму. Моя же гормональная система всегда вставляла мне палки в колеса.

Думаю, без дорогих косметологов и адекватного лечения у эндокринолога я бы еще долгие годы была прыщавой. Представляю себе, лицо без всех этих таблеток, что выписывал мой лечащий врач, — разрытые язвами щеки, похожие на пузырчатую пленку, изливали бы литры гноя на мою и без того жирную кожу. Гребаное акне. Ну а моя грудь после анорексии совсем перестала напоминать упругие мячики не только для баскетбола или тенниса, но даже пинг-понга. Словом, она походила на пустые бумажные мешки из-под продуктов. Когда же мой гормональный фон снова принял горизонтальное положение — выросла сначала левая грудь. Второй размер, наверное, среднестатистический для всех девушек, как и пятидюймовый член у парней. Хотя это всего-навсего утешение для страждущих иметь большие размеры. Все повернуты на величине.

В тот момент мне казалось, что меня клонит на левую сторону при беге или ходьбе. Это когда ты хочешь повернуть направо, ведь тебе туда надо, но вместо этого поворачиваешь налево и после пытаешься найти этому разумное объяснение. Поэтому приходилось постоянно выслушивать упреки моей Madre: «Откуда у тебя такие дурацкие гены? Это все твой отец. У меня в семье все были красивые и с большим бюстом! А на коже вообще ни единого прыщика. Но ты! Ты — вся в отца. Твои ноги покрываются гусиной кожей от холода, а руки шершавые из-за щетины, как у свиньи», — причитала она выкуривая целую пачку, пока выбирала мне первый в жизни бюстгальтер.

Ее не просили тушить сигарету или покинуть магазин, ведь она доплачивала продавцам-консультантам, и те с удовольствием держались от нас на расстоянии двух ярдов, получив компенсацию за все принесенные неудобства.

Она методично прикладывала очередной «хороший выбор» к моему телу и со злостью швыряла его в угол зала со словами: «Боже, за что ты меня так наказываешь?! Это существо не мое! Мне его подкинули!», — кричала она на весь персонал. Вздыхала, оглядывая мое голое тело с ног до головы, и, то ли с недовольством безысходности положения, то ли с безмерным отвращением, признавала: «Нет. Она моя дочь. Глазки мои. Зеленые и красивые. Красивые и блестящие, как Средиземное море. И носик мой. Такой аккуратный и слегка курносый. Да. Глазки и носик мои. А вот все остальное тело — папкино!» — и продолжала откидывать очередной лифчик, не подходящий для решения моей однобокой проблемы.

Мой первый бюстгальтер был безумно дорогим, потому что Madre, отчаявшись в надежде найти что-то из уже готовых моделей, прибегла к помощи кутюрье. Заказ шился неделю с чем-то. И честно говоря — это был самый удобный лифчик за всю мою жизнь. Нет… Это был самый удобный лифчик за всю историю человечества. Он был бесподобен. Легкий, приятный, расшитый бахромой. Бледно-розового цвета с пушапом в основании. Лямками из чистого шелка. Я носила его с большим удовольствием, даже не замечая упреков Madre: «Я потратила все деньги, которые копила для твоей липосакции, на это! Молодец, что похудела и поменяла шило на другое шило».

И на самом деле, шило было весьма болезненным для моей, и без того заниженной, самооценки. Пришлось целых полгода мириться с силиконовой вставкой в правом кармане лифчика. Как же я радовалась и кричала, когда мой второй молочный пакет налился упругостью, которой так кичатся все женщины.

Только после этого я вновь почувствовала себя красивой. Только приведя все части тела к общепризнанным стандартам, я смогла притягивать к себе взгляды парней. И это было здорово. Наконец-то я могла жить хоть наполовину. Пусть у меня были проблемы с внутренним миром, но снаружи! Снаружи-то я была красавицей!

Оставалось главное — заполучить Jerry.

Un paso hacia Jerry (Шаг в сторону Jerry)

Jerry был родом из Manchester. Его родители, в отличие от моего Papa, не работали на перспективных и высокооплачиваемых должностях. А роскошный дом достался им по наследству от той самой треморной бабули. При этом семья их была весьма зажиточной, и все они были хороших кровей. Отец Jerry являлся племянником какого-то графа по третьей линии, а мать и того выше — Melissa Bourchier, так что сам Jerry уже по крови унаследовал все эти высокие манеры и этикет озабоченных и напомаженных мужей в париках.

После шестнадцати он получил свои первые права. Родители в знак гордости подарили ему красный Wade Probe, который он нарек My Kitty. От такой радости — два шикарных момента за один день — Jerry решил немного отбиться от родительского крыла, постепенно принимая лексикон уличных шаек и банд.

Он легко вошел в авторитет как парень, без проблем довозящий свою шайку до места стычек и при этом не просто довозящий, но и вывозящий. Вывозил Jerry очень умело все по той же причине — голубая кровь, текущая у него в венах, предоставила мальчишке хорошего тренера по боксу и нехилое телосложение под два метра ростом. Словом — он был красивым, сильным и хорошеньким мальчиком.

И, как бывает всегда, то ли каким-то немыслимым переплетением судеб, то ли из-за одного из дебильных правил жизни — человек, которого ты любишь всем сердцем, никогда и ни за что не обратит на тебя внимание. Я долгое время страдала от чувств, которые к нему испытывала, но никак не могла признаться в этом.

Любовь — это сугубо личное переживание, никогда не перерастающее во взаимность. Любовь — это бремя из двадцатипятитонного кома проблем, ложащихся на плечи, словно небесный свод, который ушлые боги скинули на плечи недалекому титану. И если вы настолько глупы, чтобы попросить объект воздыхания помочь нести бремя вдвоем, то можно смело слать все рвение к чертям и, стиснув зубы, продолжать жить в собственных воздушных замках, не мешая другим людям. Atlas один раз уже попытался, и в ответ Heracles смачно поводил ему хуем по губам. Или Hercules. Кому как больше нравится.

Так сделала и я — засунула свои чувства в маленький такой ящик, закрыла его на еще более маленький ключик. Положила все на стеклянный столик и съела пирожок с надписью «eat me!⁸», чтобы больше никогда не получилось достать его оттуда. А в то время, как я занималась тщательным вуалированием своих чувств и тихо рыдала в подушку, Jerry кутил целыми днями с другими шалавами, меняя их как перчатки. Что было более невыносимо — так это то, что некоторые из его подружек-давалок были любезно предоставлены мной. «Ну, помоги мне закадрить ту темненькую, с которой ты в столовой сидишь. Мы же друзья и должны помогать друг другу. Я вот тебе могу подогнать одного из своих», — как-то проныл он после расставания с очередной фифой. Я, конечно же, помогла ему, рассказав, что она слушает, смотрит, читает и так далее. Да. Я помнила всех его девушек. Всех до единой. Каждую маленькую мразь, ошивающуюся и трущуюся об его ногу, как тойтерьер во время течки. Я их всех ненавидела. Всех в частности и каждую по отдельности я хотела засунуть в большую печь для кремации и с наслаждением смотреть, как плавятся их размалеванные тональником личики. Да я бы и сейчас не отказалась напоследок увидеть, как их игрушечные пластмассовые тела с вонью и лопанием сгорают в пекле крематория. И его туда же засунула, если бы не куда большая ненависть к собственному бездействию.

Но он всегда был рядом. Настолько близко, что я могла влиться в него. И он всегда относился ко мне так бережно и нежно, что я готова была растаять в его объятьях. Но нет же! «Мы ведь друзья?» — проносилось у меня в голове каждый раз, когда я хотела рассказать ему все, «друзья помогают друг другу».

Но я обожала его. Обожала за все его хорошие дела. Он всегда помогал мне. Помог, когда я поссорилась с матерью, и неделю разрешал жить у себя в комнате. Заступался за меня на улице, если приставали какие-нибудь уроды. Он ухаживал за мной, когда я была в больнице, — приходил каждый раз с цветами и шариками «Поправляйся». Он был тем самым — сильным и мужественным. Всегда излучал спокойствие и уверенность. В его ауре я чувствовала себя как за каменной стеной. А его запах. Он манил и пьянил. Его духи можно было почувствовать, только когда я обнимала его, — такие легкие и призрачные. И дело не в духах, а именно в нем. Потому что именно из-за феромонов его запах был для меня так сладок. Я до сих пор могу его ощутить.

И в день, когда он впервые дал мне попробовать клевер, я поняла, что ждать больше нельзя.

Mi primera y única (Мой первый и единственный)

Он предложил пойти еще «куда-нибудь», и я с удовольствием согласилась, так как хотела в тот день как можно дольше находиться рядом с ним. Я давно об этом думала. О нем, о подобном дне, и… мы вернулись, сели в его машину и поехали в гипермаркет веселиться. Огромные этажи, полностью утыканные фирменными магазинами одежды с разноцветными и кричащими вывесками, которые были битком заполнены оригинальными вещами знаменитых брэндов. Мы примеряли вещи и скидывали их на пол, затем вальяжно перетекали в другой отдел и повторяли процедуру снова. Катались на лифте вниз и, как по дороге в рай, ехали на эскалаторе обратно вверх. Мы смеялись так, что еле хватало дыхания, а над нашими головами висели миллиарды звезд из пластика, подвешенных на невидимых нитях.

— Загадай желание, Alis. И я гарантирую, что оно исполнится, — сказал он, всматриваясь в переливы этих сверкающих серебром кристаллов. Я было хотела открыть рот, но он перебил меня, сказав: «Погодь пару секунд, я в канцтовары. А ты стой здесь и продумывай свое желание».

«Ну какой же он иногда ребенок», — фыркнула я, всматриваясь в свое искаженное отражение, умноженное многократно. Просто хотелось отвлечь себя от мысли, что так давно терзала меня. Мысли о Jerry. А он несся как угорелый вприпрыжку и размахивал ножницами в руке.

— Короче, ты сейчас загадываешь желание, а я займусь падением звезды с неба, — пробормотал он, запыхаясь. Я давно говорила, что ему нужно было бросить курить. Но при этом вскоре сама начала покупать ежедневную пачку смерти и, укоряя себя в лицемерии, выкуривала ее с большим удовольствием.

Немного отдышавшись, Jerry огляделся по сторонам, чтобы убедиться в отсутствии интереса со стороны охранников, и вскарабкался на перила. Взяв в руку ближайшую звездочку, он торжественно произнес: «Однажды, давным-давно, в далекой галактике, на меридиане пустоты вселенной, существовало правило — если взглядом уловить падение звезды и успеть загадать желание, пока мгновенная вспышка не погасла, то оно обязательно сбудется. Но если проследовать вдоль радуги, то на конце ты найдешь эту звезду, горшок золота и еще кучу разного барахла. Ну, или как-то так. Поэтому сейчас ты загадаешь желание, а я сделаю все, чтобы оно сбылось». Затем он поднес ножницы к нити и передал слово мне.

В голове гудело, мысли взрывом эмоций вырывали сердце из груди. Я даже не стала возражать его безумной идее.

— Jerry, — сказала я, немного потупившись и взглянув в его глаза. — Ты мне безумно дорог, ведь только рядом с тобой я понимаю, что хочу жить, — проговорила я с молниеносной быстротой, словно слова были отрепетированы и проговаривались уже ни раз. Затем тишина. Лицо Jerry сменилось из улыбчивого в какое-то смазливо-проникновенное и с каплей жалости. «Что же теперь? Ну, раз сказала A — говори B!» — пронеслось у меня в голове и разорвало оковы.

— Я люблю тебя, Jerry. Люблю и любила, — сказала я, уже не в силах смотреть на него. И мое тело прошибло холодным потом. Сердце, трепеща канарейкой, билось в тесной клетке, безнадежно мечтая упорхнуть на волю. Эти пару секунд я хотела убить себя за слова, что только что произнесла, и после забиться в угол. За пару секунд до звука, пронзившего мое сознание и заглушившего гам и фоновую музыку магазина.

Jerry, словно лезвием бритвы о гитарную струну, прошелся по нити, удерживающей звезду, и, спрыгнув с перил, чуть не поцеловался с манекеном, стоящим напротив отдела Sin Cose.

— Это, конечно, не совсем желание, — ухмыльнулся он, взяв мою правую руку. — Но я тоже тебя люблю.

Эти слова показались мне сном. Я думала, что до сих пор нахожусь под клевером и это лишь сон. Я не могла поверить в услышанное. Я была на третьем небе. Нет! Я была на седьмом небе от этого! Тело охватил тремор. На глаза накатили слезы радости! «Да-а-а, детка! Я сделала это! Я пошла против принципов, навязываемых этим жалким миром, и получила свою награду! Я! Я! Я!» Я должна была еще много рассказать ему обо всем, что накопилось за эти годы.

И пока тайфун мыслей сметал остатки моего чистого разума, Jerry вложил мне в ладонь звезду и обнял так крепко, как никогда не обнимал до этого. Я даже оторвалась от пола, а позвоночник невольно хрустнул.

— От черт! Я не хотел тебя сломать. Все хорошо?! — испуганно начал он меня расспрашивать, при этом даже не думая отпускать, а лишь ослабив хватку. — Это от переизбытка чувств.

Боже. Даже сейчас в моих воспоминаниях это выглядит жалкой драматической комедией для подростков-неудачников. А что? Хорошая бы получилась концовка для средненького мыльного кинца. Массовка разгуливается по залу в поисках разных безделушек. Насыщенные краски, выведенные на максимум цветокоррекцией и хорошая музыка какой-нибудь поп-группы, а не та трансовая ахинея.

Главные герои стоят в переливах солнечного света, который искаженно отражается от зеркальных поверхностей, мерцающих блестяшек. Он смотрит на нее, она на него. Их руки соединяются в самый романтичный и чистый узел переплетения двух судеб, и под заканчивающийся аккорд закадровой мелодии их губы приближаются друг к другу. Камера наезжает, беря мега-крупный план, что аж видна каждая пора и ворсинка на коже актеров, а после все скрывается черной дымкой.

Великий момент, снятый для людей, которые не в состоянии сами испытать подобные ощущения, сменяется черным экраном и бегущими снизу-вверх белыми титрами. И так как это всего лишь средняя комедия для разового просмотра, справа от текста вклинивают неудачные дубли, чтобы еще хоть немного продержать пышущих феромонами парочек у экрана и засветить в их бессознательном имена и благодарности людей, которые над ним так долго работали.

Всегда считала такие фильмы чем-то чересчур банальным. Недостойным внимания. Смотреть на сопли и слезы, сопереживать актерской игре или персонажам в то время, как в твоей жизни проворачивались такие кульбиты, которым сценаристы и режиссеры могут только позавидовать, — вот этого я не понимала. Зачем бессмысленная трата времени, нервов и средств на просмотр таких простейших жизненных ситуаций, ведь все сюжеты уже давно написаны еще чуть ли не в псалмах и в конце окажется, что он всегда хотел быть с ней, а она ждет от него ребенка. Никаких выкрутасов. Все ровно и так, как хотят эмоциональные пожиратели. Почему никто не снимет фильм, в котором он пришел к ней с триппером, но она уже давно заразилась от его лучшего друга, так что все жили долго и счастливо? Или он встретил ее, но она оказалась трансом с огромным внешним миром?

Наверное, это были бы уже не такие пробивающие на слезы комедии, от которых люди, сидящие в креслах, а в частности домохозяйки, получали бы столько же удовольствия. Но почему, если они хотят эмоций, то не посмотрят, к примеру, ужасы или триллеры, в которых все не столь наигранно и сюжет не похож на цирк с элементами мюзикла?

Но я была героиней одного из таких фильмов. Одного из сюжетов Remarque, но с насыщенными динамикой событиями. Жалко, что не получилось обойтись без бокала дорогого вина и фунта испорченных устриц. Я сама себя вписала в этот неуклюжий мир прострации и воздушного пафоса двух влюбленных. Und verdammt, ich liebte es!⁹

Нравилось, потому что именно я, а не какая-то там Linsay, стояла в тот момент с Jerry и целовала его в губы. Это был поцелуй, которого я так долго ждала. Которого я жаждала, как спасительной влаги. Который оказался еще более нежным и чувственным, чем представлялся мне все эти годы. Я с радостью надела розовые очки, и единственное, что могло теперь их снять, — это моя смерть… Хотя сейчас это звучит иронично… Тогда перефразирую так — смерть Jerry.

— Что теперь? — спросил он, глядя на меня, словно маленький котик, разбивший вазу династии Míng и надеющийся, что не дойдет до кастрации.

— Теперь? Не знаю. Ты же мужик, вот и решай! — сказала я, слегка пихнув его в бок.

— Можно пойти ко мне и…

— Да! Можно пойти к тебе! — перебила его я, пропищав это, и наверняка выглядя в тот момент хитрее лисицы.

В машине мы на полную врубили музыку, которая словно специально была подобрана так, чтобы поставить ее одну галочку по «идеальному первому разу». Выкрикивая слова в унисон своими ломающимися голосами и смеясь, мы подъехали к дому Jerry. Оставили машину у гаража. Вбежали в его комнату и прыгнули на кровать.

— А можно мне еще чуток развеяться? — начала я разговор первой, тяжело дыша после такого забега.

— Ты меня удивляешь девочка, — усмехнулся он, — для тебя хоть два чутка, а то и все три! Только нужно сначала найти эти самые «чутки».

Он встал и начал выписывать жестами невероятные фигуры в воздухе, что походило то ли на колдовство неумехи-шарлатана, то ли на вызов дьявола прямиком в комнату.

— Что ты делаешь? — спросила я, ошарашено уставившись на него.

— Не обращай внимания, это, так скажем, дань уважения всем богам Jahnkie. Чтоб кураж был ярче, а сны слаще. Короче, я так делаю, чтобы вся наша затея понравилась Jah, и он впустил нас в Zion, — буркнул Jerry. Затем вытащил могущественный клевер и раздул для меня волынку.

— Сегодня ты станешь другой. Более открытой и духовно наполненной. Ты переродишься…

Jerry подошел ко мне и посмотрел прямо в душу. Я понимаю, как это глупо звучит, но в тот момент его взгляд был пронзительнее, чем у кота, что живет в пентхаусе. Погрузившись в мой разум, он запустил в сердце маленький реактор, от которого по всему телу шли колебания и взрывы. Секунды, которые я бы хотела описывать вечно, но передать эмоции все равно не удастся… Да и ни к чему.

Ataque de pánico (Паническая атака)

Он сел на напротив меня. Вытащил зажигалку. И, улыбаясь, начал прожигать меня своим взглядом, разжигая четырехлистник удачи.

Глубокий вдох. Все мое тело почувствовало власть над миром. Над временем. Я больше не была песчинкой на берегу Вселенной. Я больше не была жалкой «звездной пылью, танцующей в вихре бесконечности», как говорил один лысый старикашка.

Выдох. Я стала чем-то большим. Одно неловкое движение могло легко переполнить чашу равновесия. Я стала абсолютом, вышедшим за рамки физики. Пространство больше не было моим ореолом обитания. Я сама была пространством. Вместилищем всего сущего. Я расплывалась по всем сторонам света, уходя в бесконечность и интерферируя, уничтожала все на своем пути.

— Parece que el universo ha aceptado tu oferta¹⁰.Не знала, что она курит. — вдруг сказала я, сама не понимая из какой плоскости вырвались звуковые волны, несущие столь дурацкую формулировку.

— Что? — спросил кто-то, чье тело было немыслимо далеко, но голос при этом звучал запредельно близко и сотрясал мое тело.

— Говорю, что сама вселенная теперь работает на тебя. Странно. — Я немного помедлила, посмотрев на аморфную фигуру своего собеседника — Стоило просто попросить ее, и та дала согласие, — продолжила и поняла, что фигура словно уменьшается с каждой секундой. — Что-то не так? Кажется, что ты сейчас исчезнешь, — сказала я в угловатое проявление призрачного существа.

Вдруг счастье переменилось резким страхом. Неописуемым, и все быстрее и быстрее растущим. Фигура словно покадрово, начала расслаиваться. Звук какого-то барабана. Нет. Звуки барабанов, скрипки и трубного голоса. Я никогда не слышала столь прекрасной песни. Столь прекрасной и разрушительно пугающей. Сердце начало бешено вырываться из груди.

— Неслабо тебя унесло. Как увидишь Бога — передай от меня привет, — сказало существо, и в его угловатых глазах вспыхнуло пламя, ослепительное и живое.

«Какой Бог? — подумала я. — Мое сердце не справляется с такой густой кровью. Я умираю? Неужели я умираю?» — проносилось вновь и вновь в моей голове, которая уже перестала быть моей. Точнее, я уже перестала быть материальное единицей и теперь вместо того, чтобы смотреть из своего тела, смотрела на свое тело.

«Ты отвратительна! Ты похожа на анатомический макет в классе по биологии. Ты уже мертва!» — думала я, смотря на себя с пятисот миль от своего собственного мешка, наполненного мясом и дерьмом.

— Дыши глубже. Скоро отпустит. Паническая атака убивает сильно, но ненадолго. Всего минут пять, и ты уже как огурчик, — сказало существо с насмешкой внутри своего огненного взгляда.

— Пяти минут недостаточно, чтобы поговорить с Богом! Но пяти минут хватило, чтобы понять — БОГА НЕТ. — И я уставилась на существо, которое замедляло свою ужасающую метаморфозу, переходя из одного зеленого треугольника в зелено-черную пирамиду; в тетраэдр зелено-сине-красного перелива; в куб, в два куба, в многогранник, в параллелепипед с руками-кубами и головой-овалом. Слои энергии вновь и вновь пытались образовать хоть какое-то подобие антропоморфного существа, очертания которого настойчиво ускользали из моей памяти. Слой за слоем, угол за углом, все больше и больше деталей, все медленнее и медленнее. И страх пропал. И птичка перестала трепыхаться в моей клетке. И дыхание становилось все более размеренным и глубоким.

— Ты иногда бываешь таким милым, упоминая о своем любимом Боге, словно это твоя последняя надежда на хороший институт и работу. Я приблизилась к краю вселенной, и на это ушло не больше пяти минут, — шепотом проговорила я, вторгаясь в личное пространство моего «существа». — Тысячи световых лет только на то, чтобы оказаться в пустоте и понять, что кроме тебя, Jerry, мне никто не нужен. На краю вселенной не так уж интересно. То ли дело солнце. Солнце стирает все физические законы и превращает непонимание черных дыр в самое простое, что может быть, — оно становится энергией, как мы с тобой, — продолжала я, все ближе и ближе двигаясь к уже совсем остановившемуся в своем превращении любимому человеку.

Что-то подобное уже описывал Alex K. Обо всем, что происходило со мной. Лишь тогда я и поняла, насколько его мысли пересекались с моим естеством. Словно он описал странный сон, в котором я была не одна. Быть может, так и есть. Ведь, по его словам, «Каждый человек — есть сгусток чистой энергии. Электрический разряд, способный высечь в ткани вселенной себя, а значит, стать самой вселенной и переродиться в бесконечности». Как же он был прав. Жалко, что он также стал частью бесконечности.

— Я верю не потому, что хочу верить, — возразил Jerry, и на его глазах появились слезы. — Я верю в Бога, потому что боюсь бесследно пропасть во тьме. — И, убрав уже катившуюся по его щеке слезу, он рассказал теорию, которая до сих пор сидит в моей голове. — Я и ты… Мои и твои родители. Бабушки, дедушки, сестры, братья… Все незнакомцы, которых мы встречаем на улице каждый день… Копошащиеся муравьи мегаполисов. Все гребаное население этой планетки — это ебучие ИН-ДИ-ВИ-ДЫ! Существа, которые считают себя отдельной и автономной единицей мира. Одни умеют бегать, другие — говорить, третьи — рисовать, четвертые — петь, пятые — писать стихи, шестые — все сразу… Но кого это волнует? Вообще никого. Убери свое эго, мнимые умения и таланты и получишь обычного ЧЕЛОВЕКА.

Понимаешь? Всего-навсего человека. Жалкое, барахтающееся в собственных экскрементах существо, состоящее на шестьдесят пять процентов из кислорода, которым он дышит, на восемнадцать из пепла, десять водорода, три процента на азот, полтора кальция, два фосфора, десятая доля калия, столько же серы, хлора и капелька натрия для вкуса. Тесть после того, как тебя кремируют, ты перестанешь быть отдельным существом, способным доказать всему миру, что не такой, как все. Ты станешь частью мировой компостной ямы. И что произойдет, когда ты умрешь? Насколько весело осознать, что ты перестала БЫТЬ? Только представь себе!.. Страшно?

— Нет.

— А ты бойся, моя дорогая Alis. Ведь ты забудешь о своем «Я», как только клетки мозга внезапно поймут, что шестьдесят пять процентов кислорода не так уж и много, чтобы питать «жизнью» твою черепушку! Всего за пять минут умрут твои мысли, вкусы, мечты и желания. По одному пропадут воспоминания и даже то, что априори должно преследовать тебя всегда, тоже исчезнет! Понимаешь?! Страх! Даже ебучий и неописуемый страх исчезнет! И что тогда? Ведь мы живем-то только потому, что нам страшно умирать! И другие страхи тоже берут свое начало из этой первобытной фобии.

А ты возьмешь и тупо пропадаешь, словно тебя вовсе не существовало. Именно поэтому люди так стараются стать индивидами. Настоящими индивидами, а не жалкой пародией. Все эти песни, стихи, картины, книги, фильмы; научные открытия, теоремы, уравнения; геноцид, убийства, завоевания — все ради нескольких строчек в истории. Ради нескольких людей, что их не забыли. Ради того, чтоб любым способом жить дальше.

Боже… «Он» хотя бы дает надежду, что ты не пропадешь в пустоте. Так что, пожалуйста, будь добра, никогда больше не говори, что его нет. Он есть, и все. Просто есть. Нет, к примеру, «недостающего звена» или точных доказательств появления вселенной. А Бог — он есть. И Рай, и Ад, и все-все-все. — И вдруг его глаза налились уже огромными солеными каплями. Это были отчаянные попытки Jerry доказать самому себе, что «Он» есть.

В тот момент я также почувствовала бурю эмоций. Смотря на свой идеальный вымысел, я и подумать не могла, что у него тоже могут быть чувства. Он всегда ходил с улыбкой на лице, какие бы хуевые вещи ни творились вокруг. И вот в идеальном монолите появилась трещина, из которой вырывался ослепительный свет — такой яркий, что мог сжечь роговицу глаза; такой теплый и живой, что мог наполнить жизнью даже такое безжизненное тело, как мое.

Я присела к нему на пол. Руки тряслись, а по коже, пробегая волнами, все сильнее и сильнее проявлялись мурашки. Они исчезали, и на замену им, до боли, словно кислый лимон, полностью сводивший скулы, пульсировал вкус сострадания. Нет! Сопричастности.

Теперь уже на моих глазах проявились слезы. В носу также защипало кислым вкусом. Едким и ужасно неприятным. Я нерешительно прикоснулась к нему. Внезапно вся боль, кислота и изнуряющая неопределенность словно испарились. Словно их не было — этих странных чувств. Словно их вытеснила теплота. Теплота и спокойствие. Те самые неотъемлемые качества моего мужа.

Наши взгляды встретились, и он сказал с отчаянной усмешкой:

— Больше никогда не буду играть так громко. Я ведь и вправду чуть не поверил, что Бога нет. Вот был бы пиздец. А ты тоже хороша. — И он приблизился ко мне.

Запредельно близко. Его рука пронеслась легким жаром по моей щеке. Он провел ей так нежно и едва ощутимо, что из меня невольно вырвался стон, и прерывистый вдох влил в мою кровь смесь, не похожую ни на один известный гормон. И вот — первый и единственный ОН! И его неповторимый поцелуй. Он вдыхал в меня жизнь и будоражил в моей черной душеньке такие потаенные углы, о существовании которых я даже не подозревала. Нежный, чувственный и одновременно смелый и настойчивый — он, как удар в солнечное сплетение, спирающий дыхание на несколько секунд; как лед, который вызывает нервную дрожь по всему телу; какой же он теплый и сладкий. Я думаю… Нет! Я знаю, что только поцелуй любимого человека способен вызывать подобную бурю эмоций. Когда каждая клеточка твоего тела кричит от удовольствия и счастья, дышит и бурлит. Все мысли переплетаются в огромный сгусток чистейшего бреда, который не снился даже Dalí.

Y cayó el último castillo (И пал последний замок)

«Te quiero», — пронеслось у меня в голове, но из уст вырвался еще один протяжный стон. — Я хочу тебя, — сказала я и лишь через мгновение осознала, что огласила эту мысль. Реальность размазалась. Я была опьянена. Страх лишь подталкивал меня к неумолимому моменту. Искушение. Никогда не понимала эпикурейцев, но в их логике есть доля истины — истины порочного забвения.

— Ты уверена? — спросил он, немного отпрянув от меня и вновь пронзив своим взглядом (Боже, если ты существуешь, то спасибо за то, что сделал Jerry Green именно таким).

— Уверена, — ответила я, смещая свое внимание, то ли от стыда, то ли от невозможности выдержать его яркий огонь глаз. — Хочу тебя и хочу прямо сейчас. Только тебя и никого другого, — простонала я.

Мои трусики мгновенно пропитались, и от этого я еще сильнее смутилась. (Есть тупое мнение, что мужика можно завести с полтычка. У него сразу встает от вида женских сисек. Знали бы вы, какие фантазии возбуждал у меня Jerry, просто держа в своих объятиях. Я готова была сожрать его со всеми потрохами, лишь бы он был во мне. Был еще чуть ближе.)

Он снял свою футболку, оголив бронзовый загар и пресс, которым мог похвастаться только Apollo. И теперь он был моим. Только моим! Затем он аккуратно опустил меня на свой белоснежный ковер, придерживая одной рукой и лаская меня другой. Его тело словно было создано для принесения удовольствия. И не только физического, но и духовного; вообще всех доступных человеку видов удовольствия.

— Не бойся. Я буду осторожен, — томно произнес он, и его баритон возбудил меня еще сильнее.

Теперь я извивалась в его тесных, но невообразимо нежных объятиях. Уже не зная, куда себя деть, я просто желала, чтобы этот дурак наконец-то трахнул меня. Я так и сказала: «Заткнись и просто сделай это!»

Я даже не успела понять, как он снял свои джинсы и стянул мои. Страх осознания того, что случится, наконец добрался до меня и пронзил, сковав в недвижимое мраморное изваяние — бледное и холодное. «Он тот самый, дурочка. Все будет хорошо. Не важно, что не по плану, зато с ним, а не с каким-нибудь прыщавым сосунком. Лежи и расслабляйся, получая удовольствие. Новые ощущения — это хорошо, не так ли? Успокойся. Все будет хорошо», — повторяла я себе, наблюдая за его манипуляциями.

Он уже начал снимать с меня трусики — аккуратно спускаясь все ниже и ниже, осыпая меня нежными прикосновениями жарких губ. Я могла лишь молча стонать. «Отпусти ты эти треклятые трусы!», — орала я про себя, не давая сделать задуманного Jerry грандиозного маневра. Но он проскользнул по моему телу снизу вверх, вызвав приятные мурашки, и вцепился мне в мочку уха («его коронная и безотказная методика затаскивания девушки в постель», как вскоре он сам признался). И, наконец подобрав ключ от «пояса верности» из громоздкой кипы, он сорвал с меня последние сомнения.

Это было больно. Бля, я все никак не могла понять, почему было так больно. Никаких восхитительных чувств испытать не получилось. Страх, усиленный этой болью, сковал мое тело настолько сильно, что я чуть не оторвала ему член. Неподвижно мы, как два спаривающихся жука, повисли над небом и землей. «Как же так? Говорили, что это приятно, а оказывается, это ужасно страшно! — думала я в тот момент. — Но я вижу, что он счастлив. А значит, счастлива и я».

Кольцо мышц начало постепенно ослаблять свою хватку. «Теперь уже боли нет. А я так боялась. Дурочка». И его тело начало двигаться в унисон моему дыханию. Медленно он входил и выходил из меня. Я чувствовала каждую клеточку своего тела. Каждый волосок превратился в иголку, проводящую короткие импульсы. Акупунктура сосет перед этим охренительным во всех отношениях ощущением! Словно поглотила целый альбом винила из бессмертной классики.

О, это незабываемый момент. Такую гамму впечатлений и эмоций можно испытать только в первый раз и только с любимым человеком. Особенно если он, в отличие от тебя, знает свое дело. А он знал.

— Надо будет прибраться, — сказал Jerry, проведя по моему животу ногтями и возбудив еще одну волну электрических разрядов. — Ты сейчас иди в душ, а я тут все устрою, — закончил он. Протянул руку. Помог встать. Состроил возбуждающую моську и подал мне свой домашний халат.

«ЧТО СЛУЧИЛОСЬ? ЭТО Я?! О, БОЖЕ! БОЖЕ! БОЖЕ! БОЖЕ!» — взвыла я в собственной голове, когда решила захватить и трусики с бюстгальтером. Любимый ковер Jerry — белоснежный, ворсистый и еще куча-куча прилагательных о его бесконечной мягкости и эстетичности, был окроплен… Нет, не так — изуродован кровавым следом, пропитавшимся «в самую глубину коврового волокна». В тот момент я думала, что Jerry меня в душе и порешает. Но он даже не обратил внимания на этот «пустячок».

Хотя знаете, это уже слишком — зачем оно вам?

В общем, я приняла душ, став вновь чистой и вкусно пахнущей (правда, мужским запахом) леди. Вернулась на второй этаж в комнату разврата и содома. Остановилась у двери и с интересом начала наблюдать за собственным счастьем.

— Сексуальная ты в этом халате. Особенно с мокрыми волосами и почти голая, — улыбнулся Jerry. — Встань к косяку и вот так сделай. — Он показал позу со съемок модного журнала, где модель, прислонившись к стене, обхватывает одно плечо противоположной рукой и, приоткрыв рот (ненавижу, когда рот открыт или приоткрыт. Особенно если это мужчина. Словно общаешься с олигофреном), смотрит прямо в камеру.

— Да ну тебя — дурак! Ты лучше скажи, что с ковром сделал? — поинтересовалась я, внезапно осознав, что вместо сцены «расчленения маленького животного» на полу красовался уже совершенно белоснежный ворс.

— Выкинул. Ну-у-у, точнее сказать, просто спрятал. Пока ты плескалась, я успел уничтожить все улики наших сегодняшних свершений, — медленно приближаясь ко мне, говорил он. — Но перед этим я его клонировал, — подобравшись вплотную, шепнул мне на ушко. Затем не сдержался, и, прыснув ехидством, подхватил меня на руки и, как невесомую картонную фигурку, уложил на кровать.

Мы пролежали на ней вечность. Зная друг друга с раннего детства, мы понимали себя без слов — все движения и мысли у нас были одни на двоих. И все равно мы могли удивить друг друга.

Начал, конечно, он:

— Сколько бы я ни читал о любви и о прочей фигне, никогда не находил тех самых слов, которые описывали бы всю полноту чувств, что я испытываю вот сейчас… Смотря на тебя, на твои веснушки, в твои зеленые глаза и… — Он немного помедлил. — Все могут лишь говорить о том, что искренне любят друг друга. Кидаться этим словом направо и налево, не подозревая самой большой опасности — опасности, что оно станет просто «словом». Для меня любовь была неким пределом в сознании. Тупые определения типа: «ну, это когда ты без нее не можешь жить» или «ты ни о чем не думаешь» — недостаточны для меня. Я этого никогда не чувствовал. — Jerry опять запнулся, с силой закрыл глаза и продолжил: — Смотря на тебя, я испытывал страх. Каждый раз, когда твой звонкий голос раздавался в трубке телефона. Каждый раз, когда ты звала меня прогуляться вечером. Каждый раз, когда ты, словно явление, прибегала откуда-то и врывалась ко мне домой, а я уже перебирал тысячу вариантов ответов на твой вопрос: «Куда сегодня пойдем?». Даже когда о тебе вскользь упоминали мои родители, мое тело наливалось свинцом, а язык превращался в огромную опухоль на несколько секунд. И я думал. Считал и рассчитывал, как сделать лучше «там», а что сказать «вот тут», куда идти после «этого». Я не прекращал пользоваться логикой, когда ты смотрела на меня. В моем сознании возникали тысячи отговорок, почему ты не захочешь встречаться: «ты же мой друг», «ты же мой сосед», «ты мне как брат», и куча подобной фигни, лезущей в голову, не дающей уснуть. Мое сердце замирало, когда я встречался с тобой взглядом. Вместо того чтобы «ни о чем не думать» и «не мочь жить без тебя», мой мозг начинал работать в удвоенном режиме. Каждая клеточка моей серой субстанции до изнеможения старалась не испортить чего-нибудь и не дать мне признаться в своих чувствах. Но это было лишь мое возбуждение, когда я просто тебя видел и говорил. Когда я брал тебя за руку или обнимал — тогда в моем организме срабатывала ядерная бомба. Страх и счастье настолько сильно переплетались в одну нить, что их уже нельзя было отделить без повреждений. В голове вспыхивали и гасли образы разных воспоминаний. Я… — Он вновь остановился, открыл глаза и прилег рядом с моей головой, так, что наши взгляды устремились в одну точку. — Я врал всем девушкам, чтобы затащить их в постель. — И тут он совсем замолчал. Наверное, понял собственную ошибку и ждал, как я среагирую на нее.

Но реакции не последовало. Точнее, она была, но наверняка совершенно иная, чем та, которую ждал Jerry: я заплакала.

Я уже говорила, как относилась к нему. Описывать собственные эмоции намного сложнее, если ты живешь не логикой, а сердцем. Я могу сказать, что мне было больно, страшно, легко и тепло. Не смогу иначе выразиться. Я никогда не была такой же красноречивой, как Jerry. Особенно если речь заходила об абстрактных вещах. Я словно стояла на мягкой траве, теплые лучи обволакивали мое тело и успокаивали, а легкий ветерок возбуждал. Вперемешку с запахами цветов, свежести после грозы и Его запахом — создавался совершенно неповторимый аромат «жизни». Черт! Да это было несказанно охеренное чувство — вот и все. А то слова-слова. Слова об этом пишутся для «пожирателей эмоций», а моя жизнь переполнена такими моментами, что легко подавиться.

Тогда же я не смогла произнести ни одного адекватного предложения. Помню, что это была настолько несвязная речь, что сама еле улавливала смысл. Хотя в голове тут же возникали красочные предложения и цитаты, стихи и картинки, но они никак не могли помочь в формулировке и внятном продолжении «диалога».

— Я говорю о том, что ты, в отличие от остальных, знала меня еще сопляком. Обмануть тебя практически невозможно. Если только поверить в собственную ложь, — снова взял эстафету душевных излияний Jerry после моего фальстарта. — Я поверил, что мне нравятся другие девушки, а не ты. Но я никогда не держался за эти «отношения». Врал, чтобы потом «правда» не была использована против меня. Разводил, трахал и кидал. Менял как перчатки. Иногда даже гандоном не пользовался, — осекся он и быстро продолжил: — Но я проверялся — чист как стеклышко. Приборное стеклышко. — Он попытался натянуть улыбку в ответ на мой укоризненный взгляд (наверняка в тот момент я была похожа на огромный кактус).

— Я просто хочу сказать, что не понимал — какого хера все говорят о какой-то любви, когда я мог говорить только о собственных зарубках? Но теперь я знаю. Ты помогла мне понять. — Он положил голову мне на грудь, а потом резко вскочил с сияющим лицом. — Ты есть хочешь? Я бы слона съел, а потом пошел в пиццерию и заказал себе целый круг с пеперони и тройным сыром. А еще во-о-от такой, — он развел руки как можно шире, — стакан клубничного мороженого.

«Я бы от мороженого не отказалась», — кивая на его внезапный порыв, размышляла я. А он словно прочтя мои мысли (на самом деле мне иногда казалось, что он действительно мог их читать), выбежал из комнаты, опять раздался грохот на кухне, и уже красный и запыхавшийся, он вновь ворвался в дверь, держа в одной руке ведерко с мороженым (конечно же, клубничным) и двумя ложками…

«А ведь действительно помогло», — задумалась я, почти дойдя до дна ведерочка. — Слушай, Jerry, если все получится, — помедлила, чтобы ненароком не сглазить и без того шикарный день, — я, может, даже поправлюсь.

— Было бы шикарно! Скоро лето, каникулы, а если еще и ты перестанешь походить на мумию, то можно будет даже на пляж сходить! — сказал он, сжав ложку между щекой и зубами. — Есть одна очень крутая идея! Думаю, тебе понравится. — И ехидно скосил правый уголок рта.

— Придержи пока свои «крутые» идеи до востребования. Сейчас я просто хочу послушать тишину, лежа возле тебя. Хочу забыться и… — в голове продолжала визжать радостная девочка, но я решила не раскрывать всех карт. Плюс боль после первого раза вновь стала капать на мозг. А когда мне больно, я не контролирую себя и могу сорваться в любой момент. Видели бы вы как у меня начали выпадать зубы. Это было то еще зрелище.

Крик ужаса, сопли и кровь по всему лицу. Я подбегаю к Papa и, тряся его за рукав, плачу: «Пожалуйста! Ну не надо к фтоматологу! Мне уве не больно!» — умоляла я его, в то время как моя передняя лопатка была повернута на сто восемьдесят. А из десны сочилась бурая солоноватая кровь, и все выглядело куда хуже, чем было на самом деле.

Я еще долго лежала, наслаждаясь своему внезапному счастью. Ну серьезно! За один день я получила больше, чем получала за всю жизнь. Эмоции переполняли меня. Я хотела выбежать на улицу и кричать во всеуслышание. Счастье — в тот момент я была именно счастлива. Попробуйте спросить себя — хотите ли вы быть счастливыми? Конечно, хотите. Кто не хочет? А как это сделать? Как стать по-настоящему счастливым? Определенного алгоритма никогда не было и не будет. Но это и дает нам — «человекам» — продолжать работать, учиться, мечтать, пытаться, падать и вновь вставать. Счастье.

Всего одно слово, но какой невероятной силой оно обладает.

Мы попытались найти его в самих себе. Jerry был отличным дополнением пустот в моей душе. (Очень больших пустот, размер которых мог бы сравниться с теннисным кортом.) Я же старалась сделать его мир лучше. Заклеить все дыры его собственного непонимания мира.

Мое восстановление проходило, на удивление врачей и родителей, очень ровно. Уже через полтора месяца приема клевера, который мне любезно предоставлял мой собственный «лепрекон», я чувствовала себя как никогда лучше. Мое тело вновь приняло сексуальные формы. Грудь и попка стали наконец сочными и упругими. Кожа тоже выглядела лучше. Волосы и ногти перестали неумолимо сечься и слоиться. Я периодически заглядывала к Jerry в гости, мы делали домашние задания, затем играли на волынке, расслаблялись, занимались сексом и после всего этого набрасывались на запасы его холодильника.

Секс вначале не вызывал у меня никаких эмоций. Первый раз был болезненный, но после третьего я уже не ощущала дискомфорта. Он же переживал и не мог понять — в чем дело? Но уже на пятой попытке я стала испытывать неописуемые ощущения. Все тело становилось натянутой струной, и Jerry все искуснее и четче отыгрывал свою мелодию. А в совокупности с клевером, который усиливал все мои чувства (слух, зрение, обоняние и осязание), эйфория достигалась за считанные минуты. Правда, время замедлялось, переворачивалось и шло уже ни вперед, ни назад — оно колебалось. Колебалось, как наши тела. Да. Это прекрасное ощущения. Плюс и сам Jerry кончал намного позже, если играл перед этим пару фолк-хитов.

Он, кстати, сам долго не верил, что я — его девушка и что могу испытывать к нему те же чувства. «Да уж, — с иронией в душе, думала я. — Это ты не можешь поверить? Да я до сих пор думаю, что это сон. Причем очень жестокий. Ведь если я проснусь и все окажется лишь наваждением, то проще будет вскрыть вены, чем осмелиться повторить все еще раз». А он все никак не мог успокоиться и доказывал, что «первый раз в жизни не врет». (Мне же было обидно, что я тоже что-то должна была доказывать. Я отдала ему самое дорогое, пусть и немного потрепанное обстоятельствами, а он все равно искал подвох.) Мне же его доказательства были не нужны, ведь я знала его как облупленного.

Мина, с которой он ходил в оставшиеся учебные дни, была весьма интригующая.

— Что ты улыбаешься? У меня скоро проверки пойдут и тесты, а ты все веселишься. Хоть бы разок за голову взялся от ужаса грядущего.

А он только прыскал:

— Я так без волос останусь. Выдерну все на хер, и как ты меня потом любить будешь? У меня же форма головы неправильная. Dumbo-Man по сравнению со мной — верх изысканности.

Он, конечно, лукавил по поводу своей пустой головы, но этим лишь подливал масло в огонь. Правда, суть не в этом.

Короче говоря — на лето в его планы входило не просто играть на трубах uilleann каждый день, да еще и не по разу, а музицировать в самом подходящем для этого месте. Он хотел в Amsterdam. Так что, накопив (выпросил или выбил) денег и удачно окончив учебный год, он с горящими глазами преподнес мне эту новость.

Я была в шоке. Ну какой дебил приглашает свою девушку в такой евротур?

— C ума сошел? Ты хоть понимаешь, что меня не пустят? Я еще на учете у врача — якобы принимаю эти ужасные таблетки. А ты снова, как гром посреди ясного неба, превращаешь все в безумие, — стараясь сдерживать себя, объясняла я своему придурку. Но тот только улыбался и фыркал.

— Да я уже договорился с твоими родоками — они только за, что твоя упругая попка проветрится в новой обстановке, особенно после столь продолжительного «хворания». Твой отец иногда такие слова выдает, что хоть стой — хоть отстой.

— Хоть падай, — буркнула я, но в голове кричала от счастья, благодаря всех богов мира. Конечно, я была не сильно рада экспансии в Amsterdam, но прокатиться по Европе на машине с Jerry и получить уже давно забытые эмоции мне хотелось сильнее. Поэтому я сказала: «Да куда я денусь? Поехали!»

С помощью своих зеленых глаз выпросить деньги у Papa не составило труда. Настолько не составило, что отпала потребность даже в сборе каких-нибудь шмоток на путешествие. Это было охеренно!

Amsterdam (Не думаю, что вам нужен перевод)

Все началось с Schiphol — местного аэропорта, в который мы приземлились. Jerry ткнул меня трубочкой из-под сока прямо в нос с криком: «Запомни этот затхлый запах бортовых миазмов, потому что совсем скоро мы будем умирать от смога и дыма. Глаза будут не только слезиться!» — после вскочил, подняв руки вверх и проскандировал: — You've got to hear the masses sing with pride United! Man United! — похлопал в ладоши и, спеша к выходу, продолжил скандировать: — Glory, glory, Man United! Glory, glory!

— «Как можно ненавидеть футбол, но при этом так радостно кричать гимны, одеваясь в форму своей «любимой команды»?» — сгорая от стыда, смотрела я на этого придурка в красно-желтом шарфе, повязанном как «петля висельника» (Я так называла традиционный узел шарфа у фанатов.)

Но Jerry объяснял все просто: «Alis, я не фанат футбола! Я просто фанат! И нет ничего более тонизирующего и маскулинного, чем фанатский клуб! Разбитый нос, сломанный или выбитый палец, разорванная дельтовидная мышца, рассеченная бровь или губа и так далее по списку. Ты не представляешь, как это заводит! Какой, к черту, футбол с его посиделками за трибуной или у экрана телевизора с пинтой IPA? Смотреть на этих бегающих за мячом волосатых мужиков — сверхмаразматично. Нам больше по духу ходить по улицам и «гасить неверных», — говорил он, что означало: дорогая, я пошел с друзьями на культурную программу по откручиванию голов фанатам чужого клуба. — Наша красно-желтая форма — это своего рода защита от летальных травм. Как талисман на груди или четырехлистный клевер, только приносит не удачу, а плюс шестьдесят к силе и выносливости. Попробуй — вдруг тоже понравится?

«Ну да. Понравится — не то слово. Только сразу после первой прогулки придется разориться на новые виниры, килограмм тональника и наращивание ногтей. А еще на прививку от столбняка — вдруг меня нечаянно царапнут гвоздем на палке», — ехидно размышляла я над его затеей.

И вот я сижу в кресле, молча хлопая глазками на это зрелище и пытаясь овладеть другими части тела, атрофированными от неожиданного пробуждения.

Через некоторое время я все-таки поняла, что если не вольюсь в огромный косяк сельди, выходящий из самолета, то… «Наверняка этот дурак не будет дожидаться меня и побежит со всех ног в сторону магазинов с клевером или красных фонарей», — хмыкнула я, с хрустом в суставах поднимаясь с кресла (хотя не уверена, что хрустели именно суставы).

«Ой! Scheiße! Нахуй! Сука! Сука — нога! Рука! Уроды! Чья-то подмышка?! Не-е-ет — это чья-то грудь! Потная, вонючая, обрюзгшая мужская грудь!» — истерично вопил мой внутренний голос. И когда я все-таки вывалилась из этой бочки липких тел, то словно заново родилась. Оставалось только последовать напутствующим словам Jerry и глубоко вдохнуть смог, приветствуя Amsterdam.

Jerry тем временем громко свистнул мне и торжествующе поднял по очереди сначала руку с нашим багажом, а потом с ключами от машины, взятой напрокат. — Не думал, что психам, как я, так легко оформят каршеринг! — проорал он мне в ухо, когда я, растолкав (если так можно назвать слабые тычки маленькой девочки) толпу народа, пробралась к нему.

— Они просто не захотели связываться с буйным фанатом, — хмыкнула я, увидев наконец припаркованную на стоянке аэропорта крохотную красную машинку. — А ты уверен, что мы туда поместимся? — спросила я Jerry.

— Конечно, поместимся! Это же настоящий Halts Wagen Beetle! — с самодовольным видом ответил он.

— Да, то, что это «жук», я и сама вижу. Только почему ты выбрал его? Он же крохотулечный. Гномы, и те колпаками о крышу бьются.

— Не гномы, а маленькие люди. И не крохотулечный, а аккуратный. И вообще — это же классика! А какой сочный цвет.

— Красный? Словно из нас двоих ты — девушка! — усмехнулась я.

Он махнул на меня рукой, схватил свою сумку и закинул ее в багажник. — Твой чемодан не влезет. «Она же крохотулечная», — передразнил меня Jerry и вопросительно уставился.

— Ну ладно тебе! Не дуйся. Довольно милая мафынка. И…

— Вот именно, — прервал он меня и покрутил перед собственным носом указательным пальцем. (Жест, показывающий, кто тут настоящая стервочка.)

Через несколько минут мы добрались до самого центра города. Я даже не успела заметить, как перед моим носом вырос Concertgedouwv. Его золотистая арфа на крыше просто ослепила меня, а фасад вызывал смешанные чувства — то ли готического страха, то ли блаженного трепета.

— Ты чувствуешь? — Jerry словно прочел мое смятение. — Это из-за приближения к вкусненькому! Скоро мы ушатаемся в такие дрова, что Pinocchio будет настоящим мальчиком по сравнению с нами, — выдавил он с хрюканьем. Его глаза светились от предвкушения тотального и беспорядочного поглощения всего клевера, которым можно было обзавестись. — Ну ты поняла? Дрова! — И тогда он уже не выдержал и, стукнув по рулю обеими руками, вдавил педаль газа в пол. — Потом пофоткаемся.

— Куда в таком случае едем? — поинтересовалась я.

— Ку…да? — заикаясь от неожиданного вопроса, Jerry внезапно нажал на тормоз и резко крутанул руль в сторону. Машину развернуло и занесло прямо на тротуар.

— Ты с ума сошел?! Какого черта ты вытворяешь?! — проорала я, колотя его в плечо. — Мы чуть не перевернулись!

— Надо купить путеводитель, — не обращая на мою истерику никакого внимания, проговорил он себе — Нет! Надо узнать у аборигенов, где ближайшие кофешки.

— Мы сейчас чуть не померли из-за путеводителя?! — никак не могла угомониться я.

— Тише ты! Тут даже знаков никаких нет. Ни деревьев, ни людей! — вырвалась все-таки у него нервная капля. Потом посмотрел по сторонам и повторил: — Ни-ка-ких людей… Блядь! Словно очередная чесотка началась.

— Да чтоб тебя — идиот припадочный! — выдавила я, отчаявшись получить хоть какие-то извинения. — Сейчас посмотрю, где мы. Сиди ровно!

Порывшись в сумочке, я вытащила свой телефон и включила геолокацию. — Та-ак, — протянула я, превращая миниатюрную карту в медленно погружающийся снимок города. — Мы находимся в… — Я помедлила, в попытках выговорить еще одно, совершенно непроизносимое с первого раза название: — Vos-si-uss-troot.

— Ко-го? Куда? — скорчил рожу мой муженек (будущий муженек).

— Ну вот сам посмотри, — ткнула я ему в самый нос экран телефона.

— Vos-si-us-stroot. Бля! Хуй выговоришь, — выдал свой вердикт Jerry, в безуспешной попытке прочесть название улицы без запинки. — Эти амстердамцы, — осекся, — амстерда… Короче — эти самые люди наверняка асы в скороговорках. Такую нелепицу не то что прочитать — придумать сложно.

— Привыкай, — усмехнулась я. — Немецкий режет слух и язык похлеще опасной бритвы. — Вновь посмотрела на карту в ярком дисплее и улыбнулась. — Зато я нашла, где можно переночевать: The Flying Pig Up и Down Hostel. Один справа, другой сзади. — И я указала пальцем на небольшое строение в три этажа из кирпичной кладки.

— Смеешься? Я, конечно, не специалист в германском наречии, но что хостел — это сраная дыра с обоссанной койкой — знаю стопроцентно.

— Тогда Hotel Robert Randmon? В комментариях пишут, что это хороший отель. И тоже недалеко.

— Да тут все недалеко. Только я не думаю, что нам сейчас надо искать, где переночевать, — фыркнул Jerry, уже свистя как чайник от нетерпения. — Давай ты этим потом займешься? Посмотри лучше, где здесь поблизости можно посидеть? — И он сам полез в телефон, вытесняя меня своей головой. — ВОТ! — ткнул он пальцем в зеленый кружок с изображением четырехлистника под названием Rookies и проложил маршрут до надписи «Sie sind hier¹¹». (Я и на телефоне поставила немецкий, и в Fencebook, и вообще.) — Сейчас прямо, потом направо, налево через мост до конца, затем налево, на первом повороте еще раз налево и через перекресток снова налево, — повторил он маршрут несколько раз, затем покачал головой, одновременно двигая губами (его любимый способ запоминать), и наконец, оторвавшись от экрана смартфона, заявил: — Нас ждут великие дела! — дернул ручку коробки передач, крутанул руль до упора вправо и изо всех сил вдавил газ в пол. Машина со свистом и дымом из-под колес развернулась, превратившись на мгновение в испытательную капсулу по запуску космонавтов, и устремилась вперед. Она так шустро огибала все повороты и встречные машины, что я удивилась — как же проворно может ездить такая крохотулечка?

До Rookies мы добрались минут за пятнадцать (и вправду маленький город). Даже не доехали — телепортировались. «Жуко-портировались».

Мы ввалились в это миленькое заведение. Обстановка напоминала просторный паб для любителей пропустить пару пинт Guannoss после трудового дня — чистое и уютное; приглушенное освещение желтоватого оттенка, трансовая музыка, авангардные картины на стенах и туман. Более точного описания дать не могу — не запомнила я его, да и к чему это. Просто зайдите в любую хорошую пивнушку старушки Англии и замените темное нефильтрованное на ирландское, мотыльковое, что приносит удачу.

Удача в бурдонах, удача в печенье, удача в кексах, удача в напитках и пропитанные насквозь этой самой удачей люди.

У барной стойки и вообще по залу расселось много людей (человек двадцать). Ничем не примечательные, все общение только в ареоле собственных стульев и в полнейшей прострации. И все это серое мясо (по-другому их не назовешь) обволакивал густой туман. За самой же барной стойкой-кассой стоял парень лет двадцати пяти и пристально уставился на двух тинейджеров-дармоедов, внезапно ворвавшихся с криками и смехом, разрушив вмиг всю ламповую атмосферу этого заведения (на нас, короче).

— Let's get the ball rolling!¹² — выпалил внезапно Jerry после предварительного осмотра помещения и тут же направился в сторону бармена, словно тем самым туманом ведомый. Я поплелась за ним с такой осторожностью, будто шла по болоту и реально боялась угодить в трясину.

— Чего вам? — фыркнул бармен прямо в лучезарное лицо моего дурашки. — Вам хоть двадцать один есть? — не дав вымолвить и слова, снова спросил он, да с такой неописуемой злобой в голосе, что я решила вообще ему на глаза не попадаться и спряталась за спиной партнера.

— Да ты че, дружище?! Конечно, есть! Ты не злись, — не теряя оптимистичного настроя, ответил Jerry и вытащил из своего кармана очередное поддельное удостоверение, купленное для подобных случаев.

Лицо бармена с ярким, ничуть не скрываемым отвращением и злобой сменилось на подозрительное. Словно он учуял запах некоторого дерьма. Несколько раз сопоставив в уме фото азиата с пластиковой карточки и честные глаза Jerry, бармен еще раз хмыкнул, а потом, сделав такое же лучезарное лицо, как у моего придурка, сказал:

— А я-то думал, что снова детишки решили в красноглазых поиграть! Уже задолбался их под жопку выпинывать. Но раз вы уже большие — я к вашим услугам. Чего желаете?

У меня сердце чуть в пятки не ушло, а Jerry, не поведя и бровью, с задумчивым видом разбирающегося эстета ответил: — Да всего понемногу, — и почесав свою маковку, добавил: — Еще поесть чего-нибудь, да побольше.

Sooooo… (Итак…)

У нас было три конвертика ирландского четырехлистника, около пяти граммов лаймовой цедры, три трубы и три регулятора для волынки, надутые удачей под завязку, темно-янтарная бутылка настойки на имбире, четыре альбома и один сингл отборной ямайской классики. Пятнадцать шоколадных кексов с зеленой крошкой, две тарелки блинчиков с клеверным сиропом, молочные коктейли с клубникой и ванилью, графин апельсинового сока и целое море различных конфет всех цветов и раскрасок, в центре которых застыли крошечные животные.

— А не перебор? — спросила я Jerry.

Тот, в свою очередь, разглядывая все это великолепие, не мог произнести ни слова. Его глаза сверкали под желтой лампой, подбородок невольно дрожал, и он, медленно подняв голову, сказал:

— Ты представляешь, что с нами будет даже после одной трети? А какие будут последствия? — Он облизнул губы. — Твою ж мать! Да похуй на последствия! Похуй на предрассудки! Похуй на мнения! Похуй на все! — отчеканил он, стуча себе по груди в унисон со словами и, порывшись в моей сумочке, (отчего я немного удивилась), ловким движением вытащил из нее ту самую волынку фирмы Stepforward.

— Как ты ее через таможню протащил?

— Сказал, что это любимая игрушка моей девушки. Спать без нее не может — страшно. А главное, ей не нужны батарейки в отличие от другой «игрушки».

— Чего?

— Я о твоем вакуумном пингвинчике с красным галстуком-бабочкой.

— Но… — Я, наверное, в тот момент превратилась в томат, — Мне было скучно… — наконец буркнула я.

— Ничего страшного. Очень удобная и интересная штука, но все равно я предпочитаю человеческое тело, — уже вовсю занявшись раздуванием клетчатого мешка, ответил Jerry.

Я на него немного подулась — аж целую секунду продержалась, а потом махнула на этого придурка рукой, вырвав у него музыкальный инструмент, и принялась самолично нагнетать воздух при помощи мехов. (Этому быстро учишься. Уже на третьем представлении можно на глаз сказать, сколько еще клевера осталось в нашем распоряжении.) И вдохнула густой, едкий смог.

На глазах выкатились слезы. — «Sheeeeeat», — подумала я про себя и закашлялась. Весь мрак неумолимо вырвался, растворяясь в густом смоге бара.

— Да уж. Ты зря с фолк-рока начала, — с видом квалифицированного профессора заключил Jerry.

— Да пошел ты, — со злобой ответила я, еще раз затянув с ноты, на которой остановилась. Вновь втянула в себя мрак, заполнявший мешок на несколько кратких мгновений, и с самодовольной миной развалилась на софе.

Музыка, которая все это время играла где-то на заднем плане, внезапно подкралась к моему внутреннему уху и басом дала понять, что начало положено. В тщетных попытках вальсировать ее такту я начала потихоньку погружаться в себя. Удача постучала уже от второго клевера, что не могло не радовать. Прислушиваясь к мелодии, я различала все переходы, каждый гитарный аккорд расползался по телу и проникал все глубже в подсознание. Я представила себе ударную установку и могла с точностью воспроизвести ритм. Я была самой музыкой — дерзкой и убаюкивающей, ровной и точной. Мое сердце ускорялось на припеве и замирало в перерывах. Закрыв глаза, сквозь которые проникал рябящий фотонами желтоватый свет, я провалилась. Сквозь диванчик. Сквозь пол. Перекувыркнувшись назад через голову, открыв глаза от приятного ощущения бабочек в животе и вспышкой вновь оказалась на своем месте.

— Тебя уже оглушило? — голос Jerry казался таким медовым.

— Меня? — спросила я скорее не из-за непонимания, а потому, что совершенно не хотелось двигать любой частью тела. — Меня — да, — с глупой ухмылкой, ответила я. Затем взяла всю оставшуюся энергию, которой категорически не хватало ни на что, и протянула ему волынку.

— Не умирай раньше времени. Все только начинается, — сказал он в пустоту моего разума. Затем булькающие звуки, переплетающиеся с музыкой, и все…

Я взяла кекс не потому, что хотела есть, а скорее потому, что волынка еще была у Jerry, а руки стоило занять хоть чем-то. Откусила немного, и во рту раздался взрыв блаженства. Такие вкусные, слегка тянущиеся, мягкие, пропитанные каким-то ароматным алкоголем кексы я никогда не пробовала. А в сочетании с пряным вкусом четырехлистника и шоколадной глазурью… Это было нечто.

Jerry в свою очередь налил в стакан немного настойки и разбавил ее апельсиновым соком. Залпом выпил, вытер рот шарфом и уставился на меня с широченной улыбкой.

— Я, — сказал он внезапно, — счастлив, что когда-то мои родители всунули то проклятое желе и наказали познакомиться с новыми соседями. Счастлив, что в семье Young росла девчушка моего возраста. Счастлив, что она стала моей подругой. Счастлив, что мои импульсивные идеи помогли ей. И я безумно счастлив, что она сейчас сидит возле меня! СИДИТ И ЧИЛИТ! Черт подери, Alis, что может быть лучше? — смешав и запрокинув еще один стакан апельсинового сока, заключил мой придурок.

Оставшееся время, что мы провели в этом прекрасном (на второй взгляд) заведении, показалось мне целой жизнью. Довольно приятной и красочной жизнью. Мягкое, словно превратившееся в облако, кресло позволяло расслабиться так, словно я не сидела, а левитировала между полом и потолком, все больше и больше пропитываясь густым мраком непроглядного тумана. Мозг переполнялся кровью. Я слышала пульсацию в висках, размышляла на тысячу тем одновременно, не заостряя при этом внимания ни на одной из них. Как стая пернатых слов, они вторгались в мои грезы, хлопали и кружили вокруг, создавали вихрь историй и воспоминаний, а затем так же внезапно, как и возникли, улетали вон, словно их никогда не было.

Напротив сидел Jerry и уплетал один за другим кексы, помогая мне в этом нелегком деле — есть. Хотя уже тогда я могла обойтись без допинга, чтобы спокойно переварить ланч, бранч и так далее. Просто признаваться самой себе, что зависишь от чего-то, — весьма трудно. Особенно если это что-то — очень вредная привычка.

Его вспотевшее лицо, сливалось с ламповым светом, и этот мягкий искрящийся образ, попадая на меня, вызывал такую теплоту и нежность по всему телу, что я непроизвольно поглаживала себя по шее и с закрытыми глазами ластилась к дивану.

— Смотри-ка! Это дельфинчик? — протянув мне руку с конфетой, спросил он.

Я с неохотой открыла один глаз — мне все так же не хватало энергии, чтобы просто сесть прямо и подтвердить его догадку.

C ладони Jerry на меня смотрел маленький мультяшный Flippy, утонувший в неподвижном дружелюбии, — серо-голубой дельфин в прозрачной медовой карамели. Затем он подпрыгнул, по инерции, посланной рывком руки Jerry, сделал сальто раза два-три и с точностью до сотых дюйма залетел прямо в рот. Это было так круто, что я захлопала в ладоши и слегка присвистнула. Но сама повторить такой трюк не смогла — вначале карамелька с голубкой попала мне в глаз (хорошо, что я его успела зажмурить, а то ходила бы потом зелено-голубкоглазая), а вторая и вовсе укатилась куда-то в конец зала. Я лишь пожала плечами, отпила с помощью трубочки немного молочного коктейля, восхитилась его насыщенной и яркой глубиной клубничного вкуса и вновь закрыла глаза. От меня лишь изредка доносились неконтролируемые смешки, в тот момент, как у Jerry явно засверлило в заднице.

— Я, пожалуй, закину в себя последний лист клевера и пойду просить у бармена еще сока. Во рту уже трещины появляются от засухи. А ты расслабляйся, ешь, пей, смотри чудесные сновидения и все такое. И не вздумай захлебнуться собственной слюной от удовольствия.

«Захлебнуться собственной слюной. Хм. Какая глупая смерть. Кто бы стал захлебываться собственной слюной? Только идиоты, — раздумывала я над его опасением. — Хотя, наверное, так легко — взять и захлебнуться. Ни тебе крови из рук и последующие этому генеральные уборки пола, стен и потолка; ни тебе химического отравления от таблеток с диареей и рвотой. Просто пустить выделяемую слюнными железами жидкость в дыхательное горло. Это даже не столь мучительно, как умирать от выхлопных газов, неумолимо вытесняющих собой воздух в закрытом гараже».

Затем поднялась, поразившись собственным рассуждениям, и продолжила, приперев лоб рукой: «Где я читала, что тонущий человек, после судорожных конвульсий, дав воде добраться до легких, получает неописуемое удовольствие? Не знаю — правда это или нет, но утонуть в эйфории не так уж плохо. Утопленники вряд ли мучились от боли. Их скорее пугало психологическое давление — страх смерти. Зря только баламутили воду. Может, пережить падение в стакан не самый лучший исход? Вдруг та мышь, что все же решила прижать крохотные лапки к телу, смирившись с судьбой, — сделала единственно правильный выбор своей мышиной жизни?» Немного приостановилась в размышлениях, потому что меня испугала не просто данная тема, а точность и ясность ее осознания. И чтобы как-то себя успокоить, я сглотнула слюну, походившую скорее на пену (густую и белую), начав гнуть извилины мозга в другую сторону: «Ну, захлебнуться можно не только от собственной слюны. Одному мужику присудили Darwin Awards, за то, что тот утонул в тарелке горохового супа. Тарелка при этом была наполовину пуста, поэтому надо было сильно постараться, чтоб трапеза закончилась сводкой в некрологе. Другая же тупо в душе поскользнулась, ударилась головой и, заткнув при этом дырку слива пяткой, слилась. Что уж говорить о пьяных или просто идио…» — не успела я додумать мысль, так как чихнула, или закашлялась, или еще что. А потом увидела Jerry, который говорил с барменом и заорала: — Какого черта ты мне это сказал?!

Тот резко перестал смеяться, выпучил на меня свои красные глаза и непонимающе подошел к нашему столику:

— Ты чего?

— Чего я? Чего ты?!

— А чего я?

— Да ничего! Вот возьму и обижусь — будешь знать!

— Да что, блядь, случилось-то? Это потому что я к бармену подкатить решил? Так я просто за соком пошел и спросил: когда он освободится. Кстати, Miсkey очень клевый мужик.

Ох, как я на него в тот момент разозлилась. Наверняка мои и без того красные зенки, налились кровью.

— Ты просто ИДИОТ! — выпалила я. — Ну кто?! Кто говорит своей девушке — «не вздумай захлебнуться…» — передразнила я его так ехидно, как могла. — Я похожа на бульдога? Вроде брылями не шлепаю. И вообще, я с тобой больше не разговариваю.

— Да ты… Да я вообще… Да что за хуйня? — замешкался он.

Хорошо, что я еще не такая истеричка, как некоторые. Женская логика иногда способна взорвать мужчине мозг за пару секунд. Но, поедая кофейной ложечкой серое вещество своего парня, я никак не могла понять, что тут сложного — очевидные же, понятные вещи говорю.

Я смотрела на его убитый и совершенно растерянный взгляд от моих умозаключений. А Jerry лишь топтался на месте — кажется, в тот момент он готов был свернуть шею первому встречному.

— Дай мне, пожалуйста, волынку, — мягко и нежно попросила я, да так внезапно, даже для себя, что захлопала ресницами. — А сам можешь быть свободен.

Jerry был в пяти минутах от судного дня. Это было видно по его пульсирующей венке на лбу и по дергающимся скулам. Но он все же сдержался и в ответ показал мне своим «перстом животворящим» (или каким там еще), что грешная волынка все это время благополучно отдыхала на столе вместе со мной. Вы бы видели его лицо. Наверняка он думал, что я попрошу у него прощения и пойму, что была неправа, а вот фиг он угадал!

— Спасибо, — сказала я с сарказмом, скорчив моську, и вопросительно уставилась на него. — Чего ждешь-то? Иди — воркуй дальше со своим любимым Miсkey, — и сделала акцент на последнем (он мне и так не был симпатичен, а тут еще и ревность взыграла).

Он тут же сел.

— Ну, Alis. Прости, что оставил тебя одну. Мир?

— Мир.

— Мур?

— Му-у-ур, — махнула я на него. — Больше так не делай. Раз уж мы вместе сюда прилетели, то давай не будем улетать порознь. Хорошо?

— Хорошо, — ответил он и с виноватым видом нашкодившего пса отпил чуть-чуть апельсинового сока.

Ну как? Как, спрашиваю я вас — мои слушатели. Как можем мы — девушки — так быстро придумывать и накручивать в своей голове такие гениальные темы, а потом, плюнув на мужское непонимание, перевести все стрелки, к примеру, на глобальное потепление или на крайний случай ПМС? А они — мужики, в смысле. Тоже не шибко умны — только прикидываются главными и непокорными. А как что — тут же извиняться лезут и думают, что несколько ласковых слов с признанием не своей вины им чем-то помогут. Дураки! А мой самый главный! Я же ему все сказала прямым текстом, а что он? «Ну, Alis. Прости, что оставил тебя одну, бла-бла-бла». Ох уж эти мудаки…

Вскоре веселье подошло к концу. Точнее сказать, в меня, да и в Jerry, больше не лезло ни крошки, хотя наш столик продолжал надламываться от всяких вкусняшек, что любезно предоставил Amsterdam. Но кураж — штука хоть и предсказуемая, но, к сожалению, не перманентная. Полюбившийся мне с первого укуса кекс уже давно перестал действовать, а вот конфетки только дошли к стадии всасывания. Бурлящие процессы, которые последовали после этого, описать трудно. Точнее, можно, но вряд ли кто поймет.

В общем, после того как я почувствовала очередную волну нехилого релакса, мы собрали все остатки и закинули мне в сумочку. Все, что не поместилось в сумочку, рассовали по карманам. В голове пронесся самый тупой, но жизненно важный, как мне показалось вопрос: «Где здесь туалет?».

На улице уже смеркалось. Забегаловка, в которой мы провели, по моим точным представлениям, около десятка часов, начала светиться в унисон городским фонарям, которые заступили на вечернюю смену.

— Твою-то мать! — удивленно выругался Jerry. Потом посмотрел на меня. Убедился в моей солидарности по этому вопросу и после уже не смог сдержать смех. — Знаешь — зачетный у них четырехлистник. Я такого никогда раньше не пробовал. Надо оставить им положительный отзыв.

Я подхватила поток позитива, и теперь уже два придурка, корчась от спазмов гомерического смеха (считай, весь день только этим и занимались), тщетно пытались воткнуть — куда теперь можно пойти? И только через пять минут беспрерывного и даже мучительного хохота мы вновь залезли в карту.

— Заебись, че?! — покачал головой Jerry. — У нас есть два варианта: Pathern City или Paradise. Один — кинозал и что-то там, а другой типа ночного клуба, — он поднял взгляд в небо и задумался. — Ну раз звезд еще не видно — значит, время ночного клуба не пришло — следовательно, в кинотеатр!

— Кинотеатр — так кинотеатр, — с легкостью согласилась я. — И нам крупно повезло, что он не так далеко от этого места. Вести машину я не в состоянии, а тебе — придурку взбалмошному — я доверять жизнь буду только послезавтра.

Вот мы и направились прямиком в сторону Pathern.

Дорога, мягко говоря, оказалась мучительной и немыслимо долгой. Уже где-то на четверти пути я пожалела, что мы бросили красную крохотулечку на произвол судьбы. А на половине пути и того хуже — снова захотелось пить. В сумке я отрыла бутылочку воды, бережно припасенную на случай скитания по пустыне, и жадными, большими глотками выдула половину. Затем сунула бутылку обратно в сумку, не осведомившись о желании моего спутника: «Вдруг опять захочу. Так что? Вдвоем помирать от жажды — это более чем опрометчиво».

— Какой-то пиздец, — вдруг констатировал Jerry. — Ну почему ты не дала мне рулить? — немного поразмыслил, понял всю несуразность своей претензии и продолжил: — Не, идея — говно говном. Но, как говорится, кто не рискует, тот не пьет абсента.

— Шампанское, — поправила его я.

— Вот именно, что шампанское можно пить не рискуя. А вот абсент вряд ли. Один раз на дне рождения Morty (его, ебнутый на всю голову, лучший друг) попробовал, так потом заблевал всю кровать, коридор и ванную, в которой зачем-то уснула его девушка. Ну кто ложится спать на вписке? Сама виновата.

— Ты мне этого не рассказывал.

— О-о-о. Я тебе половины своих кутежей не рассказывал. И не расскажу никогда. Ты же мне не рассказывала, как у вас с «жирной» и «потной» (так он назвал Margaret и Katy — моих, как я считала, лучших подруг) ночные посиделки проходили. Борьба подушками, обсуждение мальчиков, лесбийские игрища?

— Откуда ты знаешь про игрища? — язвительно спросила я.

— У каждой особи женского пола есть лесбийские наклонности. Ты — еще одно подтверждение моей теории.

Я, конечно, сказала, что он придурок и что у меня их нет и не было, но по правде…

Через десять сотен тысяч шагов мы наконец уткнулись в огромный, яркий экран.

— А вот и Pathern! Наконец-то! Боже — никогда больше не пойдем в такую даль под куражом. Я думал, что мы потерялись. Хотя, выйдя на улицу, — я еле воткнул, где мы и как там оказались. Надо было вызвать такси.

— Wie wunderschön¹³! — пропуская с открытым ртом его слова, промычала я от вида большого, светящегося и слегка изогнутого здания с огромной надписью: «City».

— Опять ты за свое? Ну зачем ты постоянно говоришь сама с собой?

— В каком смысле?

— Когда ты начинаешь говорить на языке древних инков — я его не в зуб ногой — так?

— Ну-у-у так, наверно?

— А раз кроме меня вокруг твоего личного пространства больше никого нет, то ты говоришь сама с собой. И это пиздец как меня напрягает. Я переживаю, не развивается ли у тебя шиза.

— Извини. Я иногда не замечаю этого.

— Да я шуткую. Говори хоть на инопланетном — все равно любить меньше тебя не стану.

— Tölpel¹⁴.

— Вот не надо так. Ты так и не сказала, что значит твое «топель».

— Не топель, а tölpel, а если не знаешь, как переводится, — значит полный tölpel! — посмеялась я.

— Ах вот оно как?! — начал протяжно фыркать Jerry. Подхватил меня за ноги, перевернул и водрузил на плечи. — Кто теперь топель?

Я от этого всегда балдела, хоть и кричала как резаная. Тогда было также — ору, взвизгиваю, смеюсь как сумасшедшая, бью его по спине руками (нежно, конечно) и пытаюсь вырваться. — Ты! Ты tölpel! Ты tölpelи täuschen¹⁵! Und Ich liebe dich auch¹⁶.

Он отпустил меня и вопросительно посмотрел в глаза:

— Их либэ? Да? Я знаю, что это значит!

— Конечно, знаешь — это любой «топель» знает, — поддразнила его я.

— Это значит, что ты Ж-О-П-А. — Показательно надув щеки, Jerry опустил голову в асфальт, постоял так секунду, зыркнул на мое довольное личико и как давай ржать. — На тебя совершенно невозможно сердиться. Особенно когда та сладкая штука из бара переваривается в моем организме.

Теперь и я рассмеялась. Затем очень глубоко вдохнула (это дыхательная техника, чтобы быстро успокоиться) и начала потихоньку выпускать воздух. Выпускала, выпускала. Надоело даже. Но в конце, когда легкие почти избавились от хихикающего кислорода, меня вновь пробило на смех. Так мы и прокорчились от спазмов еще минут пять, потому что никакая техника, даже дыхательная, не сможет убить нездоровую смешинку. Ну просто нереально.

Она — ну-у, та самая смешинка — зарождается в глубине желудка и начинает тебя приятно щекотать. Все тело подвергается принудительным пыткам тысячами перьев. Вроде неприятно, а все равно смеешься и становишься свободным.

Отдышавшись и немного придя в себя, что громко сказано, мы прошли сквозь двери и попали в мерцающий мир рекламных таблоидов и афиш с красно-оранжевым отблеском.

Все вокруг взрывалось информацией. Разные названия фильмов вспыхивали и гасли, рекламные таблоиды захватывали и бились друг с другом за внимание и любовь публики. Красные цвета, загромождающие все мое поле зрения, постепенно и едва заметно перетекали в оранжевые, затем резко превращались в желтые брызги, и вновь все вокруг принимало однотонный багровый цвет, от чего в подкорке мозга я ощутила сильное deja vu.

Интерьер был эталоном рекламно-маркетингового искусства, заставляющего людей покупать, потому что все вывески кричали: «посмотри меня», «съешь меня», «поиграй в меня». Мы попали на карнавальную карусель, из которой не хотели слезать. Да и зачем? Нам было хорошо. По-настоящему хорошо! А если все идет хорошо — зачем уподобляться мазохистам?

Jerry сделал первый шаг в сторону информационного табло, с которого на нас смотрели постеры крутящихся на тот момент фильмов, времени сеансов, краткой аннотации и прочей ненужной ерунды. Ненужной по одной простой причине — мы не могли сосредоточиться ни на словах, ни на цифрах. Разглядывая, как буквы вспыхивали яркими звездами, мы смеялись, щурились в надежде что-то разобрать, переглядывались друг с другом. Наверняка это могло длиться вечность, если бы наш катарсис не разрушил женский голос. Тысячью изорванных смычков он проскрипел в моей голове.

— Боже! — вырвалось у меня. Я зажала уши в попытке удержать, разлетающуюся на мелкие фарфоровые кусочки, черепную коробку. — Что вы сказали? — переспросила я, в ужасе осознавая, что еще раз слышать этот голос нет никакого желания.

— Какой фильм вы хотите посмотреть? — спросила миниатюрная девушка. Странно, но ее голос уже не вызывал у меня отвращения. Чего я не могла сказать о внешности. Она была похожа на членов культа общепита — прыщи и рытвины, покрывающие ее щеки и лоб, чересчур жирная кожа, испещренная черными точками и скобы на зубах. Словом — идеальная жена для клерка из компании «все по одной цене». Но голос, хоть и был как у учительницы, и ездил по ушам, как пенопласт по стеклу, я держала улыбку и смотрела на эту «красоту», не показывая вида.

Я-то сдерживалась, а вот Jerry не смог взять себя в руки и своим острым языком, которым иногда заставлял всех себя ненавидеть, сказал что-то вроде: «Твою-то мать! Как же ты с такой харей живешь? Да еще и косоглазая. Наверняка эта работа была последней, куда тебя захотели принимать». Затем поднес палец к носу, прикоснулся к кончику, сжал губы, чтобы остановить словесный понос, но все-таки продолжил: «Я, конечно, знал, что у Бога странное чувство юмора — войны, черепахи там или утконосы, но чтобы так издеваться над глиной, из которой он лепит остальных. Впрочем, ты не виновата, что родилась такой, — за это нужно винить только твоих родителей. Фиг с ним. Но ты же можешь сходить к косметологу? Или ну я не знаю — питаться правильно? Нет? Слишком сложно?»

Девушка в синей форме (не хочу больше держать образ ее лица в своей голове) вылупилась от неожиданных «комплиментов» так, что ее разрез глаз принял округлый вид, а рот невольно раскрылся. Все больше и больше ее переполняла обида от такой незавуалированной критики, с каждой секундой превращая и без того стремное лицо в красный гнилой помидор.

— А ну пошли вон, — прошипела она сквозь зубы. — Пошли вон, или я вызову охрану, — и резко ткнула пальцем в сторону выхода.

— Да? Охрану? И что ты им скажешь? — начал ехидно злить девушку в синей форме Jerry. — М-м-м-меня обидели вот эти двое, — говорил он, шуточно потирая глаза, — они ска-ска-сказали, что я похожа на кусок фарша, оставленного на солнце!

Тут она больше не могла проявлять свою, профессиональную стрессоустойчивость и хотела было кинуться на Jerry, схватить его за горло и душить, пока пальцы не почувствуют хруст кадыка, но лишь вмазалась и растеклась прыщавой кляксой по стеклу. Это вызвало у нас секундное недоумение, а потом мы заржали что есть сил.

Конец ознакомительного фрагмента.