6 ЛИТО. Литературное объединение. Алексея Машевского (Коллектив авторов, 2015)

Литературное объединение Алексея Машевского — одно из старейших в городе. Оно было создано в начале 90-х годов прошлого века по инициативе Александра Ефимовича Щедрецова, ратовавшего за создание в городе Союза творческой молодежи, ступенью к которому должна была стать сеть ЛИТО для старшеклассников и студентов. Тогда в этот процесс были вовлечены Ольга Бешенковская, Алексей Пурин, Вячеслав Лейкин, Алексей Машевский и другие поэты, возглавившие литературные студии в разных районах города. Первыми участниками студии Алексея Машевского были Ася Аверина и Евгения Голосова. Поэт Евгений Русаков вспоминал: «Постепенно происходило “слияние” районных студий, и через несколько лет занятия были перенесены в 239-й физико-математический лицей на Фурштатской» (кстати, в этом знаменитом учебном заведении в свое время учился Алексей Машевский, тогда еще не знавший о том, что из лагеря физиков перейдет в стан лириков). Именно в стенах лицея студию начали посещать Алексей Калинин, Сергей Николаев, Артур Кротов, Марат Басыров, Игорь Павлов.

Несколько лет — в 1993–1995 годах — ЛИТО собиралось в Музее Пушкина на Мойке. К этому времени студийцев стало больше, возрастной состав студии сильно изменился (появились Александр Куляхтин, Владимир Бауэр, Денис Датешидзе, Василий Русаков, Павел Мейлахс, Павел Выжлецов, Александра Клочкова, Игорь Гарновский, Валерий Ливенцов). Из воспоминаний Василия Русакова: «К середине 90-х годов из молодежных студий, когда-то созданных по инициативе Щедрецова, продолжала функционировать только наша. Музей Пушкина, надо сказать, не проявил подлинной заинтересованности в том, чтобы живой литературный процесс продолжался в его стенах». В результате студия переехала в Музей Анны Ахматовой. Во многом благодаря сотрудничеству с галереей «Серебряный век», которую в это время возглавлял Владимир Шубин, являвшийся одновременно главным редактором журнала «Арс» (бывшее «Искусство Ленинграда») и заместителем директора по науке Ахматовского музея. С той поры ЛИТО пользовалось неизменной поддержкой и благорасположением его сотрудников во главе с директором Ниной Поповой. И только в последнее время спущенные «сверху» бюрократические требования вынудили студийцев покинуть гостеприимные стены. Ныне занятия студии проходят в здании Дома писателей Санкт-Петербурга.

За время работы ЛИТО был выпущен коллективный сборник «Натуральное хозяйство» (1996 г.), возник сетевой альманах Folio Verso (http//folioverso.ru). Многие студийцы издали книги стихов и прозы, некоторые были приняты в члены петербургского Союза писателей. ЛИТО Алексея Машевского регулярно принимает участие в поэтическом фестивале «Петербургские мосты» и акциях, организуемых Музеем Ахматовой.

В конце 90-х — начале 2000-х годов участниками студии стали поэты Василий Ковалев, Лариса Шушунова, Александр Вергелис, Алексей Беляев, Вадим Ямпольский, Елена Литвинцева, Кира Грозная, Наталья Некрасова, Сергей Семенов и многие другие.

Увы, большой потерей для литобъединения стал уход из жизни Василия Евгеньевича Русакова. В августе 2010 года один из лучших поэтов Петербурга покинул студию навсегда. Василий Русаков пришел в ЛИТО не юношей, как многие, но вырос как поэт он именно здесь, в студии Машевского. Его пример — убедительное доказательство того, что литературная среда для одаренного человека, пишущего стихи, — необходимое условие творческого роста.

Александр Петрович Вергелис

Родился в Ленинграде в 1977 году. Работал школьным учителем, журналистом, служил офицером в пограничных войсках. Публиковался как поэт, прозаик и критик в литературной периодике России и зарубежья. Лауреат премии журнала «Звезда» (2006) Автор книги стихов «В эпизодах» (2010). В литературном объединении Алексея Машевского с 2001 года.

Дождь

Мы не умрем, пока, шепча и плача,

он топчется за дверью. Ничего,

что вынуждена вымокшая дача

выслушивать все жалобы его.

Мы будем жить, пока, у нас воруя

бесценный день, нас держат взаперти.

Мы не умрем сегодня, говорю я,

поскольку время замерло в пути,

поскольку мир, прислушиваясь, замер,

забыв себя, остановив свое

сердцебиенье, мокрыми глазами

разглядывая мокрое белье,

которое забыли на веревке…

Весь в капельках, велосипед блестит.

Застыло всё. Но после остановки

еще быстрее время полетит.

И старые часы, опережая

ход времени, торопятся туда,

где наша жизнь проходит, как чужая,

и где другая капает вода,

где серебристой галочкой нечетко

на небе нарисован самолет,

где поезда стучат свою чечетку

и смерть, как ливень, по земле идет.

* * *

Уходит день за дальние поля,

вдали блестит моей звезды осколок.

Жизнь просится быть начатой с нуля,

и выхожу один я на проселок,

жуя ежевечерний бутерброд

рефлексии под ветра злую фугу,

и думаю, что я иду вперед,

иду вперед, а сам хожу по кругу.

А если так — то лучше не спеша

наговориться с грустною моею

душою, хоть слова «моя душа»

в который раз произнести не смею.

Душа моя — такая уж моя?

Не видно мне, о Господи, не ясно,

где Ты кончаешься, где начинаюсь я…

Мне спрашивать об этом ежечасно,

и мне нести ответственность — за нас,

за нас с Тобой, поскольку Ты в ответе

за эти сумерки, за этот поздний час,

за эту тишину и звезды эти,

за тень мою, что с темнотой ночной

уже слилась… И если я заплачу,

заплачешь Ты — Тот, кто рискнул со мной

и разделил со мною неудачу.

* * *

Нет, наверное, рай — это все-таки город, не сад.

Что нам делать в саду, где унылые сливы висят?

На посмертный гамак променять эту улицу? Нет уж!

Я в кафе на углу буду вечность свою коротать,

пригубив капучино, я с шелестом нежным листать

буду нашу земную — смешную словесную ветошь.

Если можно все книги с собой невозбранно в багаж

запихнуть, отбывая в последний и главный вояж,

если можно однажды обнять собеседников милых,

если с ними вдоль этих домов бесконечно идти,

в сувенирные лавки вторгаясь гурьбой по пути,

я поверю, что смерть — это только трава на могилах.

* * *

Какое безумье — на дачу зимой

приехать и в сумрак уткнуться немой

(как рано темнеет, однако).

Какое кощунство — войти в этот дом,

обложенный снегом и скованный льдом,

и сесть посреди полумрака

в доспехах из пуха и ваты — смотреть

на весь этот ужас и думать, что смерть

имеет фамильное сходство

с зимою (так страшен нетающий снег

на этих ботинках) — вот тут человек

теряет свое превосходство

над миром прирученным, дачным — таким,

каким он придуман тобой, городским

мечтателем, севшим в июле

на стул со стаканчиком морса в руке…

Но кто этот умник, в январской тоске

сидящий на этом же стуле?

Ниен

Усильем воображенья,

на пыльный взглянув макет,

ты всё приведешь в движенье —

и вот Петербурга нет.

А есть — городок у дальней

границы, за коей — сплошь

леса. Городка печальней,

наверное, не найдешь.

Кто в кирху идет молиться,

кто в лавку зеленщика.

В музейном тепле томится

пластмассовая река,

и в домик из пенопласта

спешит молодой герой —

его голова вихраста,

и шляпа его с дырой.

Еще не чудак Евгений,

но кто-то похожий — кто ж?

Его ты от наводнений

грядущих убережешь,

оставив навечно в этом

игрушечном далеке

овеянным невским ветром,

с любовным письмом в руке.

Аркадий Ратнер

63 года. Коренной петербуржец. Закончил Ленинградский государственный университет, кандидат химических наук. Стихи пишет с 2000 года. Член Российского союза профессиональных литераторов с 2010 года.

* * *

Дней суету забыть посмей.

Почаще приходи на место,

где славный конь, и мерзкий змей,

и Петр, хранимые ЮНЕСКО;

невесты, в черном — женихи

и в круглосуточном кружении

машины. Почитай стихи.

Наплюй на привкус поражения.

Слезясь, ползет в залив Нева.

Гранитом берег облицован.

Да, демонтирован трамвай,

что в детстве вез на острова

через Труда и мост Дворцовый,

но это, право, ерунда,

прогресс бурлит. Все принимаю,

хоть жаль бесцельные года

и светлый праздник Первомая.

Восьмое сентября

Табло Московского вокзала.

Тут хочешь — падай, хочешь — стой.

Власть, видно, спьяну называла

платформы, типа Невдубстрой,

куда на выходной поехал,

в райцентр Кировск на Неве.

Нормальный город, дочка Пьехи

в ДК там пела в январе.

Торчат пятиэтажек соты

южней медвежьего угла,

где брата маминого рота

вся в сорок первом полегла.

Купил сосиску в тесте, пиво

(все прочее привез с собой).

Два дворника с осенней пылью

вступили в безнадежный бой.

Кобель ухаживал за сукой,

ворона мне смотрела в рот,

размякшие грибы и клюкву

несли с Синявинских болот…

Путей назад, конечно, масса:

на электричке через Мгу,

автобусом по жутко тряской

старинной Шлиссельбургской трассе

(терпеть автобус не могу).

Я выбрал железнодорожный

мост, тот, что ниже над Невой:

с него до Ладожского можно

и через пять минут домой.

Монолог золушки

Маргарите Токажевской

Рожна какого фея мне сдалась,

приперлась и листом пристала банным.

Я терла пол. Я выгребала грязь

и распаковывала чемоданы.

В кастрюле булькал будущий обед,

вернее завтрак, а возможно — ужин.

На сайте перечитывала бред

от принца, не рискнувшего стать мужем.

«До смерти будешь в девках куковать?» —

как зуб больной под ухом фея ноет.

Я застелила узкую кровать

надушенной лавандой простынею,

велела фее: «Закругляй базар

и, уходя потом, закрой ворота».

Она росой плеснула мне в глаза,

и захотелось плакать отчего-то.

* * *

Разыскал в сундуке — саркофаге,

где хранятся ненужные сны,

пару строк на обрывке бумаги

из карельской столетней сосны,

в щелоках не единожды верченной,

чтобы выглядеть гладким листом:

«Жизнь из девочки сделала женщину.

Собирался писать не о том:

о катарсисе, то есть о совести,

но иначе сложились слова…»

Героиня распавшейся повести

до сих пор, я надеюсь, жива,

любит утром заваривать «Мокко»

и мои ненавидит стихи.

Надо выбросить хлам на помойку,

но сегодня опять не с руки.

Василий Евгеньевич Русаков

^{(1958–2010)}

Автор пяти книг стихов. Член Союза писателей Санкт-Петербурга. Жил в Петербурге.

* * *

Если что останется, то не дети,

И не внуки-правнуки, жалко всё же…

Но стихи, и может случиться, эти,

Что тебе других в этот миг дороже.

Впрочем, не загадывай и не пробуй

Предсказать… молчу, говорю — куда мне?

Нужен ли им памятник меднолобый?

В лопухах тропа иль тропа на камне?

Косари придут и в твою Пальмиру,

Пропадут славяне-евреи-греки…

Но поди верни, Аполлону лиру —

Приросла к рукам, приросла навеки…

Ничего, что звуки не слишком громки,

Но и тихий звук нестерпимо жжётся.

Не меня — простите других, потомки…

Если что останется — то пожрётся…

* * *

Я сказал — уходи! И ушла она,

Провела на вокзале ночь,

Потому что потребовала жена,

Потому что и сам не прочь

Проучить бездельницу, воспитать,

Потому что я старший брат,

Потому что… Как много пришлось отдать

За непрочный семейный лад!

А она простила меня, она

Говорила мне — ты поэт,

И когда б не потребовала жена…

А с тебя, мол, и спросу нет…

Годы лица отметили той резьбой,

Что не красит… и где семья?

Я не знаю, что сделал бы с тем собой,

Я не верю, что это я.

* * *

Она сбегала вниз, не тронув перил,

Она мне казалась чудом в шестнадцать лет,

Ах, как я любил! Сам не знал, как же я любил…

Хотя намекал, но заранее знал ответ,

Вернее, ответа и не было, так — ха-ха,

Танцульки-свистульки, последний десятый класс,

Я пел под гитару и врал и давал петуха,

Она всё терпела, и это сближало нас.

Потом институт, разлука, я был пленён

Советской армией и увезён туда,

Где жизнь засыпает и нет никаких имён,

Лишь номер на бирке, но время бежит, как вода,

Два года мелькнули, мне было не жалко их,

Вся жизнь впереди, и бессчётен годов запас,

И мир, представлялось, был создан для нас двоих,

Она соглашалась, и это сближало нас.

Потом мы разъехались снова на много лет,

Она вышла замуж, не сразу, а так к тридцати,

Детей родила — пребанальнейший, брат, сюжет,

И всё хорошо, даже в гости зовёт — заходи…

И я захожу, и на кухне сижу, как гвоздь,

И глаз не свожу с её чёрных восточных глаз,

И муж её, славный мужик, меня видит насквозь

И потчует пивом, и это сближает нас.

* * *

Царь, который носит две короны,

Тот, чья пирамида высока

И крепки оплоты обороны —

Лотосы, папирус и река…

Ты ли, целовавшийся с богами,

Имя, словно в вечность, в камень вбил,

Разглядев и небо под ногами

В черепках разграбленных могил?

Ка твои кружатся в хороводе.

Кто есть ты — навряд ли отличу…

Я всего лишь следую природе,

Как душа по тонкому лучу.

* * *

Берег, пресный речной прибой.

Всё, что имею, ношу с собой:

Осени рваный флаг,

Ветром простреленный наповал,

Лес, потерявший своих запевал…

Что-то со мной не так —

Мир оказался, как кегля, сбит,

Сдвинулось небо с бетонных плит,

И пилигримом я

Трогаю край, а за краем — твердь.

Кто-то твердит мне: не сметь, не сметь!

Здесь всё ещё земля.

Здесь, на краю, есть тростник, камыш,

Здесь ты ещё говоришь, стоишь,

Слушаешь, видишь свет

Серого неба, речной воды,

Здесь не бывает такой беды…

Да никакой здесь нет.

* * *

Помню, что ветер пригнал грозовые тучи.

Помню, что это было намного лучше,

Чем сплошная жара и асфальт текучий,

Впрочем, любая погода — несчастный случай,

Особенно в Петербурге, её капризы

Протыкают крыши, сносят долой карнизы…

И я проживал под этим слепым, проточным,

Укрыт от мира только зонтом непрочным.

Я становился тем, чем ты хотела,

Я появлялся там, куда глядела

Ты, и когда в темноту плутонью

Протягивала ладонь, я был ладонью…

Ладно, прости цитату, я — вор и циник,

Жизнь обожгла, едва разменял полтинник.

Вот и тяну под чужую дудку свои печали,

Лишь бы слова звучали.

* * *

Припадочная зима не сулит добра,

То в плюсе она, то в минусе. Лихорадит

Прохожих, они скользят вдоль домов с утра

До вечера и теряются в снегопаде.

Твои холода пострашнее моей зимы,

Обильно посоленной серой дорожной каши…

Я помню тебя, я хожу в те места, где мы

Бывали, где ласковой ждали тьмы…

Но выбрал тебя жених посильнее наших.

Он просто пришёл, безответственно, наобум,

Не зная отказа, не зная тоски и муки…

Так что же я чувствую, чем наполняю ум,

Уверен, что нет никакой, никакой разлуки…

* * *

Восьмой этаж. Крутая лестница,

а лифт сгорел. Сойти с ума!

Естественный порыв — повеситься

остановило понима…

что так и так однажды сдохну,

как Сартр и Сальвадор Дали,

что ингалятор, данный доктором,

навряд ли сильно отдалит

смерть, может, сделает комфортной,

и буду выглядеть вполне

достойно на последнем фото.

Знакомые до посине…

сто раз повторят без иронии:

«Поэт и кандидат наук»,

и женщина слезу уронит,

шинкуя под селедку лук.

Директор фирмы выдаст ссуду

на черный бархат или шелк.

Отмоют грязную посуду…

Благополучно до абсурда

и вашей двери я дошел,

забрался на восьмое небо,

как ангел или тать в ночи.

«Давно у нас в квартире не был.

Вот, заскочил вернуть ключи».

Владимир Бауэр

Родился в 1969 г. в Тбилиси, с 1986 года живет в Санкт-Петербурге. Автор трех поэтических книг («Начало охотничьего сезона», «ПАПА РАЦИЙ», «TERRA CIORANI»), участник международных и российских поэтических фестивалей и конкурсов, неоднократно публиковался в различных литературных журналах и коллективных поэтических сборниках.

* * *

Моя муза ездит на «мазератти»,

по ночам бухает на грязных пати,

доползает едва до моей кровати.

Ни словца не добиться, одно мычанье.

Не пора ли суровой начать леченье

прозой, спрятать шампанское и печенье?

Жаль беднягу: штук двести — и что ж, что мёртвых? —

родила стишков мне, все в муках, в спёртых

вдохновением тиглях, котлах, ретортах.

Никогда, бездыханный плодя детинец,

не шептала в бреду: «Сумасшедший немец.

Слаб твой дар, убог, так сказать, с мизинец».

Аль не знала, когда оставалась греться?

«Хочешь жить, — острит, — так умей иметься,

а сумев, добела умудрись отмыться».

…Что, когда за плечами гудят руины,

станет делать прошедший до половины

путь напрасный?

Не резать же, право, вены,

вспоминая мерзавки душистой крики

над костром (прежарки его языки!),

над амбарною книгой смежая веки.

* * *

Во мне живёт воспоминанье,

а в нём живёт переживанье,

в переживаньи тож живёт

какой-нибудь нелепый плод.

Вот так клубится бестелесый

и молчаливый мир во мне.

О нём прекрасно знают бесы,

все в вожделения огне.

Змеясь, вокруг меня оне

плетут хвостаты политесы.

Вяжу им мысленно хвосты,

чтоб, слабины не дав, забыться

упрямым сном. А в нём плоды

спасённые летят резвиться

бесовски чёрной близ воды.

Морзянка медлит, горн трубит,

гетера мудрая хохочет.

Ревёт, и стонет, и кипит,

и никого рожать не хочет

изнемогающий пиит.

А ты, моих седых оплот

Ночей, наездница-отрада,

зачем завесть желаешь плод

из крови и соплей?

Не надо

бояться смерти так и ада!

Уж в нас они.

Стучат в живот.

* * *

Вот, вдохновеньем даровит,

но обделён талантом тщетным,

увлечь старается пиит

очей огнем и слогом бедным.

Грешно куражиться над ним,

но и внимать невыносимо.

Закройся поскорей, сим-сим,

лишь молишь, словно раб сим-сима.

Зачем вообще сюда…

А где

дышать надежде неподвижной,

прозрачной от житья в среде

непревзойденной, мёртвой, книжной?

А здесь и гендер, и гормон,

и губ азарт, и плоти морок

витают с четырех сторон,

щекочут переборки створок.

И что ж, что нету на земли

таланта?

Мир и сам бездарно

устроен. Сколь его не зли —

в горсти сжимает благодарно.

Дыши, терпи, кривись, вбирай

флюиды чёртовы.

Лопатки

до тошноты набей, и в прятки

бодрей с монадами играй!

Лора

Зимою открываю форточку,

впускаю воздух, чтобы пах,

и подставляю снегу мордочку —

аж прямо иней на клыках!

С любимым вечер, слаще патоки,

вдруг вспоминаю хищным телом

(он предложение мне так-таки,

как ни стонала я, не сделал).

Весна уж чуется в скукоженном

промерзшем воздухе из фортки.

Ах, помню, в приступе восторженном

я все его сожрала фотки!

Кому теперь вилять с приязнию

тугим хвостом?

Поджавши оный,

удрал мил-друг, пропал за Клязьмою,

забыл мой облик лунно-лонный.

Ловлю снежинки, обреченные

на смерть в каморке с батареей…

Зачем сердца ожесточенные

с моей душою-лорелеей

играют в эти игры зверские,

беспечно мчат на рифы страсти?!

На мой златой лобок плебейские

слюнявые раззявив пасти.

* * *

Ах, кто бы дырочку протёр,

в которую верблюд с иглою

следит, горбатый вуаёр,

как дерзкий Дафнис клеит Хлою.

Прикидываясь тюфяком,

ласкает как бы неумело…

Трепещет Хлоя мотыльком,

не умолкает филомела.

Верблюду хочется.

Хотя

сквозь пыль античную детали

протискиваются, кряхтя,

а вздохи — те совсем застряли.

Так у небесных райских врат,

куда верблюд иглу дотащит,

сей низкой жизни аромат,

в ушко не просочась, обрящет

тоску животную, и стыд

взамен овечьей неги лона,

да на загон — для Аполлона

предавших — выморочный вид.

Памятник (сиквел)

Ты не отвертишься от вечности своей,

она верна без колебаний.

Согласных суета и слово-воробей

не избегут её лобзаний.

Как смыслы ни тумань, как в терниях ни тырь

напрасный и случайный дар свой —

найдёт и ясности безумной нашатырь

вручит: живи со мной и царствуй.

С опаской, нехотя, не горячась ничуть,

томленью грозному покорен,

мнёшь трансцендентную, немыслимую грудь,

в угрюмой нежности проворен.

Всплывает с грохотом названье корабля,

кадабру коего не всякий спишет школьник.

Заиндевеет детскосельская земля,

когда по ней нечести вольник,

зело осклабившись, прошествует, ища

упруго-ветренной податливой поживы,

не лавра хрупкого, но грубого плюща,

объятья чьи смертельно лживы

(как все слова на свете).

Ирина Остроумова

Родилась в Ленинграде. Образование высшее гуманитарное. В 2007 году окончила курсы «Литератор». Печатается в различных некоммерческих изданиях Петербурга. Автор-исполнитель песен (стихи, мелодии).

* * *

Опустел поселок. Гололедица.

Дачников крикливых не видать.

Покрывало белое расстелется,

И под утро стану замерзать.

Не протопишь душу. Но старается

День приветливый устроить благодать…

Каждый год душа в предзимье мается,

Пряча частность в общую тетрадь.

Может, кто хороший присоседится

Хмель мой на две чашки разливать?

И тоска, как старая медведица,

Побредет подальше помирать.

Слива первая

Сентябрь созрел. Он цвета спелой сливы,

Налет белесый, как туман в полях.

Мне плакать не идет — я некрасиво

Кусаю губы. Этот вечный страх,

Что не успею надышаться летом,

Не удержу жар полдня на щеках,

Тебя не сохраню… Из-под запрета

Слова поспевшие, что сливами в горстях,

Вот-вот просыпятся: доверчиво нагие,

Белесые, как этот странный дождь —

C пришедшим снегом… До смерти живые

И сочные… И ты их подберешь.

Слива вторая

Прощальная слеза для бензобака,

Пуста канистра. А мотор уж не слыхать.

И ввечеру соседская собака

Придет со мною лето отпевать.

Поголосим. Намажем хлеб вареньем,

О, Господи, мне ж сливы перебрать…

С ней, непривязанной, я поделюсь сомненьем,

А смысл какой собакам к ночи врать?

Что за напасть моим ваняткой движет?

Под зиму расставаться так нелепо…

И сука-ночь краюху дня долижет

Как жучка славная — варенье с хлеба.

* * *

Птица серая заплакала

У оврага на краю…

Навидалась в жизни всякого,

Перед осенью стою.

Солнце к западу наклонится,

Охладит реки купель.

Красота рукой дотронется —

Запоет души свирель.

Я печаль из дома выгоню,

За бедой закрою дверь.

И, как девушка на выданье,

Буду справна я теперь.

А в ночи к оврагу выбегу,

Загляну судьбе в глаза.

И тебя для счастья выберу,

Кто бы что бы ни сказал.

Кира Грозная

Кира Грозная живёт в Санкт-Петербурге. Кандидат психологических наук. Участник ЛИТО А. Г. Машевского с 2003 года. Автор двух изданных книг стихов и прозы. Публиковалась в таких печатных изданиях России и зарубежья, как «Чехия сегодня», «Смена» (Беларусь), «Аврора», «Новая Юность», «Молодой Петербург», «Наша улица» и ряде других.

* * *

ничего не хочется ничего

дверь захлопнется и короткий стук

подытожит всё что пришло ушло

незаметно выскользнуло из рук

внешний мир отрезан глухой стеной

внутренний мой мир не тобой живёт

я осталась здесь ты теперь с другой

стороны находишься меня от

иногда обрывки каких-то нот

долетают под скорлупу извне

ты теперь находишься меня от

по ту сторону

и мы больше не

Меланхолия

клеточек крови порченой, ядовитой, чёрной так много

накоплено на вселенском генетическом файле

что с трудом отличишь гениальную кровь больного

депрессией Ларса фон Триера — от крови богини Кали

не отрываясь, смотрим последний киношедевр

в иллюминатор DVD-плеера на цветном одеяле

там Меланхолия, беспристрастная и чужая планета

заслоняет героям половину воспалённого небосвода

нам она заслоняет половину маленького экрана

смотрим с паузами, не желая триеровского исхода

а может, паузы «на кофе и объятия» важнее нам

чем сострадать героям, болея «эстетикой ухода»

…всходит гаснущая планета над матовым небосводом года…

Съёмка

Вспомнилась песня, которую пела мне в детстве няня,

Что, растревожив душу, всю ночь не давала спать.

Около дома — сын мой и мальчик соседский Ваня

Авторский видеофильм снимают, под завывания

Некой певички, которую, впрочем, не грех не знать

(Слабенький голосок не тронет и не пронзит до почек,

Разве что есть у певички потребность по-бабьи взвыть).

Камеру твёрдой рукою ведёт сыночек.

Катится солнечный диск в заповедник ночи.

Лето прошло; впору думать, как дальше жить.

Сын объектив направляет на младшего брата.

Тот корчит рожи, смеётся: кастинг прошёл — и рад…

Возле канавы растут, как трава, маслята.

Тренькнул мобильник: на карту пришла зарплата

(Или твоё эсэмэс? Это лучше, чем пять зарплат).

Здесь, в садоводстве, время стоит болотцем,

Хоть изменился участок: исчезли турник, огород…

Здесь я назад лет десять… Нет, память в кулак, бороться

С прошлой собою, держаться, не падать на дно колодца,

Всё, что запишем на камеру, не умрёт.

Выйду во дворик. Вечер, сарай, соседка.

(Дома — фонарь, аптека). В бочке дрожит вода.

Яблоня, вишня, колодец, брезентовая беседка.

Голос ребёнка: «Мама, ты, чур, людоедка!»

Главное — это быть в кадре; роль навяжут всегда.

Дневной сон

Сонная одурь сегодня сильней меня.

Сплю до полудня, свою проклиная лень.

Есть роковая черта в середине дня,

После которой понятно, к чертям ли день

Или в копилку…

Осень уже живёт

В этих местах, роняя цветную сыпь

В смешанный лес, неровную топь болот.

…Ночью над садоводством кричала выпь,

Птичка невзрачная, с голосом силы той,

Что отбивает сон, и казалось, так

Пьяная шваль голосила над пустотой

Пропитой жизни.

Катилась луна в овраг,

Небо чернело разбавленной ваксой, звёзд

Россыпи еле проглядывали сквозь слой

Из облаков и ваты. Прожгли мой мозг

Пьяные причитания над пустотой…

Осень-уборщица перебирает хлам.

Снится параграф научной работы. День,

Преодолев черту, потечёт к чертям.

Сплю до полудня, свою проклиная лень.

Межсезонье

Зима на этот раз не заблудилась,

А поняла: никто её не ждёт.

Дождю и сплину отдалась на милость,

В пруду в Удельном парке утопилась,

И нет зимы, а мы — явились, вот.

В промозглом межсезонье, междуречье,

Как на меже распаханных полос,

Стоим на стыке жизней человечьих,

На перепутье, если в просторечье,

Куда идти, не задаём вопрос.

А в призрачном вчера горластый ветер

Кричит, и звук бежит по проводам,

О том, что грань тонка, и так же светел

Июльский вечер, что флажком отметил

Маршрут особый, неподвластный нам.

И мы сменили курс, и бездорожье,

Приняв безмолвно, скрыло нас в ночи,

Где след петлял и таял у подножья,

И галки пели песни скоморошьи.

И мы дошли — незваные, ничьи.

Елена Литвинцева

Родилась в Ленинграде в 1973 г. Закончила СПб Академию аэрокосмического приборостроения в 1996 г. (по специальности не работала). Издала книгу «Белый шум» в 2008 г.

С 20.12.2012 состоит в Союзе писателей Санкт-Петербурга.

* * *

Уж корюшка пошла от северных морей,

Черёмуха цветёт — пока теплей не станет.

Звони мне иногда, известиями грей,

Что жив ты и здоров, хоть безнадёжно занят.

Как горько понимать, что занятость твоя —

Не занятость, а лишь удобная личина.

Какая может быть средь краха бытия

Любви не удержать весомая причина?

Но слить в единый вихрь я, видимо, смогу

Шальные в голове и северные ветры.

Я в память о тебе под вечер пробегу

На старом пустыре сырые километры.

Я в память о тебе и мысли, и стишки

В порядок приведу, густую пыль повыбью,

И корюшки куплю, и, выдернув кишки,

Я съем саму весну, вдыхая душу рыбью.

Спасибо, дорогой, за то, что понесло

Меня теченье вверх, за то, что сумрак редок.

Черёмуха цветёт — желание светло

Нечётное число сорвать душистых веток!

* * *

Про пустяк, про песок в пятерне

Песню тихую шепчешь, Создатель.

Видишь, сын мой плывёт на спине,

Сам себя на воде открыватель.

То боится, что дна не достать,

То забудет о дне и о страхе…

Так однажды душевную гладь

Растревожат глубокие взмахи.

Вспыхнет мир — на волны гребешке

Ярких зайчиков новый десяток!

А пока на горячем песке

Исчезают воронки от пяток,

В сонном небе плывёт на спине

Конь крылатый и в точности знает:

То, что нынче мелькнёт в тишине,

Без следа не растает.

* * *

Что за жизнь пошла? До-ре-ми…

Ни ля-ля тебе, ни гу-гу.

Встречу — руку подам, сожми

То, что выразить не могу.

Всё оборвано на корню,

Даже ягодки ни одной

Не созрело. Похороню

То, что было тобой и мной.

На дороге поверх столбов

Неба стылые кружева.

Как ответить мне за любовь,

Что теперь уже не жива?

* * *

Ты остался без ласки моей,

Я вчера соблазнила другого.

Мне так жаль тебя стало, ей-ей,

Не найти подходящего слова,

Чтобы выразить этот облом,

Что с тобою вчера приключился.

Птица счастья махала крылом,

Тихий город в снега облачился.

Я свои приключенья коплю

Как на старости лет Казанова.

Я от жалости снова люблю!

Видит Бог — я люблю тебя снова!

* * *

Видно, Бог мне выдал не много сил,

Хоть и кое-чем одарил.

Чаще чёрт по свету меня носил

И в парадной со мной курил.

А теперь уже невозможный хмель

Всё тусклее и всё нужней.

Ну а чёрт не хочет делить постель

С перезрелой тоской моей.

* * *

Я вышла в пять утра в туман,

Летела птица над дворами,

Сидел на лавке наркоман,

Несло душистыми парами.

Седой мужик вошёл в подъезд.

Наверное, ночной рабочий.

Я десять лет из этих мест

Не выезжала — дом не отчий,

Но всё-таки уже родной,

Такой таинственно-чудесный.

Тогда, в июньский выходной,

Пока был бледен свет небесный,

Хотелось засолить грибы,

Как будто осень наступила,

Как будто я в делах судьбы

Незнамо что поторопила.

Поплыл, поехал мой туман.

Носились птицы влево, вправо.

Летал над лавкой наркоман,

На свой туман имевший право.

* * *

Лягушек не трогай — смутятся верхи,

И горьким окажется дождь.

Бывают такие слова и стихи,

Которые вряд ли найдёшь.

Колибри такого калибра, что их

Едва ли заметишь. Мигни —

И нету ни крылышка. Вечен и тих

Твой поиск, нездешни они.

Есть вещи, которые глупо пилить,

Медузы, которых не взять,

Медведи, которых нельзя шевелить,

И музы, которых нельзя.

* * *

В лексической битве средь песен земных

Мне так захотелось свиных отбивных!

Шипящая мякоть запрыгнула в рот.

Желудок душе никогда не соврёт:

В трудах ли, слезах ли, на нервах одних

Ничто человек без свиных отбивных!

Дибуны

* * *

Кровать. Будильник. Голосок

кошачий за стеной.

Метро. Работа. Марш-бросок —

и ты уже иной.

Уже под мышкою бревно,

глаза как две луны.

Ах, как давно ты, как давно

Не ездил в Дибуны!

Невероятно даже то,

что ты сегодня тут.

Исчез твой город-шапито

за несколько минут.

Как удивляет время нас!

В чудной заводит сад.

То украдёт какой-то час,

то вдруг вернёт назад.

В пространстве тоже много дыр.

Без цели в них залезть

то попадаешь в странный мир,

то всё опять как есть.

Когда на трассе ни одной

машины, хоть кричи,

вдруг воплотится транспорт твой

из воздуха в ночи.

И ты помчишься — херувим,

сгустившийся чудак.

И будешь думать, что с одним

тобой бывает так.

* * *

Не монументы и не фрески…

Не купола возведены.

По обе стороны железки —

В тумане ночи — Дибуны!

А рядом лес. Нырнёшь чуть дале —

И воздух полностью иной.

Твои промокшие сандали —

Ничто пред влажной тишиной.

Пройдём по верхним и по нижним,

По левым, правым Дибунам —

Поверит сердце еле слышным

Ручья осеннего тонам.

И в чёткий образ не облечь то,

Что ощущаем ты и я:

Дибунское сырое Нечто,

Туманный сгусток бытия.

* * *

Все перейдя душевные пределы,

Становишься свободен и смешон.

Довольны волки, да и овцы целы.

Сидишь один, не лезешь на рожон.

С покойниками запросто болтаешь

И будто слышишь их язык живой.

В пучине Интернета заплутаешь,

Как бы уйдя под воду с головой.

Становишься неярким и неброским,

Невидимым друзьями и детьми.

Стихов твоих недавние наброски —

Неясный сон, мираж, туман в Перми…

Наталья Некрасова

Родилась в 1977 году в Ленинграде.

Окончила Российский лицей традиционной культуры и Санкт-Петербургский государственный университет культуры и искусств.

Художник миниатюрной живописи, культуролог.

Участник семинаров Л. Л. Фадеевой и А. Г. Машевского. Публиковалась в литературных альманахах «Колпица», «Двадцать пятая верста от Санкт-Петербурга», «Михайловский замок», Inkerin Uutiset, в журналах «Новый мир» и Pelican, соавтор Russian-American Anthology-1994 (St. Petersburg, Florida — St. Petersburg, Russia).

Старателю

Сверху — взгляд всегда невидимых сов.

Воздух весок, в нём и гарь, в нём и прель.

Под молчание канадских лесов

в Наггет-Крик идёт на нерест форель.

Лунный свет наколот в кубики льда,

притуманен, вдет по блёстке в проток.

Втиснет скрипом рыбьих спинок вода

ночь в оставленный до завтра лоток —

и намоет медно-бурую горсть

донных, плоских (с небольшой аманит)

юрких камешков…

А сверху — от звёзд —

для загадки пух совиный слетит.

* * *

Я вижу осень долгим продолженьем

для слов: «Четверг.

На стёклах мокрой дачи…»

Там все уехали, а в отраженье

обратно шли часы какой-то миг:

перебирая вмятинками бурыми,

катилось яблоко,

и дождь накрапывал,

и шахматными белыми фигурами

играл старик.

* * *

Горечь капель налитых.

Смерть — пустое: сны-обманы.

Как в другие океаны,

Уплывают за туманы

Рыбы листьев золотых,

Словно осень не про них,

А они легки и жданны.

Вышел дождь косой и частый

Размывать дорогу к дому.

Умер вереск незнакомый:

«Спи-усни!» — пора к другому.

С той же нежностью причастной

Эта сонная вода

В зачарованные ночи

Травы гладит, камни точит.

Разве сердце что-то хочет,

Заглядевшись в никогда?

…К сердцу дома — ни следа,

Островка земли непрочной.

* * *

Что изменилось? Да просто

лето ушло синее.

В мелкой речке

из лунного света остров.

Холодные струи

лучей звёздных

чертят косые линии.

Из августа

даже присниться поздно.

Повзрослевшие листья

тесней прижались

к наболевшей ветке,

но не остались:

каждый лист — роздан.

Не отпускать,

не слышать,

словно не ждать тебя.

Но упрямо верить

в пустом вагоне,

что всё излечит

осенний холод —

светофор птичий остроконечный,

зеленью звёзд-свечек

темноту дробя.

Николай Неронов

Родился в Ленинграде в 1970 г.

* * *

Девять недель с половиной, наверное,

это для долгой, счастливой,

а для обычной достаточно и четырёх,

чтоб познакомиться и разругаться могли вы

с самой красивой и умной из этих

брюнеток, блондинок, дурёх.

Если глубокое чувство, как обморок,

дольше обычного длится

и с каждым днём ты всё меньше и меньше похож

сам на себя и, как месяц худой, бледнолицый

в липком тумане с ножом одиноко,

пугая прохожих, идёшь,

значит, ты выпал не то чтоб в осадок,

а вышел из лунного цикла

и под воздействием нейротрофинов и звёзд

всё принимаешь как есть, что бы там ни возникло,

даже обиду и глупость чужую

используешь: в собственный рост.

Только от этого толку немного

и радости нету ни капли —

весь этот опыт готов променять на одну

встречу внезапную, как новогодние залпы,

чтобы рассыпало сверху на голову

жёлтой соломы казну.

* * *

Больше никаких любовных писем,

только эсэмэски в телеграфном

стиле — без тире, без точки… просто

пауза, бессмысленное «мбда» —

потому что, если независим

в выборе любом и равноправном,

можно сочинить и девяносто,

сто стихотворений без труда;

весь вопрос, как удержать словами

то, что так и просится наружу

и течёт, как хочет, — прохудились

вроде бы надёжные мехи.

Что бы в них теперь ни заливали —

всё в конце концов стекает в лужу,

как бы ни был ручеёк извилист,

а уста останутся сухи.

* * *

Набраться наглости и написать: в России —

как будто уезжал за тридевять земель,

как будто ждут тебя, как будто бы просили

откуда сообщать, куда же ты отсель.

Не так и далеко и ненадолго ездил,

и можно рассказать и можно позабыть,

зачем и почему подумал невзначай,

что очень может быть среди больших созвездий

горит и горяча кому-то, но кому?

Ещё не высушив промокший скарб дорожный,

а фотоаппарат достать из рюкзака

и выставить фотоальбом неосторожно

для всех, для каждого — с какого огонька?

* * *

В тот самый момент, когда кажется — всё:

На всё, что задумал, на то и решился,

И ветер в открытое море несёт,

И парус, как наволочка, округлился.

И в этот момент, когда кажется: миг —

И недостижимое осуществится,

И можно успеть между скал напрямик

Пройти там, где только что крикнула птица.

И что это было? И кто нас вознёс

Так непредсказуемо остервенело

Под самые веки трясущихся звёзд

И вытер утёсы тряпицею белой…

Микросхема

Хотя бы что-нибудь большое

Или тяжёлое, а то,

Наваливаешься левшою

И впаиваешь в решето

Какую-то мадам Петрову

Под бок такому же Петру,

Под грохот, этот шум портовый,

Кровоточащий поутру.

Безрезультатно жалом тычешь

В расхлябанную колею —

Вот так и слепнут сотни тысяч,

Цепляясь к инобытию.

Но ей, мятежной, нет покоя —

Пока отсутствует уют,

Ничтожной капелькой припоя

Опять к земле не прикуют.

Сергей Николаев

Родился в 1966 г. в Ленинграде. Служил в армии, работал на стройках и в экспедициях, был рабочим на заводах, дворником, продавцом, рекламным агентом. Сейчас живёт в маленьком лесном посёлке под Выборгом.

* * *

Где парус неспешно плывёт в синеву,

где скорбный молчит кипарис,

на древних камнях Херсонеса траву

колышет полуденный бриз.

Там я на понтийскую даль объектив

Бог знает зачем наводил.

Волна шелестела, на брег накатив.

Что было? Что будет?.. Забыл.

Забыл я, откуда приходит беда

в Поволжье и северный край.

Мне только зелёная долго вода

вослед лепетала: «Прощай!»

Но тронулся поезд, и ветер степной

опять волновал ковыли,

как воды морские, волну за волной,

а вечером звёзды цвели.

О, как этот сад молчаливый потряс

тисненьем своим золотым!

За нами, казалось, пускаются в пляс

и шпалы, и рельсы, и дым.

И время, казалось, подобно струне,

и тьма целовала стекло.

И если бы не было Бога, то мне

пришлось бы придумать его.

* * *

Вот сидят у сельмага Антонов небритый и Вовка,

третий день погружённый в лиловую дымку запоя.

На скамейке пузырь и китайской фигни упаковка.

Сосны тихо шумят, над речушкой извилистой стоя.

Не продраться сквозь эти навек непрорубные чащи

в изнурительных поисках полубезумного смысла.

Но, когда я любуюсь на грустных людей одичавших,

начинает казаться, что Бог не напрасно трудился.

Что-то в них остаётся — какая-то тонкая жилка

между миром животных и чистого разума светом.

И у Вовки стакан не дрожит, и витийствует пылко

мутноглазый Антонов… И оба как люди при этом.

* * *

На этой сомнительной, грустной земле

и банка гнилой баклажанной икры,

и спирта бутылка стоит на столе…

А есть во вселенной прекрасней миры?

Вот гость поднимается:

— Выпьем за тех,

кто знает всегда назначенье своё!..

— Ну что же, и выпить немного не грех…

Но так заунывно снаружи поёт

метель и снегами заносит страну,

что хочется лечь непременно в салат

лицом и сказать:

— Протрезвею — начну

с каких-нибудь громких о счастье баллад:

«На этой сомнительной, грустной земле,

где спирта бутылка стоит на столе…»

* * *

Над уснувшим посёлком седые дымы,

а вокруг зимогорят медвежьи снега.

Говорили когда-то давно: от сумы

да тюрьмы зарекаться не стоит. Тайга

обступила нас тесно дремучим кольцом,

и автобус пропал на дороге ночной.

Лишь сосед забредает с дешёвым винцом,

говорит:

— Ё-моё! Тяпнешь, может, со мной?..

— Ну лады. По чуть-чуть… Чёрт его бы побрал!

Слишком холодно нынче у нас — на краю

самой трудной земли, чересчур серебра

по сугробам рассыпано в этом раю.

Здесь живут — не живут, но таких кренделей

выдают на-гора, что над этой землёй

никакие законы…

— Ну что же? Налей!..

— За любовь!.. — За неё! По одной!.. — По второй!

* * *

Посмотрела пасмурно: «Не бросай

никогда, ты слышишь!..» — «Не брошу, нет!..»

В небе слышен крик журавлиных стай,

а стемнеет — видится ход планет.

Кто, не знаю, там сочинил судьбу

нам обоим, брошенным в жернова.

«В Петербурге жить — словно спать в гробу».

Встанешь утром — белая голова.

Да такие мысли в ней бродят — жив

или нет — без доктора не понять.

Вот поедем, милая, на Залив,

разопьём на камушке лимонад.

А в кострище, ох, горяча зола

потому, что я, как последний бомж,

не найду ни хлебушка, ни угла.

— Ну давай вернёмся домой, Серёж!..

Сергей Семенов

Родился в 1979 г. Окончил факультет истории русской культуры ГУКиИ, публиковался в журналах «Звезда», «Северная Аврора» и сетевом альманахе «Folio Verso».

* * *

На стройке я, невольный каменщик,

Работал. Было лето жаркое.

Мои случайные товарищи

Вокруг меня слонялись, шаркая.

Меня и заработок радовал.

Был, помню, тоже рад отчасти я

Тому, что в эти стены вкладывал

Свое посильное участие.

Аж снилось, как кладется, месится…

Работал горячо и тщательно

Четыре с половиной месяца,

Пока не спился окончательно.

Ворчал прораб: достань и дай им все,

А им все пить… Меня расстроили,

Сказавши: больше не нуждаемся…

И зданье без меня достроили.

* * *

…И вдруг заметишь неудачным днем,

Дворцовый мост пройдя до середины:

Все в направленье движутся одном,

И оттого ты видишь только спины.

И проходя сквозь моросящий дождь

Под небом, оседающим на крыши,

Вдруг на мгновенье быть перестаешь

Одним из тех, которые не слышат.

И в этой смеси грязи и тоски

Все, как один, толкущиеся возле,

Становятся понятны и близки,

Как никогда до этого и после.

* * *

Что воодушевляло?.. Пустяки.

Но жизнь другими пробуя глазами,

Я б не сказал, что я пишу стихи —

Стихи себя всё чаще пишут сами.

Они приходят словно бы извне,

Когда прижмет или когда досужно…

И не сказать, что это нужно мне

И вообще кому-то это нужно.

* * *

Качанье волн, летейский лад,

Волной смывается минута.

Так глубоко, что даже взгляд

Не возвращается оттуда.

Все, что от вечности хранит,

От приближенья, притяженья —

С волной граничащий гранит,

Проспект, домов нагроможденье.

Домов нагроможденье и

Повисшая в пространстве птица.

И отойти, и перейти,

И ничего не повторится,

Но не отпустит глубина.

И ничего уже не тронет

Души, качающейся на

Ее волне, как на ладони.

* * *

Где вдоль проспекта без просвета

Домов кубы.

Завод, и в небе сигарета

Его трубы.

Объезд движеньем захлебнется,

Блеснет металл,

И мост, как кошка, перегнется

Через канал.

Сил без оттока напряженье

В аду слепом,

Как будто замкнуто движенье

В себе самом,

И сквозь поток неудержимый

Кольнувший слух

Из проезжающей машины

Осколком звук.

Но дело движется. И кто-то

Читает мне

Что «…крепко заперты ворота.

А на стене…»

Слова вбиваются, как гвозди;

Не в этом суть:

Уже ничем и никого здесь

Не обмануть.

* * *

Ни давки из-за пустяка,

Ни толкотни машин.

Велосипедного звонка:

«Берлин-берлин-берлин…»

Звенит. Усилие ведет

И держит на весу,

Покуда цепь передает

Вращенье колесу.

Легко вращается — дави ж!..

Летишь, земли едва…

Мелькание реклам, афиш,

Слова, слова, слова.

Григорий Хубулава

Родился в 1982 г. Преподаватель философии. Живет и работает в Санкт-Петербурге.

* * *

Он смугл и тощ, как ствол миндальный,

Вставая от немого сна,

Срывая саван погребальный,

Дрожит и плачет. Тишина

Врезается в глухие уши,

И свет глазам невыносим.

Он снова жив. Как могут души

Телам приказывать своим?

А вы едва ли сознаете,

В трусливой мудрости своей

Весь ужас воскрешенной плоти

И потрясение костей.

Так хочет прошептать спасенный:

— В чем пред тобой моя вина?

Вопрос, из гроба принесенный:

За что мне жизнь возвращена?

Молчит Мария, Марфа с ними

Дивится; но печален тот,

Чье возмутительное имя

Из адской пустоты зовет.

Как страшно, если той же фразой

Стремясь беспамятство прервать,

И мне воскликнет: «Выйди, Лазарь!»

Но не захочется вставать.

* * *

«Уезжай!» — будто просится слово,

За порог — убегай в никуда.

Каплей олова полуживого

В небе плавится молча звезда,

И ни с кем не прощайся — не надо,

Не дразни понапрасну печаль,

Вновь по встречной в бреду автострады

Прочь несись, выжимая педаль

До упора, — столбы вдоль бетонки

Вдруг сольются в немую стрелу,

Сквозь кошмар изнурительной гонки

Промелькнет светофор на углу…

Жизнь на вирши разменяна глупо.

В реку сонную света подлей.

Как юнец бестолковый из клуба,

Выйди в ночь отхватить пиздюлей.

Пьяный в хлам, безрассудный и храбрый,

Честным взглядом весь мир охвати,

Город, вновь, расправляющий жабры,

Темной ночью собьется с пути.

Незатейливой жизни начинка:

Пара строк под глухой барабан,

Если вечность, и правда, овчинка,

Значит, я, вероятно, баран.

Ветер в сердце врывается хлесткий,

Обжигая огнем пустоты,

И авария на перекрестке —

Оба всмятку, и оба — не ты.

* * *

Чем удивишь тебя? Ты знал и прежде

Набившее оскомину кино,

А что-то снова жизнь дает надежде

На то, что будет чудом спасено

Хотя бы вот изображенье это,

Прозрачный на губах застывший стих,

Как детский крик, стихающее лето…

В краю, где звон и ни души в живых.

А что вокруг? Деревья и заборы.

Что с плотной темноты вечерней взять?

Кому приснятся наши разговоры

В последнем сне, где нечего сказать?

Тебе ценить и чувствовать пристало

Прозрачный сиплый снег, парадных грязь,

Туда, где перед ужасом финала

Нить голосов мирских оборвалась,

Ты ничего не заберешь с собою,

Тахометр застынет на нуле,

Хотя змеиной лентой голубою

Мелькнут вагоны в изумленной мгле.

И в горле жребий прежний встанет комом,

Стыд узкой плетью по щеке хлестнет,

В случайном кадре, будто бы знакомом,

Лицо, в тебя влюбленное, мелькнет.

* * *

Я — город, разрушенный бомбардировкой,

Обстрелами, штурмом жестоким и мором.

Я — город с часами на каменной башне,

Я — взорванный город.

Когда надо мною враги расправляли

Железные крылья сквозь сумрак и пепел,

Трещало по швам воспаленное небо

И кашляло громом.

С ворот позабытое стерто названье

Мне бывшее именем. Слышите эхо?

Я — Дрезден, Иерусалим, Злата Прага,

Париж, Хиросима.

Стучали незримо во мне барабаны,

Часы постепенно, как сердце, умолкли,

Меня оглушили, дробили, ломали

И с грязью мешали.

Но я догорал, вновь и вновь повторяя,

Пусть даже никто не услышит, — неважно:

Покуда останется целым хоть камень,

Хотя бы песчинка, я — не уничтожен.

* * *

Здесь, за четыре моря вдали от дома,

Тыкаясь в пятое носом, как в сыр лиса,

Снова не верю тому, что уже знакомо,

Слепо молясь на незримые чудеса.

Тысяча слов притворится опять стихами,

Чтобы питать младенческую печаль.

Жизнь кончается просто, как чай в стакане,

Вода за окном мерцает прочней, чем сталь.

Значит, не бойся, душа, улыбайся шире.

Эта свобода нам тоже взаймы дана,

Просто смотри, как, словно жестянка в тире,

Нам из-за тучи покажется вновь луна.

И почему отовсюду ненастоящий

Мир обещаньем тепла обмануть готов?

А самолет, над пустыней в ночи летящий,

Светит чуть ярче полночной звезды волхвов.

* * *

Бороться с болью — бесполезный,

Докучный, неизбежный труд,

Как будто снова ключ железный

Бросаешь в омертвелый пруд,

И тонет ключ, почти беззвучно,

Скользя под тяжестью своей

На дно, где все благополучно,

Где, выражаясь ненаучно,

Ржавеет скарб твоих скорбей.

Но возвратится неизменно

Вновь ненасытная, как волк,

Боль, чтобы ты склонил колено,

И притаился, и умолк.

Пусть прежняя волна остыла

И схлынула — прими опять:

Без боли — так и прежде было —

Себя не можешь ты узнать.

Дух не удержишь в скользком теле.

И, гравитации каприз,

За ветром во дворе качели,

Взметнувшись вверх, ныряют вниз.

* * *

«Я не умею плавать…» — бросают в воду,

Так и стоят на песчаной седой косе.

Больше и больше — ого, собралось народу!

Смотрят, как выплывешь, должен ты стать, как все.

Знать наизусть те же книги и фильмы те же,

Плавать, как рыба, или — уж все равно —

Бегать других быстрее. Ещё в манеже

Учат нас этому: кто не сумел — на дно.

Да, говорят, что жизнь — непростая штука,

«Как же ещё научить?» — говорят они.

Этот — слабак, будет другим наука,

Хочешь дышать — дыши, а тонуть — тони.

Те, кто смотрели, как я бултыхался, хилый,

В жадной воде, где укрыла меня волна,

Учат других или тихо лежат в могилах,

Это — их отпуск, это не их вина.

Ночь наступила. Тесно в пустой кровати,

Я не в себе, но в других меня тоже нет,

Снова и снова я повторяю: «Хватит!»

Рама оконная делит дрожащий свет

Строго на полосы. Мир мой неровно скроен,

Здесь неудобно давшему слабину.

Я не умею плавать, я недостоин

Этого балагана. Тону. Тону.

6 ЛИТО

Оглавление

* * *

Оглавление

* * *

Смотрите также