Неточные совпадения
Пили, должно быть, на старые дрожжи, все быстро
опьянели. Самгин старался пить меньше, но тоже
чувствовал себя охмелевшим. У рояля девица в клетчатой юбке ловко выколачивала бойкий мотивчик и пела по-французски; ей внушительно подпевал адвокат, взбивая свою шевелюру, кто-то хлопал ладонями, звенело стекло на столе, и все вещи в комнате, каждая своим голосом, откликались на судорожное веселье людей.
Самгин
почувствовал, что он теряет сознание, встал, упираясь руками в стену, шагнул, ударился обо что-то гулкое, как пустой шкаф. Белые облака колебались пред глазами, и глазам было больно, как будто горячая пыль набилась в них. Он зажег спичку, увидел дверь, погасил огонек и, вытолкнув
себя за дверь, едва удержался на ногах, — все вокруг колебалось, шумело, и ноги были мягкие, точно у
пьяного.
— Я — приезжий, адвокат, — сказал он первое, что пришло в голову, видя, что его окружают нетрезвые люди, и не столько с испугом, как с отвращением, ожидая, что они его изобьют. Но молодой парень в синей, вышитой рубахе, в лаковых сапогах, оттолкнул
пьяного в сторону и положил ладонь на плечо Клима. Самгин
почувствовал себя тоже как будто охмелевшим от этого прикосновения.
Потные красные бородатые лица лезли к Привалову целоваться; корявые руки хватали его за платье; он тоже пил водку вместе с другими и
чувствовал себя необыкновенно хорошо в этом
пьяном мужицком мире.
Шампанское полилось рекой. Все пили… Привалов вдруг
почувствовал себя необыкновенно легко, именно легко, точно разом стряхнул с
себя все невзгоды. Ему хотелось пить и пить, пить без конца.
Пьяный Данилушка теперь обнимал Привалова и хриплым шепотом говорил...
Я, конечно, ничего ни с кем не говорил, но отец с матерью что-то заметили и без меня. Они тихо говорили между
собой о «пане Александре», и в тоне их было слышно искреннее сожаление и озабоченность. Кажется, однако, что на этот раз Бродский успел справиться со своим недугом, и таким
пьяным, как других письмоводителей, я его не видел. Но все же при всей детской беспечности я
чувствовал, что и моего нового друга сторожит какая-то тяжелая и опасная драма.
Семеныч
чувствовал себя настоящим хозяином и угощал с подобающим радушием. Мыльников быстро
опьянел — он давно не пил, и водка быстро свалила его с ног. За ним последовал и Семеныч, непривычный к водке вообще. Петр Васильич пил меньше других и
чувствовал себя прекрасно. Он все время молчал и только поглядывал на Марью, точно что хотел сказать.
Ушли они. Мать встала у окна, сложив руки на груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед
собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро
почувствовала боль в зубах. В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и
пьяным голосом кричала...
Миг — и я где-то наверху, подо мною — головы, головы, головы, широко кричащие рты, выплеснутые вверх и падающие руки. Это было необычайно странное,
пьяное: я
чувствовал себя над всеми, я был я, отдельное, мир, я перестал быть слагаемым, как всегда, и стал единицей.
Поздно ночью, тайно, являлся к ним
пьяный В.Н. Бестужев, посылал за водкой, хлебом и огурцами, бил их смертным боем — и газета выходила. Подшибалы
чувствовали себя как дома в холодной, нетопленой типографии, и так как все были разуты и раздеты — босые и голые, то в осенние дожди уже не показывались на улицу.
Грязный и гнилой, вечно
пьяный, старик был назойливо благочестив, неугасимо зол и ябедничал на всю мастерскую приказчику, которого хозяйка собиралась женить на своей племяннице и который поэтому уже
чувствовал себя хозяином всего дома и людей. Мастерская ненавидела его, но боялась, поэтому боялась и Гоголева.
И Кавказ, война, солдаты, офицеры,
пьяный и добродушный храбрец майор Петров — все это казалось ему так хорошо, что он иногда не верил
себе, что он не в Петербурге, не в накуренных комнатах загибает углы и понтирует, ненавидя банкомета и
чувствуя давящую боль в голове, а здесь, в этом чудном краю, среди молодцов-кавказцев.
Сначала ему было жутко
чувствовать над
собой руку Маякина, но потом он помирился с этим и продолжал свою бесшабашную,
пьяную жизнь, в которой только одно утешало его — люди.
Вообще же
чувствовал себя великолепно, жил как в завоеванной земле и в
пьяном виде требовал от мужиков, чтобы приводили девок.
Это вышло уж очень грубо, так что ему даже стало жаль ее. На его сердитом, утомленном лице она прочла ненависть, жалость, досаду на
себя и вдруг пала духом. Она поняла, что пересолила, вела
себя слишком развязно, и, опечаленная,
чувствуя себя тяжелой, толстой, грубой и
пьяною, села в первый попавшийся пустой экипаж вместе с Ачмиановым. Лаевский сел с Кирилиным, зоолог с Самойленком, дьякон с дамами, и поезд тронулся.
После обеда сели играть в карты. Лаевский играл, пил вино и думал, что дуэль вообще глупа и бестолкова, так как она не решает вопроса, а только осложняет его, но что без нее иногда нельзя обойтись. Например, в данном случае: ведь не подашь же на фон Корена мировому! И предстоящая дуэль еще тем хороша, что после нее ему уж нельзя будет оставаться в городе. Он слегка
опьянел, развлекся картами и
чувствовал себя хорошо.
— Держись крепче! — и спустился в воду сам, держась за верёвку. Я ударился о что-то ногой и в первый момент не мог ничего понять от боли. Но потом понял. Во мне вспыхнуло что-то горячее, я
опьянел и
почувствовал себя сильным, как никогда…
Пётр Артамонов молча сосал разноцветные водки, жевал скользкие, кисленькие грибы и
чувствовал всем своим
пьяным телом, что самое милое, жутко могучее и настоящее скрыто в ярмарочной бесстыднице, которая за деньги показывает
себя голой и ради которой именитые люди теряют деньги, стыд, здоровье. А для него от всей жизни осталась вот эта чёрная коза.
Я уже настоящая актриса, я играю с наслаждением, с восторгом,
пьянею на сцене и
чувствую себя прекрасной.
И нещадно, с цинической злостью высмеивали меня, а я был задорным кутенком,
чувствовал себя не глупее и смелее взрослых собак, — я тоже злился. Начиная понимать, что думы о жизни не менее тяжелы, чем сама жизнь, я, порою, ощущал в душе вспышки ненависти к упрямо-терпеливым людям, с которыми работал. Меня особенно возмущала их способность терпеть, покорная безнадежность, с которой они подчинялись полубезумным издевательствам
пьяного хозяина.
Но так как оба его соседа начинали
чувствовать себя неловко, а многие посетители, оставив свои места, собирались вокруг почетного столика, то сам хозяин подошел к
пьяному актеру и стал его уговаривать...
После спектакля она ехала домой не одна. С ней ехал
пьяный, хохочущий от счастья, раскисший он! Как она счастлива! Боже мой! Она ехала,
чувствовала его объятия и не верила своему счастию. Ей казалось, что лжет судьба! Но как бы там ни было, а целую неделю публика читала в афише, что дирижер и его она больны…Он не выходил от нее целую неделю, и эта неделя показалась обоим минутой. Девочка отпустила его от
себя только тогда, когда уж неловко было скрываться от людей и ничего не делать.
Она бывала смела и нахальна только в
пьяных компаниях, теперь же, одетая в обыкновенное платье, очутившись в роли обыкновенной просительницы, которую могут не принять, она
почувствовала себя робкой и приниженной.
Когда Делесов сел с своим новым знакомцем в карету и
почувствовал тот неприятный запах пьяницы и нечистоты, которым был пропитан музыкант, он стал раскаиваться в своем поступке и обвинять
себя в ребяческой мягкости сердца и нерассудительности. Притом все, что говорил Альберт, было так глупо и пошло, и он так вдруг грязно
опьянел на воздухе, что Делесову сделалось гадко. «Что я с ним буду делать?» — подумал он.