Неточные совпадения
В действительности же, это убедительное для него «разумеется» было только последствием повторения точно такого же круга воспоминаний и представлений, чрез который он
прошел уже десятки
раз в этот
час времени.
А другой
раз сидит у себя
в комнате, ветер пахнёт, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне
ходил на кабана один на один; бывало, по целым
часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха…
«Сообразно инструкции. После пяти
часов ходил по улице. Дом с серой крышей, по два окна сбоку; при нем огород. Означенная особа приходила два
раза: за водой
раз, за щепками для плиты два. По наступлении темноты проник взглядом
в окно, но ничего не увидел по причине занавески».
Ну поцелуйте же, не ждали? говорите!
Что ж, ради? Нет?
В лицо мне посмотрите.
Удивлены? и только? вот прием!
Как будто не
прошло недели;
Как будто бы вчера вдвоем
Мы мочи нет друг другу надоели;
Ни на́волос любви! куда как хороши!
И между тем, не вспомнюсь, без души,
Я сорок пять
часов, глаз мигом не прищуря,
Верст больше седьмисот пронесся, — ветер, буря;
И растерялся весь, и падал сколько
раз —
И вот за подвиги награда!
«Конечно, это она потому, что стареет и ревнует», — думал он, хмурясь и глядя на
часы. Мать просидела с ним не более получаса, а казалось, что
прошло часа два. Было неприятно чувствовать, что за эти полчаса она что-то потеряла
в глазах его. И еще
раз Клим Самгин подумал, что
в каждом человеке можно обнаружить простенький стерженек, на котором человек поднимает флаг своей оригинальности.
Но как
раз в это время по улице
проходил К. Г. Бекман, врач городской полиции, который и констатировал, что Зотова убита выстрелом
в затылок и что с момента смерти
прошло уже не меньше двух
часов.
Стелленбош славится
в колонии своею зеленью, фруктами и здоровым воздухом. От этого сюда стекаются инвалиды и иностранцы, нанимают домы и наслаждаются тенью и прогулками.
В неделю два
раза ходят сюда из Капштата омнибусы; езды всего по прямой дороге
часов пять. Окрестности живописны: все холмы и долины. Почва состоит из глины, наносного ила, железняка и гранита.
Наш рейс по проливу на шкуне «Восток», между Азией и Сахалином, был всего третий со времени открытия пролива. Эта же шкуна уже
ходила из Амура
в Аян и теперь шла во второй
раз. По этому случаю, лишь только мы миновали пролив, торжественно, не
в урочный
час, была положена доска, заменявшая стол, на свое место;
в каюту вместо одиннадцати пришло семнадцать человек, учредили завтрак и выпили несколько бокалов шампанского.
Часов в девять вечера
прошел короткий, но сильный дождь, после которого туман сразу исчез и мы увидели красивое звездное небо. И это небо, по которому широкой полосой протянулся Млечный Путь, и темный океан,
в котором
разом отражались все светила небесные, одинаково казались беспредельно глубокими.
Четверть
часа спустя Федя с фонарем проводил меня
в сарай. Я бросился на душистое сено, собака свернулась у ног моих; Федя пожелал мне доброй ночи, дверь заскрипела и захлопнулась. Я довольно долго не мог заснуть. Корова подошла к двери, шумно дохнула
раза два, собака с достоинством на нее зарычала; свинья
прошла мимо, задумчиво хрюкая; лошадь где-то
в близости стала жевать сено и фыркать… я, наконец, задремал.
Она бросалась
в постель, закрывала лицо руками и через четверть
часа вскакивала,
ходила по комнате, падала
в кресла, и опять начинала
ходить неровными, порывистыми шагами, и опять бросалась
в постель, и опять
ходила, и несколько
раз подходила к письменному столу, и стояла у него, и отбегала и, наконец, села, написала несколько слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала, сожгла, опять долго металась, опять написала письмо, опять изорвала, сожгла, и опять металась, опять написала, и торопливо, едва запечатав, не давая себе времени надписать адреса, быстро, быстро побежала с ним
в комнату мужа, бросила его да стол, и бросилась
в свою комнату, упала
в кресла, сидела неподвижно, закрыв лицо руками; полчаса, может быть,
час, и вот звонок — это он, она побежала
в кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь — где ж оно? его нет, где ж оно? она торопливо перебирала бумаги: где ж оно?
И вот теперь
в вечерний
часЗаря блестит стезею длинной,
Я вспоминаю, как у нас
Давно обычай был старинный,
Пред воскресеньем каждый
разХодил к нам поп седой и чинный
И перед образом святым
Молился с причетом своим.
В три
часа Арсений Потапыч опять на своем посту. Рабочие и на этот
раз упередили его, так что ему остается только признать, что заведенная им дисциплина принесла надлежащий плод. Он
ходит взад и вперед по разбросанному сену и удостоверяется, что оно уже достаточно провяло и завтра, пожалуй, можно будет приступить к уборке. Подходит к косцам, с удовольствием видит, что к концу вечера и луг будет совсем выкошен.
Через несколько
часов о Сережке уже никто
в доме не упоминает, а затем, чем дальше, тем глубже погружается он
в пучину забвения. Известно только, что Аксинья кормит его грудью и
раза два приносила
в церковь под причастие. Оба
раза,
проходя мимо крестной матери, она замедляла шаг и освобождала голову младенца от пеленок, стараясь обратить на него внимание «крестной»; но матушка оставалась равнодушною и
в расспросы не вступала.
И каждый
раз в те
часы, когда мы веселой ватагой
проходили к Тетереву и обратно, приютянки
в длинных белых накрахмаленных капорах, совершенно скрывавших их лица, чинно и тихо кружились вереницами по площадке…
Князь вспыхнул, но на этот
раз не сказал ни слова, а Коля только хохотал и хлопал
в ладоши; минуту спустя рассмеялся и князь, а потом до самого вечера каждые пять минут смотрел на
часы, много ли
прошло и много ли до вечера остается.
Исполнение своего намерения Иван Петрович начал с того, что одел сына по-шотландски; двенадцатилетний малый стал
ходить с обнаженными икрами и с петушьим пером на складном картузе; шведку заменил молодой швейцарец, изучивший гимнастику до совершенства; музыку, как занятие недостойное мужчины, изгнали навсегда; естественные науки, международное право, математика, столярное ремесло, по совету Жан-Жака Руссо, и геральдика, для поддержания рыцарских чувств, — вот чем должен был заниматься будущий «человек»; его будили
в четыре
часа утра, тотчас окачивали холодной водой и заставляли бегать вокруг высокого столба на веревке; ел он
раз в день по одному блюду; ездил верхом, стрелял из арбалета; при всяком удобном случае упражнялся, по примеру родителя,
в твердости воли и каждый вечер вносил
в особую книгу отчет прошедшего дня и свои впечатления, а Иван Петрович, с своей стороны, писал ему наставления по-французски,
в которых он называл его mon fils [Мой сын (фр.).] и говорил ему vous.
Так
прошло с месяц после смерти ребенка.
Раз Розанов получил неприятное известие от жены и, встревоженный, зашел
в семь
часов вечера к Калистратовой, чтобы идти к Лизе.
Наконец,
часы пробили одиннадцать. Я насилу мог уговорить его ехать. Московский поезд отправлялся ровно
в двенадцать. Оставался один
час. Наташа мне сама потом говорила, что не помнит, как последний
раз взглянула на него. Помню, что она перекрестила его, поцеловала и, закрыв руками лицо, бросилась назад
в комнату. Мне же надо было проводить Алешу до самого экипажа, иначе он непременно бы воротился и никогда бы не
сошел с лестницы.
— Да уж так… Куда ж это он опять пошел?
В тот
раз вы думали, что он ко мне
ходил. Видишь, Ваня, если можешь, зайди ко мне завтра. Может быть, я кой-что и скажу тебе… Совестно мне только тебя беспокоить; а теперь шел бы ты домой к своей гостье. Небось
часа два
прошло, как ты вышел из дома?
Словом, разница была только
в том, что Терка
в этот
раз не подличал Калиновичу, которого он, за выключку из сторожей, глубоко ненавидел, и если когда его посылали за чем-нибудь для молодого смотрителя, то он
ходил вдвое долее обыкновенного, тогда как и обыкновенно
ходил к соседке калачнице за кренделями по два
часа.
Так
прошел весь этот длинный день, ни оживленно, ни вяло — ни весело, ни скучно. Держи себя Джемма иначе — Санин… как знать? не совладал бы с искушением немного порисоваться — или просто поддался бы чувству грусти перед возможной, быть может, вечной разлукой… Но так как ему ни
разу не пришлось даже поговорить с Джеммой, то он должен был удовлетвориться тем, что
в течение четверти
часа, перед вечерним кофе, брал минорные аккорды на фортепиано.
— Да. Так вот танцевал я больше с нею и не видал, как
прошло время. Музыканты уж с каким-то отчаянием усталости, знаете, как бывает
в конце бала, подхватывали всё тот же мотив мазурки, из гостиных поднялись уже от карточных столов папаши и мамаши, ожидая ужина, лакеи чаще забегали, пронося что-то. Был третий
час. Надо было пользоваться последними минутами. Я еще
раз выбрал ее, и мы
в сотый
раз прошли вдоль залы.
Юнкера старшего класса уже успели разобрать, по присланному из Петербурга списку, двести офицерских вакансий
в двухстах различных полках. По субботам они
ходили в город к военным портным примерить
в последний
раз мундир, сюртук или пальто и ежедневно, с
часа на
час, лихорадочно ждали заветной телеграммы,
в которой сам государь император поздравит их с производством
в офицеры.
Кто
раз солгал,
раз обманул, тот и не
ходи к нему на господский двор: не только ничего не получит, да
в иной
час дай бог и ноги унести.
После танцев Александра Васильевна захотела пить, и я был счастлив, что имел возможность предложить ей порцию мороженого. Мы сидели за мраморным столиком и болтали всякий вздор, который
в передаче является уже полной бессмыслицей. Ее кавалер демонстративно
прошел мимо нас уже три
раза, но Александра Васильевна умышленно не замечала его, точно отвоевывала себе каждую четверть
часа. Наконец, кончилось и мороженое. Она поднялась, подавая руку, и устало проговорила...
Я
в 6
часов уходил
в театр, а если не занят, то к Фофановым, где очень радовался за меня старый морской волк, радовался, что я иду на войну, делал мне разные поучения, которые
в дальнейшем не
прошли бесследно. До слез печалились Гаевская со своей доброй мамой.
В труппе после рассказов Далматова и других, видевших меня обучающим солдат, на меня смотрели, как на героя, поили, угощали и платили жалованье. Я играл
раза три
в неделю.
Вечером
в этот день Даша
в первый
раз была одна.
В первый
раз за все время Долинский оставил ее одну надолго. Он куда-то совершенно незаметно вышел из дома тотчас после обеда и запропастился. Спустился вечер и угас вечер, и темная, теплая и благоуханная ночь настала, и
в воздухе запахло спящими розами, а Долинский все не возвращался. Дору это, впрочем, по-видимому, совсем не беспокоило, она
проходила часов до двенадцати по цветнику,
в котором стоял домик, и потом пришла к себе и легла
в постель.
— Да, конечно, можно, — отвечала Анна Михайловна. Проводив Долинского до дверей, она вернулась и стала у окна. Через минуту на улице показался Долинский. Он вышел на середину мостовой, сделал шаг и остановился
в раздумье; потом перешагнул еще
раз и опять остановился и вынул из кармана платок. Ветер рванул у него из рук этот платок и покатил его по улице. Долинский как бы не заметил этого и тихо побрел далее. Анна Михайловна еще
часа два
ходила по своей комнате и говорила себе...
На другой день,
часов в двенадцать утра, князь
ходил по комнате жены. Княгиня по-прежнему сидела неодетая
в постели, и выражение ее доброго лица было на этот
раз печальное и сердитое. Объяснение между ними только что еще началось.
Прошло около
часа, хозяин не унимался хвалить русских офицеров, бранить французов и даже несколько
раз,
в восторге пламенной благодарности, прижимал меня к своему сердцу, но об ужине и речи не было.
У крыльца стояла линейка, ожидавшая трех
часов и конца лекций, чтобы отправиться
в Москву. Я
сошел со ступенек и сел
в линейку. Только отъехав на некоторое расстояние, я вдруг вспомнил, что мне совсем не надо
в Москву. Тогда я соскочил на ходу. На меня посмотрели с удивлением, но мне было безразлично. Я оказался как
раз у дорожки, где когда-то видел Урмановых вместе… Куда же мне идти? Да, я вышел с последней лекции…
С того времени не
проходило дня, чтоб молодой человек,
в известный
час, не являлся под окнами их дома. Между им и ею учредились неусловленные сношения. Сидя на своем месте за работой, она чувствовала его приближение, — подымала голову, смотрела на него с каждым днем долее и долее. Молодой человек, казалось, был за то ей благодарен: она видела острым взором молодости, как быстрый румянец покрывал его бледные щеки всякий
раз, когда взоры их встречались. Через неделю она ему улыбнулась…
С тех пор как я страдаю бессонницей,
в моем мозгу гвоздем сидит вопрос: дочь моя часто видит, как я, старик, знаменитый человек, мучительно краснею оттого, что должен лакею; она видит, как часто забота о мелких долгах заставляет меня бросать работу и по целым
часам ходить из угла
в угол и думать, но отчего же она ни
разу тайком от матери не пришла ко мне и не шепнула: «Отец, вот мои
часы, браслеты, сережки, платья…
Он то и дело мелькал предо мной: я видел, как он по целым
часам стоял на граните мола, засунув
в рот набалдашник трости и тоскливо разглядывая мутную воду гавани чёрными миндалевидными глазами; десять
раз в день он
проходил мимо меня походкой беспечного человека.
Прошло еще три или четыре сеанса. Надежда Николаевна приходила ко мне
в десять или одиннадцать
часов и оставалась до сумерек. Не
раз я просил ее остаться пообедать с нами, но она всегда, как только кончался сеанс, поспешно уходила
в другую комнату, переодевалась из синего платья
в свое черное и тотчас же прощалась.
Между тем граф
часу в первом пополудни был по-прежнему
в своей гостиной: хотя туалет его был все так же изыскан, но он, казалось,
в этот
раз был
в более спокойном состоянии духа, чем перед первым визитом Анны Павловны: он не
ходил по комнате тревожными шагами, не заглядывал
в окно, а спокойно сидел на диване, и перед ним лежала раскрытая книга.
Татьяна. Ты нигде не бываешь… только наверху у Лены… каждый вечер. И это очень беспокоит стариков… (Петр, не отвечая,
ходит и свищет.) Знаешь — я стала сильно уставать…
В школе меня утомляет шум и беспорядок… здесь — тишина и порядок. Хотя у нас стало веселее с той поры, как переехала Лена. Да-а, я очень устаю! А до праздников еще далеко… Ноябрь… Декабрь. (
Часы бьют шесть
раз.)
Так, например, Лизавета Васильевна, не любившая очень карт, часто и даже очень часто садилась около мужа
в то время, как тот играл с своим приятелем, и
в продолжение целого вечера не
сходила с места; или… это было, впрочем, один только
раз… она, по обыкновению как бы совершенно не замечавшая Бахтиарова, вдруг осталась с ним вдвоем
в гостиной и просидела более
часа.
Час, два
проходит так. Но вот звонок
в передней. Авось, доктор. Точно, это доктор, свежий, бодрый, жирный, веселый, с тем выражением — что вот вы там чего-то напугались, а мы сейчас вам всё устроим. Доктор знает, что это выражение здесь не годится, но он уже
раз навсегда надел его и не может снять, как человек, с утра надевший фрак и едущий с визитами.
Прочитав другой
раз, девушка опять на цыпочках подошла к своей кровати и улеглась
в постель; но не
прошло четверти
часа, она снова встала и принялась будить Татьяну Ивановну, которая, будто спросонья, открыла глаза.
Так и есть: он
прошел в их ворота,
в калитку (которая летом иной
раз до трех
часов не запиралась засовом).
Проходит неприметно
час —
Они сидят! и
в первый
раз,
Внимая странника рассказ,
Старик дивится молодому.
Анна Акимовна
ходила по комнатам, а за нею весь штат: тетушка, Варварушка, Ннкандровна, швейка Марфа Петровна, нижняя Маша. Варварушка, худая, тонкая, высокая, выше всех
в доме, одетая во все черное, пахнущая кипарисом и кофеем,
в каждой комнате крестилась на образа и кланялась
в пояс, и при взгляде на нее почему-то всякий
раз приходило на память, что она уже приготовила себе к смертному
часу саван и что
в том же сундуке, где лежит этот саван, спрятаны также ее выигрышные билеты.
К
часу ночи на дворе поднялся упорный осенний ветер с мелким дождем. Липа под окном раскачивалась широко и шумно, а горевший на улице фонарь бросал сквозь ее ветви слабый, причудливый свет, который узорчатыми пятнами
ходил взад и вперед по потолку. Лампадка перед образом теплилась розовым, кротко мерцающим сиянием, и каждый
раз, когда длинный язычок огня с легким треском вспыхивал сильнее, то из угла вырисовывалось
в золоченой ризе темное лицо спасителя и его благословляющая рука.
Пройдя раза два по главной аллее, я сел рядом на скамейку с одним господином из Ярославля, тоже дачным жителем, который был мне несколько знаком и которого прозвали
в Сокольниках воздушным, не потому, чтобы
в наружности его было что-нибудь воздушное, — нисколько: он был мужчина плотный и коренастый, а потому, что он, какая бы ни была погода, целые дни был на воздухе:
часов в пять утра он пил уж чай
в беседке, до обеда переходил со скамейки на скамейку, развлекая себя или чтением «Северной пчелы» [«Северная пчела» — газета, с 1825 года издававшаяся реакционными писателями Ф.Булгариным и Н.Гречем.], к которой чувствовал особенную симпатию, или просто оставался
в созерцательном положении, обедал тоже на воздухе, а после обеда ложился где-нибудь
в тени на ковре, а
часов в семь опять усаживался на скамейку и наблюдал гуляющих.
— Целый
час прошел, а я и забыл! Дорогой Василий Михайлович, еще
раз благодарю судьбу за то, что свела нас вместе, но мне пора. Дозволите ли мне посетить вас
в вашем ученом жилище?
В бесконечно длинные зимние вечера напрасно Иосаф изобретал
раза по два
в неделю
ходить в баню и пробывал там
часа по три, напрасно принимался иногда пить чай чашек по пятнадцати, — время
проходило медленно.
День Орловых начинался так:
часов в шесть утра Матрёна просыпалась, умывалась и ставила самовар, не
раз искалеченный
в пылу драк и весь покрытый заплатами из олова. Пока кипел самовар, она убирала комнату,
ходила в лавочку, потом будила мужа; он вставал, умывался, а самовар уже стоял на столе, шипя и курлыкая. Садились пить чай с белым хлебом, которого съедали вдвоём фунт.
Опять он повернулся и молча заходил к окну и обратно, каждый
раз сворачивая к простенку и вглядываясь
в группу. Так
прошло с четверть
часа. Тугай вдруг остановился, провел по волосам, взялся за карман и нажал репетир.
В кармане нежно и таинственно пробило двенадцать
раз, после паузы на другой тон один
раз четверть и после паузы три минуты.