Неточные совпадения
Она,
по обыкновению, дожидалась меня у калитки, завернувшись в шубку;
луна освещала ее милые губки, посиневшие от ночного холода. Узнав меня, она улыбнулась, но мне было не до нее. «Прощай, Настя», — сказал я,
проходя мимо. Она хотела что-то отвечать, но только вздохнула.
На ветви сосны преклоненной,
Бывало, ранний ветерок
Над этой урною смиренной
Качал таинственный венок.
Бывало, в поздние досуги
Сюда
ходили две подруги,
И на могиле при
луне,
Обнявшись, плакали оне.
Но ныне… памятник унылый
Забыт. К нему привычный след
Заглох. Венка на ветви нет;
Один под ним, седой и хилый,
Пастух по-прежнему поет
И обувь бедную плетет.
Сразу от огня вечерний мрак мне показался темнее, чем он был на самом деле, но через минуту глаза мои привыкли, и я стал различать тропинку.
Луна только что нарождалась. Тяжелые тучи быстро неслись
по небу и поминутно закрывали ее собой. Казалось,
луна бежала им навстречу и точно
проходила сквозь них. Все живое кругом притихло; в траве чуть слышно стрекотали кузнечики.
Опасность миновала, все ужасы этой ночи
прошли без следа, и им обоим весело и легко было идти
по белой дороге, ярко освещенной
луной, между темными кустарниками, от которых уже тянуло утренней сыростью и сладким запахом освеженного листа.
Тихими ночами мне больше нравилось
ходить по городу, из улицы в улицу, забираясь в самые глухие углы. Бывало, идешь — точно на крыльях несешься; один, как
луна в небе; перед тобою ползет твоя тень, гасит искры света на снегу, смешно тычется в тумбы, в заборы. Посредине улицы шагает ночной сторож, с трещоткой в руках, в тяжелом тулупе, рядом с ним — трясется собака.
На дьякона стал налегать сон; он поплотней прислонился к пирамиде и задремал, но ненадолго; ему вдруг почудилось, как будто кто-то громко топнул, Ахилла открыл глаза: все было тихо, только небо изменилось;
луна побледнела, и
по серой пирамиде Савелия ползла одна длинная и широкая тень. Тучилось и пахло утром. Ахилла встал на ноги, и в эту минуту ему опять показалось, что
по кладбищу кто-то
ходит.
Ночами, когда город мёртво спит, Артамонов вором крадётся
по берегу реки,
по задворкам, в сад вдовы Баймаковой. В тёплом воздухе гудят комары, и как будто это они разносят над землёй вкусный запах огурцов, яблок, укропа.
Луна катится среди серых облаков, реку гладят тени. Перешагнув через плетень в сад, Артамонов тихонько
проходит во двор, вот он в тёмном амбаре, из угла его встречает опасливый шёпот...
И, подняв стакан против
луны, посмотрел на мутную влагу в нём.
Луна спряталась за колокольней, окутав её серебряным туманным светом и этим странно выдвинув из тёплого сумрака ночи. Над колокольней стояли облака, точно грязные заплаты, неумело вшитые в синий бархат. Нюхая землю,
по двору задумчиво
ходил любимец Алексея, мордастый пёс Кучум;
ходил, нюхал землю и вдруг, подняв голову в небо, негромко вопросительно взвизгивал.
А тем временем короткая летняя ночь
проходила,
луна спряталась за крутую крышу высоких амбаров и глядела на землю искоса, тусклее и тусклее; с кухонной крыши раздался пронзительный кошачий дуэт; потом послышались плевок, сердитое фырканье, и вслед за тем два или три кота, оборвавшись, с шумом покатились
по приставленному к крыше пуку теса.
Свет
луны померк, и уже вся деревня была охвачена красным, дрожащим светом;
по земле
ходили черные тени, пахло гарью; и те, которые бежали снизу, все запыхались, не могли говорить от дрожи, толкались, падали и, с непривычки к яркому свету, плохо видели и не узнавали друг друга. Было страшно. Особенно было страшно то, что над огнем, в дыму, летали голуби и в трактире, где еще не знали о пожаре, продолжали петь и играть на гармонике как ни в чем не бывало.
У меня явился какой-то дьявольский порыв — схватить потихоньку у них этого Освальда и швырнуть его в море. Слава богу, что это
прошло. Я ходил-ходил, — и
по горе, и
по берегу, а при восходе
луны сел на песчаной дюне и все еще ничего не мог придумать: как же мне теперь быть, что написать в Москву и в Калугу, и как дальше держать себя в своем собственном, некогда мне столь милом семействе, которое теперь как будто взбесилось и стало самым упрямым и самым строптивым.
Проходя домой
по освещенным
луною улицам, Иосаф весь погрузился в мысли о прекрасной вдове: он сам уж теперь очень хорошо понимал, что был страстно, безумно влюблен. Все, что было в его натуре поэтического, все эти задержанные и разбитые в юности мечты и надежды, вся способность идти на самоотвержение, — все это как бы сосредоточилось на этом божественном,
по его мнению, существе, служить которому рабски, беспротестно, он считал для себя наиприятнейшим долгом и какой-то своей святой обязанностью.
Ночь была месячная, и сквозь ставни, неплотно затворявшиеся, упадал в комнату бледный луч
луны. Алеша лежал с открытыми глазами и долго слушал, как в верхнем жилье, над его головою,
ходили по комнатам и приводили в порядок стулья и столы.
Он
прошел боскетную, биллиардную,
прошел в черный коридор, гремя,
по винтовой лестнице спустился в мрачный нижний этаж, тенью вынырнул из освещенной
луной двери на восточную террасу, открыл ее и вышел в парк. Чтобы не слышать первого вопля Ионы из караулки, воя Цезаря, втянул голову в плечи и незабытыми тайными тропами нырнул во тьму…
Эти два богатыря, Герасим и Петр, изнывали от избытка своей силы; как Святогору, грузно им было от их силушки, как от тяжкого бремени. Проработав неделю тяжелую работу, они воскресными вечерами
ходили по полям и тосковали. Помню один такой вечер, теплый, с светящимися от невидимой
луны облаками. Мы с Петром и Герасимом сидели на широкой меже за лощинкой, они били кулаками в землю и говорили...
Потом, господа, ночью я видел, как она подходила к моей постели и долго глядела мне в лицо. Она ненавидела страстно и уж не могла жить без меня. Созерцание моей ненавистной рожи стало для нее необходимостью. А то, помню, был прелестный летний вечер… Пахло сеном, была тишина и прочее. Светила
луна. Я
ходил по аллее и думал о вишневом варенье. Вдруг подходит ко мне бледная, прекрасная Зиночка, хватает меня за руку и, задыхаясь, начинает объясняться...
На том берегу всё небо было залито багровой краской: восходила
луна; какие-то две бабы, громко разговаривая,
ходили по огороду и рвали капустные листья; за огородами темнело несколько изб… А на этом берегу было всё то же, что и в мае: тропинка, кусты, вербы, нависшие над водой… только не слышно было храброго соловья да не пахло тополем и молодой травой.
Звук гонга
прошел по его нервам. Занавесь из материи — раздвинулась, подхваченная с боков. На сцене та же почти темнота. Он вспомнил, что дело в саду, перед озером, где задняя декорация — только род рамы с натуральным пейзажем и светом настоящей
луны.