Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не
хватает даже
на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да
на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что
на жизнь мою готовы покуситься.
— Разве я не вижу, как ты себя поставил с женою? Я слышал, как у вас вопрос первой важности — поедешь ли ты или нет
на два дня
на охоту. Всё это хорошо как идиллия, но
на целую
жизнь этого не
хватит. Мужчина должен быть независим, у него есть свои мужские интересы. Мужчина должен быть мужествен, — сказал Облонский, отворяя ворота.
— Да ведь сказать — трудно! Однако — как не скажешь? Народу у нас оказывается лишнего много, а землишки — мало.
На сытую
жизнь не
хватает земли-то. В Сибирь крестьяне самовольно не идут, а силком переселять у начальства… смелости нет, что ли? Вы простите! Говорю, как думаю.
Что же мы делаем? Мы
хватаем такого одного случайно попавшегося нам мальчика, зная очень хорошо, что тысячи таких остаются не пойманными, и сажаем его в тюрьму, в условия совершенной праздности или самого нездорового и бессмысленного труда, в сообщество таких же, как и он, ослабевших и запутавшихся в
жизни людей, а потом ссылаем его
на казенный счет в сообщество самых развращенных людей из Московской губернии в Иркутскую.
Это, батенька, целая школа: один такой урок
на целую
жизнь хватит…
— А не говорил ли когда при вас… или как-нибудь мельком, или в раздражении, —
хватил вдруг Николай Парфенович, — что намерен посягнуть
на жизнь своего отца?
Долго пировал граф, долго расхаживал, приветливо улыбаясь, в толпе подобострастных гостей; но именья его, к несчастию, не
хватило на целую
жизнь.
Эй, музыканты, играйте, я желаю вас слушать! Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин
хватит топором по вишневому саду, как упадут
на землю деревья! Настроим мы дач, и наши внуки и правнуки увидят тут новую
жизнь… Музыка, играй!
О, как бы он хотел очутиться теперь там и думать об одном, — о! всю
жизнь об этом только — и
на тысячу лет бы
хватило!
Но в глубине души не верила, что они могут перестроить
жизнь по-своему и что
хватит у них силы привлечь
на свой огонь весь рабочий народ.
Мне было тягостно и скучно, я привык жить самостоятельно, с утра до ночи
на песчаных улицах Кунавина,
на берегу мутной Оки, в поле и в лесу. Не
хватало бабушки, товарищей, не с кем было говорить, а
жизнь раздражала, показывая мне свою неказистую, лживую изнанку.
Неужели у меня
хватило бы духу связать тебя по рукам и по ногам
на всю
жизнь?..
Однако я должен вам сказать, что совесть моя была неспокойна: она возмущалась моим образом
жизни, и я решил во что бы то ни стало выбраться из этой компании; дело стояло только за тем, как к этому приступить? Как сказать об этом голубому купидону и общим друзьям?..
На это у меня не
хватило силы, и я все откладывал свое решение день ото дня в сладостной надежде, что не подвернется ли какой счастливый случай и не выведет ли он меня отсюда, как привел?
Но как бы хорошо человек ни выбрал
жизнь для себя — ее
хватает лишь
на несколько десятков лет, — когда просоленному морской водою Туба минуло восемьдесят — его руки, изувеченные ревматизмом, отказались работать — достаточно! — искривленные ноги едва держали согнутый стан, и, овеянный всеми ветрами старик, он с грустью вышел
на остров, поднялся
на гору, в хижину брата, к детям его и внукам, — это были люди слишком бедные для того, чтоб быть добрыми, и теперь старый Туба не мог — как делал раньше — приносить им много вкусных рыб.
Шабельский. Да, я был молод и глуп, в свое время разыгрывал Чацкого, обличал мерзавцев и мошенников, но никогда в
жизни я воров не называл в лицо ворами и в доме повешенного не говорил о веревке. Я был воспитан. А ваш этот тупой лекарь почувствовал бы себя
на высоте своей задачи и
на седьмом небе, если бы судьба дала ему случай, во имя принципа и общечеловеческих идеалов,
хватить меня публично по рылу и под микитки.
Дон-Кихот же, тоже прогулявшись,
хватил старины, от которой чуть не отвык, обабившись: и он и Зинка заметили, что когда они ехали в церковь с «барыней Аксюткой» (так ее звали крестьяне), то даже лошади шли понуро и сам тарантас все бочил
на левую сторону, где сидела крепкотелая Ингигерда; но когда Дон-Кихот, сразившись и отбив Грайворону, крикнул: «Зинобей!» — все сразу изменилось: одры запряли ушми и полетели, тарантас запрыгал, как скорлупочка по ветру, и сами Зинка и его барин вздохнули родною
жизнью.
— А говорю вообще про дворянство; я же — слава богу! — вон у меня явилась способность писать проекты; я их более шести написал, один из них уже и утвержден, так что я недели через две пятьдесят тысяч за него получу; но комизм или, правильнее сказать, драматизм заключается в том, что через месяц я буду иметь капитал, которого, вероятно,
хватит на всю остальную мою
жизнь, но теперь сижу совершенно без денег, и взять их неоткуда: у дочери какой был маленький капиталец, перебрал весь; к этим же разным торгашам я обращаться не хочу, потому что люблю их держать в почтительном отдалении от себя, чтобы они мне были обязаны, а не я им!
Вообще Николай Матвеич для меня являлся неиссякаемым источником всевозможных знаний, каких нельзя было добыть ни из одной умной книжки. Но было одно обстоятельство, которое просто отравляло нам
жизнь. Он жил рядом с нами. Нас разделял только огород. Выйдешь, бывало, в свой садик и вдруг слышишь протяжный, жалобный вой, который просто
хватал за душу. Это выла несчастная собака, которая сидела
на привязи в подклети; а выла она оттого, что Николай Матвеич не считал нужным ее кормить как следует.
Когда начался пожар, я побежал скорей домой; подхожу, смотрю — дом наш цел и невредим и вне опасности, но мои две девочки стоят у порога в одном белье, матери нет, суетится народ, бегают лошади, собаки, и у девочек
на лицах тревога, ужас, мольба, не знаю что; сердце у меня сжалось, когда я увидел эти лица. Боже мой, думаю, что придется пережить еще этим девочкам в течение долгой
жизни! Я
хватаю их, бегу и все думаю одно: что им придется еще пережить
на этом свете!
Вельчанинову досталось всего шестьдесят тысяч рублей, — дело бесспорно невеликое, но для него очень важное: во-первых, он тотчас же почувствовал себя опять
на твердой почве, — стало быть, утолился нравственно; он знал теперь уже наверно, что этих последних денег своих не промотает «как дурак», как промотал свои первые два состояния, и что ему
хватит на всю
жизнь.
На меня веяло чем-то мягким, домовитым, молодым, женственным, в высшей степени изящным, именно тем, чего так не
хватало в моем этаже и вообще в моей
жизни.
— Конечно, — произнес он задумчиво. — Нам, при нашей
жизни, вдесятеро столько — и то
на неделю
хватит, а так, что значит… может ли быть, например, эдакое дело, чтобы вдруг человека железом не взять…
На обращенной к нему стороне елки, которая была освещена слабее других и составляла ее изнанку, он увидел то, чего не
хватало в картине его
жизни и без чего кругом было так пусто, точно окружающие люди неживые.
— Хорошо… Очень вам благодарен, — бормотал Сергей Никанорыч,
хватая деньги с жадностью и запихивая их в карманы; он весь дрожал, и это было заметно, несмотря
на потемки. — А вы, Яков Иваныч, будьте покойны… К чему мне болтать? Мое дело такое, я был да ушел. Как говорится, знать ничего не знаю, ведать не ведаю… — и тут же добавил со вздохом: —
Жизнь проклятая!
—
Жизнь уж самая бедная молодых господ была, — вмешалась Алена Игнатьевна. — Голубушка наша, Ольга Николавна, рукодельем своим даже стали промышлять, кружева изволили плести и в пяльцах вышивали и продавали это другим господам; детей тоже изволили двойников родить
на первый год, сами обоих и кормили; как еще сил их
хватило,
на удивленье наше!
— Да-с, действовали ли
на него эти душевные неприятности, которые он скрывал больше
на сердце, так что из посторонних никто и не знал ничего, или уж время пришло — удар
хватил; сидел за столом, упал, ни слова не сказал и умер. Этот проклятый паралич какая-то у нас общая помещичья болезнь; от ленивой
жизни, что ли, она происходит? Едят-то много, а другой еще и выпивает; а моциону нет, кровь-то и накопляется.
— Сережа, поди сюда
на минутку! — зашептал он,
хватая меня под руку и отводя в сторону. — Голубчик, умоляю тебя, как друга, как лучшего из людей… Ни вопросов, ни вопрошающих взглядов, ни удивления! Всё расскажу после! Клянусь, что ни одна йота не останется для тебя тайной… Это такое несчастье в моей
жизни, такое несчастье, что и выразить тебе не могу! Всё узнаешь, а теперь без вопросов! Помоги мне!
И довольно полюбить раз да хорошо, а больше и не надо — и одного хорошего раза
на всю
жизнь хватит…»
Порою самому ему казалось, будто он совершенно равнодушен ко всему, что бы ни случилось, и, действительно, в эти мгновения
на него вдруг наплывало какое-то полнейшее, абсолютное равнодушие; а порою это жуткое нечто, этот невольный инстинкт молодости,
жизни, самохранения опять-таки нойно
хватал и щемил его сердце.
Двухсот тысяч
на жизнь хватит, а жить мне недолго.
— Что мне миллион! — горячо воскликнул Петр Степаныч. —
На что он мне? Теперь у меня у самого денег за глаза —
на жизнь хватит, еще, пожалуй, останется. По ней изболело сердце, а не по деньгам, по ней по самой… Вам все ведь известно, Аграфена Петровна, — помните, что говорил я вам в Вихореве?
У нас же как раз обратное. В смерть мы верим твердо, мы понимаем ее и вечно чувствуем.
Жизни же не понимаем, не чувствуем и даже представить себе неспособны, как можно в нее верить. А что верят в нее дети, мы объясняем тем, что они неразумны. И труднее всего нам понять, что слепота наша к
жизни обусловлена не разумом самим по себе, а тем, что силы
жизни в человеке
хватает обычно лишь
на первый-второй десяток лет; дальше же эта сила замирает.
«Куда нам ехать вместе сегодня же? Куда-нибудь опять «воскресать»? Нет, уж довольно проб… Да и неспособна я. Если ехать, то в Москву, и там делать визиты и самим принимать, — вот мой идеал, вы знаете… Началось с красивого мгновения, которого я не вынесла. А так как я и без того давно знала, что меня всего
на один миг только и
хватит, то взяла и решилась… Я разочла мою
жизнь на один только час и спокойна»…
—
Жизнь отвратительна! — продолжал он. — Мерзость ее есть ее закон, непоколебимый, постоянный!.. Она дана человеку в наказание за его пошлость…Милая красотка! Если бы я так глубоко не сознавал своей пошлости, я давно бы отправился
на тот свет.
Хватило бы пуль…Мучайся, говорю себе, Артур! Ты достоин этих мучений! Получи, Артур, должное! Научись и ты, девочка, философствовать сама с собой в таком роде…Легче жить при таком уменье…
Ума, знаний и сердца у всех
хватает только
на то, чтобы портить
жизнь себе и другим.
Раньше она только недоумевала перед ними: было бы в доме тихо и мирно,
хватило бы
на жизнь денег, — чего ж еще?
Только полночь пробило, вдруг лампа
на столе сама собою зажглась. Сидят два старичка и разговаривают. Один, — борода длинная, как полагается: саваофская; у другого кучерявенькая. Сидят и разговаривают, — вообще, значит, разговаривают о
жизни, об ее продолжении. Один говорит: «Нет, Никола, не
хватает терпения моего. Всех хочу уничтожить». А другой ему: «Подожди, потерпи еще немножко. Может, переменится все, одумаются люди, получше станут. Тихомирье придет».
— Знаю, знаю! И полагаю, что это предрассуждение… Горят они слишком споро оттого, что в них смолы больше; но разве назначение таких вот великанов — топка? В них
хватит жизни на век и больше. И все в тени их шатров цветет и радуется.
— Милый друг мой, — часто говорил мне ее брат, вздыхая и красивым писательским жестом откидывая назад волосы, — никогда не судите по наружности! Поглядите вы
на эту книгу: она давно уже прочтена, закорузла, растрепана, валяется в пыли, как ненужная вещь, но раскройте ее, иона заставит вас побледнеть и заплакать. Моя сестра похожа
на эту книгу. Приподнимите переплет, загляните в душу, и вас охватит ужас. В какие-нибудь три месяца Вера перенесла, сколько
хватило бы
на всю человеческую
жизнь!
— Проклятое пари! — бормотал старик, в отчаянии
хватая себя за голову. — Зачем этот человек не умер? Ему еще сорок лет. Он возьмет с меня последнее, женится, будет наслаждаться
жизнью, играть
на бирже, а я, как нищий, буду глядеть с завистью и каждый день слышать от него одну и ту же фразу: «Я обязан вам счастьем моей
жизни, позвольте мне помочь вам!» Нет, это слишком! Единственное спасение от банкротства и позора — смерть этого человека!
— Нет, нет! Дайте мне поцеловать! — сказала она,
хватая его за руку и жадно целуя ее три раза. — Как я рада, святой отец, что наконец вижу вас! Вы, небось, забыли свою княгиню, а я каждую минуту мысленно жила в вашем милом монастыре. Как у вас здесь хорошо! В этой
жизни для бога, вдали от суетного мира, есть какая-то особая прелесть, святой отец, которую я чувствую всей душой, но передать
на словах не могу!
И вот, значит, сиди в окопах больной, стынь, мокни, пока
хватает сил, а там уходи калекою
на всю
жизнь.
Я, как его поверенный, должен сказать вам, как человеку самому близкому князю, что эти средства далеко не велики — он истратил уже почти три четверти своего состояния вместе с выделом полумиллиона своей жене, а потому для вас и для вашей семьи
на совершенно комфортабельную
жизнь хватит, но
на постоянные пикники со всеми вашими знакомыми, извините меня, может и не
хватить, тем более, что московские родственники князя, я ему еще этого не говорил и вас прошу держать пока в тайне, по полученным мною сведениям, хотят положить предел его безумным тратам.
Это исковерканная
жизнь общей лжи, — не
хватает во мне смелости среди этих людей, где
на каждом шагу натыкаешься
на человека, который готов тебя продать, предать и задушить, если это принесет ему пользу.
— Ох, Коленька, Коленька, — качала головой Фанни Михайловна, — всякому человеку своя судьба определена, к чему себя приготовить, поверь мне, что ей только теперь кажется, что она без сожаления бросит сцену и поедет с тобой в деревню заниматься хозяйством… Этого
хватит на первые медовые месяцы, а потом ее снова потянет
на народ… Публичность, успех, аплодисменты, овации — это
жизнь, которая затягивает, и
жизнь обыкновенной женщины не может уже удовлетворить.
Купленный им
на постоялом дворе корм оставался у него в запасе, лошадки его ели до отвалу, между тем кони купца, дорогие, ненаглядные, питомцы его, его радость и услада в
жизни, едва
хватили несколько зерен.
— Живите, не унывайте, детей растите, еще плодите:
хватит детишкам
на молочишко! Не даром я по медвежьим углам почти всю
жизнь прошлялся! — любил говорить он под веселую руку. — Умру — все ваше; с собой не унесу.
— Значит,
на вашу долю придется пятнадцать. Разве это деньги? Мы с вами еще не жили, нам хочется жить.
На сколько нам их
хватит? А между тем,
жизнь манит своими соблазнами. Ими пользуются другие под нашим носом. Почему же не мы? Деньги эти пройдут быстро, наступит безденежье, и картина окажется верна.
На это, клянусь тебе Господом, у меня
хватит решимости; но, подобно трусу, скрываться у тебя в вотчине, подводя тебя под царский гнев, быть вдали от тебя, князь, и от княжны, моей нареченной невесты, вдали от места, где решается вопрос о моей
жизни или смерти, я не решусь…
В это время умер мой отец, и мне осталось после него небольшое именьице в Кременном уезде Волынской губернии. Эта смерть отца и отъезд мой из Одессы меня немного отрезвили. Я понял, что возвращаться мне в Одессу и в ту среду, в которой я погряз, не следует, так что по ликвидации моих дел и продажи имения доставшегося мне от отца, я уехал жить в Киев. Но в Киеве вместо того, чтобы остепениться и начать новую
жизнь, я снова предался кутежам и разгулу, так что отцовского наследства
хватило мне не
на долго.