Неточные совпадения
Они мечтали и о шитом мундире для него, воображали его советником в палате, а мать даже и губернатором; но всего этого хотелось бы им достигнуть как-нибудь подешевле,
с разными хитростями, обойти тайком разбросанные по пути просвещения и честей камни и преграды, не трудясь перескакивать через них, то есть, например,
учиться слегка, не до изнурения души и тела, не до утраты благословенной, в
детстве приобретенной полноты, а так, чтоб только соблюсти предписанную форму и добыть как-нибудь аттестат, в котором бы сказано было, что Илюша прошел все науки и искусства.
У него был свой сын, Андрей, почти одних лет
с Обломовым, да еще отдали ему одного мальчика, который почти никогда не
учился, а больше страдал золотухой, все
детство проходил постоянно
с завязанными глазами или ушами да плакал все втихомолку о том, что живет не у бабушки, а в чужом доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка не испечет ему.
Он был по привычкам аскет, довольствовался самым малым и, как всякий
с детства приученный к работе,
с развитыми мускулами человек, легко и много и ловко мог работать всякую физическую работу, но больше всего дорожил досугом, чтобы в тюрьмах и на этапах продолжать
учиться.
— Что? Ага! Соглашаешься со мной? Я тебе, Веткин, говорю:
учись рубке. У нас на Кавказе все
с детства учатся. На прутьях, на бараньих тушах, на воде…
Гурмыжская. Ах, он много страдал, бедный! Мать его была богатая женщина, и он
с детства был приучен к неге, к раболепству прислуги и всех окружающих; потом они обеднели, и он узнал страшную нужду. Ужасно! Он рожден повелевать, а его заставляли чему-то
учиться в гимназии.
…Вы знаете, я родился и вырос в так называемой теперь «черте оседлости», и у меня были товарищи, скажу даже друзья
детства — евреи,
с которыми я
учился.
— Если так рассуждать, так вы, конечно, — говорит, — дядюшка, правы, но вы забыли, что нынче не те уж времена и не такое мы
с детства получаем воспитание. Кто говорит! Если б я вырос в деревне, ничему бы не
учился…
Хотя я
с детства говорил по-немецки, в Дерпте
учился и сдавал экзамен на этом языке, много переводил — и все-таки никогда ничего не писал и не печатал по-немецки. Моя речь появилась в каком-то венском листке. В ней я-с австрийской точки — высказывался достаточно смело, но полицейский комиссар, сидевший тут, ни меня, никаких других ораторов не останавливал.
По-английски я стал
учиться еще в Дерпте, студентом, но
с детства меня этому языку не учили. Потом я брал уроки в Петербурге у известного учителя, которому выправлял русский текст его грамматики. И в Париже в первые зимы я продолжал упражняться, главным образом, в разговорном языке. Но когда я впервые попал на улицы Лондона, я распознал ту давно известную истину, что читать, писать и даже говорить по-английски — совсем не то, что вполне понимать всякого англичанина.
Мать его, дочь довольно известного русского литератора двадцатых годов, в первые годы его
детства сама учила его всему, чему
училась в одном петербургском институте, из которого вышла
с шифром, и, что всего важнее, умела внушить ему любовь к добру, правде и чести.
Младшая, Милочка,
училась несколько тупее, но зато в Глаше замечались кое-какие капризцы,
с которыми мягкий Пизонский никак не мог справиться, между тем как Милочка
с самого раннего
детства росла такою умною, такою рассудительною, что дядя Котън, любивший обеих своих питомиц равною, нежною любовью, все-таки, против воли своей, более привязывался к спокойной Милочке.