Неточные совпадения
— Нет, — перебила его графиня Лидия Ивановна. — Есть предел всему. Я понимаю безнравственность, — не совсем искренно сказала она, так как она никогда не могла понять того, что приводит женщин к безнравственности, — но я не понимаю жестокости, к кому же? к вам! Как оставаться
в том
городе, где вы? Нет, век живи, век
учись. И я
учусь понимать вашу высоту и ее низость.
Ах, да! я ведь тебе должен сказать, что
в городе все против тебя; они думают, что ты делаешь фальшивые бумажки, пристали ко мне, да я за тебя горой, наговорил им, что с тобой
учился и отца знал; ну и, уж нечего говорить, слил им пулю порядочную.
В этот вечер Самгины узнали, что Митрофанов, Иван Петрович, сын купца, родился
в городе Шуе, семь лет сидел
в гимназии, кончил пять классов, а
в шестом
учиться не захотелось.
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался
учиться в военной школе и должен был ехать
в какую-то другую,
в Петербург. И вот, за несколько дней до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря, не может без него жить и не хочет, чтоб он
учился в другом
городе.
— Чертище, — называл он инженера и рассказывал о нем: Варавка сначала был ямщиком, а потом — конокрадом, оттого и разбогател. Этот рассказ изумил Клима до немоты, он знал, что Варавка сын помещика, родился
в Кишиневе,
учился в Петербурге и Вене, затем приехал сюда
в город и живет здесь уж седьмой год. Когда он возмущенно рассказал это Дронову, тот, тряхнув головой, пробормотал...
— Ссылка? Это установлено для того, чтоб подумать,
поучиться. Да, скучновато. Четыре тысячи семьсот обывателей, никому — и самим себе — не нужных, беспомощных людей; они отстали от больших
городов лет на тридцать, на пятьдесят, и все, сплошь, заражены скептицизмом невежд. Со скуки — чудят. Пьют. Зимними ночами
в город заходят волки…
У нее было четыре брата, из которых двое уж кончили курс семинарии, а двое еще
учились; было две сестры замужем за священниками (одна даже
в губернском
городе), которые тоже считали себя причастными науке.
— Послушай, Веля, — заговорил он, взяв ее за руку. — Там сейчас говорили:
в больших
городах девушки
учатся всему, перед тобой тоже могла бы открыться широкая дорога… А я…
Александр молчал. Он вспомнил, что,
учась в университете и живучи
в губернском
городе, он не очень усердно посещал церковь; а
в деревне, только из угождения матери, сопровождал ее к обедне. Ему совестно было солгать. Он молчал. Мать поняла его молчание и опять вздохнула.
«Собираться стадами
в 400 тысяч человек, ходить без отдыха день и ночь, ни о чем не думая, ничего не изучая, ничему не
учась, ничего не читая, никому не принося пользы, валяясь
в нечистотах, ночуя
в грязи, живя как скот,
в постоянном одурении, грабя
города, сжигая деревни, разоряя народы, потом, встречаясь с такими же скоплениями человеческого мяса, наброситься на него, пролить реки крови, устлать поля размозженными, смешанными с грязью и кровяной землей телами, лишиться рук, ног, с размозженной головой и без всякой пользы для кого бы то ни было издохнуть где-нибудь на меже,
в то время как ваши старики родители, ваша жена и ваши дети умирают с голоду — это называется не впадать
в самый грубый материализм.
«Для начала, — думал Передонов, — надо выбрать начальство попроще и там осмотреться, принюхаться, — видно будет, как относятся к нему, что о нем говорят». Поэтому, решил Передонов, всего умнее начать с городского головы. Хотя он — купец и
учился всего только
в уездном училище, но все же он везде бывает, и у него все бывают, и он пользуется
в городе уважением, а
в других
городах и даже
в столице у него есть знакомые, довольно важные.
Неизвестный оказался дьяконом из соседнего
города. Он знал назубок много опер, потому что ранее
учился в Москве
в семинарии, был певчим
в архиерейском хоре и одновременно хористом
в театре.
Был еще у Маякина сын Тарас, но имя его не упоминалось
в семье;
в городе было известно, что с той поры, как девятнадцатилетний Тарас уехал
в Москву
учиться и через три года женился там против воли отца, — Яков отрекся от него.
Войдешь
в него, когда он росой окроплен и весь горит на солнце… как риза, как парчовый, — даже сердце замирает, до того красиво!
В третьем году цветочных семян выписали почти на сто рублей, — ни у кого
в городе таких цветов нет, какие у нас. У меня есть книги о садоводстве, немецкому языку
учусь. Вот и работаем, молча, как монахини, как немые. Ничего не говорим, а знаем, что думаем. Я — пою что-нибудь. Перестану, Вася, кричит: «Пой!» И вижу где-нибудь далеко — лицо ее доброе, ласковое…
В городе у Алексея и жены его приятелей не было, но
в его тесных комнатах, похожих на чуланы, набитые ошарканными, старыми вещами, собирались по праздникам люди сомнительного достоинства: золотозубый фабричный доктор Яковлев, человек насмешливый и злой; крикливый техник Коптев, пьяница и картёжник; учитель Мирона, студент, которому полиция запретила
учиться; его курносая жена курила папиросы, играла на гитаре.
В деревне он продолжал вести такую же нервную и беспокойную жизнь, как
в городе. Он много читал и писал,
учился итальянскому языку и, когда гулял, с удовольствием думал о том, что скоро опять сядет за работу. Он спал так мало, что все удивлялись; если нечаянно уснет днем на полчаса, то уже потом не спит всю ночь и после бессонной ночи, как ни
в чем не бывало, чувствует себя бодро и весело.
— Какому комиссару? Подите себе с ним
в болото, а слушайте меня. Всего этого отпустите сколько надобно для детей. Они завтра переедут
в город учиться в школах.
В таковых батенькиных словах заключалась хитрость. Им самим не хотелось, чтобы мы, после давишнего, ходили
в школу; но желая перед паном Кнышевским удержать свой «гонор», что якобы они об этой истории много думают — это бы унизило их — и потому сказали, что нам нечему у него
учиться. Дабы же мы не были
в праздности и не оставались без ученья, то они поехали
в город и
в училище испросили себе"на кондиции"некоего Игнатия Галушкинского, славимого за свою ученость и за способность передавать ее другим.
Нечего делать, Трушко, поезжай с Галушкою еще
в город, да не
учись там, а так только побудь; я Галушке подарю еще холста, так он будет тебя нежить; а я тут притворюсь больною, пошлют за вами, и я уже до тех пор не встану, пока не вымучу у Мирона Осиповича, чтобы тебя женил.
Мещане
в городе юркие, но — сытенькие; занимаются они торговлей красным и другим товаром на сельских ярмарках уезда, скупают пеньку, пряжу, яйца, скот и сено для губернии; жены и дочери их вяжут из разноцветных шерстей туфли, коты, шарфы, фуфайки и дорожные мешки, — это рукоделие издавна привила им монастырская школа, где почти все они
учились грамоте.
Город славится вязаньем, посылает его к Макарию на ярмарку, и, должно быть, эта работа развила у жителей любовь к яркой окраске домов.
Сын приехал из
города к отцу
в деревню. Отец сказал: «Нынче покос, возьми грабли и пойдем, пособи мне». А сыну не хотелось работать, он и говорит: «Я
учился наукам, а все мужицкие слова забыл; что такое грабли?» Только он пошел по двору, наступил на грабли; они его ударили
в лоб. Тогда он и вспомнил, что такое грабли, хватился за лоб и говорит: «И что за дурак тут грабли бросил!»
Недалеко взять: у нашего барина дворовой человек сначала тоже
в Москве
поучился портняжничать, тут вернулся
в губернию и теперь первый стал во всем
городе портной, — и значит, что все человеком выходит.
Во-вторых: все те, которые чему-нибудь
учились, но постоянно терзаются мыслью, что вы сомневаетесь
в том, что они что-нибудь знают; преследуемые постоянно такой мыслью, они спешат скреплять каждое ваше слово анекдотом из древней истории, приводят часто ни к селу, ни к
городу ученые цитаты и страшно злоупотребляют словами: Цицерон, анахронизм, Буцефал, Муций Сцевола, Абботсфордское аббатство, псевдоним, Гораций Коклес, и проч., и проч.
Годы идут, Карпушка
учится да
учится. Однажды песоченский удельный голова (не Михайло Васильевич, а другой, что до него
в головах сидел), воротясь из
города, так говорил на волостном сходе, при всем честном народе...
Когда жили
в городе, мы каждый день
учились, только по воскресеньям и по праздникам ходили гулять и играли с братьями. Один раз батюшка сказал: «Надо старшим детям
учиться ездить верхом. Послать их
в манеж». Я был меньше всех братьев и спросил: «А мне можно
учиться?» Батюшка сказал: «Ты упадешь». Я стал просить его, чтоб меня тоже учили, и чуть не заплакал. Батюшка сказал: «Ну, хорошо, и тебя тоже. Только смотри: не плачь, когда упадешь. Кто ни разу не упадет с лошади, не выучится верхом ездить».
Я лично, после не совсем приятных мне уроков фортепьяно, пожелал сам
учиться на скрипке, и первым моим учителем был крепостной Сашка, выездной лакей и псовый охотник.
В провинции симфонической и отчасти оперной музыкой и занимались только при богатых барских домах и
в усадьбах. И у нас
в городе долго держали свой бальный оркестр, который
в некоторые дни играл, хоть и с грехом пополам,"концерты", то есть симфонии и квартеты.
Печать"легкости"лежала на всей интеллигентной Вене. И даже как-то плохо верилось, что
в этом самом
городе есть старый университет, процветает блестящая Медицинская школа, куда приезжают
учиться отовсюду — и из Германии, и из России, и из Америки.
Весь быт
в губернском
городе, где родился, воспитывался и
учился Телепнев, а потом
в Казани и Дерпте, — все это взято из действительности. Лица — на две трети — также; начальство и учителя гимназии, профессора и товарищи — почти целиком.
— Ну, а если бы десятилетний мальчик вздумал для блага человечества взорвать динамитный склад
в центре
города, — сказал ли бы ты ему: „Действуй так, как тебе приказывает совесть“, или объяснил бы ему, что он еще слишком молод, чтоб отыскивать пути к благу человечества, что раньше нужно ему
поучиться арифметике и орфографии.
В этом
городе он родился,
учился, вырос и женился, но, вылезши из вагона, он едва узнал его.
Таковы были речи Корнилы Егорыча. А
учился за медну полтину у приходского дьячка, выезжал из своего городка только к Макарью на ярмонку, да будучи городским головой, раза два
в губернский
город — ко властям на поклон. Кроме Псалтиря, Четьи-Минеи да «Московских Ведомостей» сроду ничего не читывал, а говорил, ровно книга… Человек бывалый. Природный, светлый ум брал свое. Заговорили о развитии торговли и промышленности.
Надя Синицына встала гораздо позднее, чем вставала у себя, дома, и все время, как
училась в гимназии,
в губернском
городе.
Еще несколько лет тяжелой усиленной работы
в Москве на курсах с ежегодными летними наездами
в родное село к старикам Гурьевым, которых молодая девушка всячески ублажала и баловала из своих скудных средств (она давала постоянно уроки, чтобы иметь возможность жить и
учиться в большом
городе).
—
В Одессе я целую неделю ходил без деда и голодный, пока меня не приняли евреи, которые ходят по
городу и покупают старое платье. Я уж умел тогда читать и писать, знал арифметику до дробей и хотел поступить куда-нибудь
учиться, но не было средств. Что делать! Полгода ходил я по Одессе и покупал старое платье, но евреи, мошенники, не дали мне жалованья, я обиделся и ушел. Потом на пароходе я уехал
в Перекоп.
Помня обещание, данное редактору одного из еженедельных изданий — написать святочный рассказ «пострашнее и поэффектнее», Павел Сергеич сел за свой письменный стол и
в раздумье поднял глаза к потолку.
В его голове бродило несколько подходящих тем. Потерев себе лоб и подумав, он остановился на одной из них, а именно на теме об убийстве, имевшем место лет десять тому назад
в городе, где он родился и
учился. Обмокнув перо, он вздохнул и начал писать.
У Гатцука были
в разных
городах корреспонденты, и один из них знал об Ашинове и сообщил
в «Газету Гатцука», что Николай Иванов Ашинов вовсе не «вольный казак», какового нет и названия, а что он пензенский мещанин,
учился в тамошней гимназии и исключен оттуда из младших классов за нехорошие поступки.
— Как с кем? Одна. Маменька
в губернский
город ездила. Привезла программу, книжки, ну и
училась. А задачи с батюшкой делали и
в диктовках он тоже пособлял. Вот только жалость: писать как следует не могу… Руки сгрубели. Жать приходилось. Работать… Как возьмусь за перо, так уж беспременно руки дрожат, — чистосердечным признанием заключила свою речь новенькая и снова широко, простодушно улыбнулась, сверкнув ослепительно-белыми зубами.
Да она и не сомневалась, Даша. Ее так сильно влекло
учиться сюда,
в далекий, чуждый и прекрасный своим просвещенным значением
город, что о шубках, тальмах и шляпах она думала менее всего.
В городе, где
учился Фивейский, он видел однажды, как засаленный татарин вел на живодерню лошадь: у нее было сломано копыто и болталось на чем-то, и она ступала на камни прямо окровавленной мостолыжкой; было холодно, а белый пар облаком окутывал ее, блестела мокрая от испарины шерсть, и глаза смотрели неподвижно вперед — и страшны были они своею кротостью.