Неточные совпадения
Он перекрестился несколько раз. Соня схватила свой платок и накинула его на голову. Это был зеленый драдедамовый платок, вероятно тот самый, про который упоминал тогда Мармеладов, «фамильный». У Раскольникова мелькнула об этом
мысль, но он не спросил. Действительно, он уже сам стал чувствовать, что ужасно рассеян и как-то безобразно встревожен. Он испугался этого. Его вдруг поразило и то, что Соня хочет
уйти вместе
с ним.
Самгин пошел одеваться, не потому, что считал нужными санитарные пункты, но для того, чтоб
уйти из дома, собраться
с мыслями. Он чувствовал себя ошеломленным, обманутым и не хотел верить в то, что слышал. Но, видимо, все-таки случилось что-то безобразное и как бы направленное лично против него.
Она
ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная
мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться
с нею. Но в течение двух дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
Он торжествовал внутренне, что
ушел от ее докучливых, мучительных требований и гроз, из-под того горизонта, под которым блещут молнии великих радостей и раздаются внезапные удары великих скорбей, где играют ложные надежды и великолепные призраки счастья, где гложет и снедает человека собственная
мысль и убивает страсть, где падает и торжествует ум, где сражается в непрестанной битве человек и
уходит с поля битвы истерзанный и все недовольный и ненасытимый.
Он
с удовольствием приметил, что она перестала бояться его, доверялась ему, не запиралась от него на ключ, не
уходила из сада, видя, что он, пробыв
с ней несколько минут,
уходил сам; просила смело у него книг и даже приходила за ними сама к нему в комнату, а он, давая требуемую книгу, не удерживал ее, не напрашивался в «руководители
мысли», не спрашивал о прочитанном, а она сама иногда говорила ему о своем впечатлении.
Измученные, мы воротились домой. Было еще рано, я
ушел в свою комнату и сел писать письма. Невозможно: мною овладело утомление; меня гнело; перо падало из рук;
мысли не связывались одни
с другими; я засыпал над бумагой и поневоле последовал полуденному обычаю: лег и заснул крепко до обеда.
Время же
уходило:
мысль об отходившем старце ни на минуту, ни на секунду не оставляла его
с того часа, как он вышел из монастыря.
Едва он перешел на другую сторону увала, как наткнулся на мертвого зверя. Весь бок у него был в червях. Дерсу сильно испугался. Ведь тигр
уходил, зачем он стрелял?.. Дерсу убежал.
С той поры
мысль, что он напрасно убил тигра, не давала ему покоя. Она преследовала его повсюду. Ему казалось, что рано или поздно он поплатится за это и даже по ту сторону смерти должен дать ответ.
Время от времени я выглядывал в дверь и видел старика, сидевшего на том же месте, в одной и той же позе. Пламя костра освещало его старческое лицо. По нему прыгали красные и черные тени. При этом освещении он казался выходцем
с того света, железным человеком, раскаленным докрасна. Китаец так
ушел в свои
мысли, что, казалось, совершенно забыл о нашем присутствии.
Я втайне лелеял
мысль, что на этот раз Дерсу поедет со мной в Хабаровск. Мне очень жаль было
с ним расставаться. Я заметил, что последние дни он был ко мне как-то особенно внимателен, что-то хотел сказать, о чем-то спросить и, видимо, не решался. Наконец, преодолев свое смущение, он попросил патронов. Из этого я понял, что он решил
уйти.
Лизавета Григорьевна
ушла в свою комнату и призвала Настю. Обе долго рассуждали о завтрашнем посещении. Что подумает Алексей, если узнает в благовоспитанной барышне свою Акулину? Какое мнение будет он иметь о ее поведении и правилах, о ее благоразумии?
С другой стороны, Лизе очень хотелось видеть, какое впечатление произвело бы на него свидание столь неожиданное… Вдруг мелькнула
мысль. Она тотчас передала ее Насте; обе обрадовались ей как находке и положили исполнить ее непременно.
Этот страшный вопрос повторялся в течение дня беспрерывно. По-видимому, несчастная даже в самые тяжелые минуты не забывала о дочери, и
мысль, что единственное и страстно любимое детище обязывается жить
с срамной и пьяной матерью, удвоивала ее страдания. В трезвые промежутки она не раз настаивала, чтобы дочь, на время запоя,
уходила к соседям, но последняя не соглашалась.
Он опять сел к столу и задумался. Харитина ходила по комнате, заложив руки за спину. Его присутствие начинало ее тяготить, и вместе
с тем ей было бы неприятно, если бы он взял да
ушел. Эта двойственность
мыслей и чувств все чаще и чаще мучила ее в последнее время.
Мне идти к родному батюшке!.. — у жениха вдруг упало сердце, точно он делал что-то нехорошее и кого-то обманывал, у него даже мелькнула
мысль, что ведь можно еще отказаться, время не
ушло, а впереди целая жизнь
с нелюбимой женой.
Иногда ему хотелось
уйти куда-нибудь, совсем исчезнуть отсюда, и даже ему бы нравилось мрачное, пустынное место, только чтобы быть одному
с своими
мыслями и чтобы никто не знал, где он находится.
В сущности, бабы были правы, потому что у Прокопия
с Яшей действительно велись любовные тайные переговоры о вольном золоте. У безответного зыковского зятя все сильнее въедалась в голову
мысль о том, как бы
уйти с фабрики на вольную работу. Он вынашивал свою мечту
с упорством всех мягких натур и затаился даже от жены. Вся сцена закончилась тем, что мужики бежали
с поля битвы самым постыдным образом и как-то сами собой очутились в кабаке Ермошки.
Вот о чем задумывался он, проводя ночи на Рублихе. Тысячу раз
мысль проходила по одной и той же дороге, без конца повторяя те же подробности и производя гнетущее настроение. Если бы открыть на Рублихе хорошую жилу, то тогда можно было бы оправдать себя в глазах компании и
уйти из дела
с честью: это было для него единственным спасением.
Для видимости Таисья прикрикивала и на Оленку, грозила ей лестовкой и опять
уходила к топившейся печке, где вместе
с водой кипели и варились ее бабьи
мысли. В это время под окном кто-то нерешительно постучал, и незнакомый женский голос помолитвовался.
Уйдут, бывало, ежедневные посетители, рассказав такой или другой случай, выразив ту или другую
мысль, а эта
мысль или этот рассказ копошатся в молодой головке, складываются в ней все определеннее, формулируются стройно выраженным вопросом и предстают на строгий, беспристрастный суд, не сходя
с очереди прежде, чем дождутся обстоятельного решения.
— Когда лучше узнаю историю, то и обсужу это! — отвечал Павел тоже сухо и
ушел; но куда было девать оставшиеся несколько часов до ночи? Павлу пришла в голову
мысль сходить в дом к Есперу Иванычу и посмотреть на те места, где он так счастливо и безмятежно провел около года, а вместе
с тем узнать, нет ли каких известий и от Имплевых.
Но меня уже осенила другая
мысль. Я умолил доктора остаться
с Наташей еще на два или на три часа и взял
с него слово не
уходить от нее ни на одну минуту. Он дал мне слово, и я побежал домой.
Мысль бежать в Москву неотступно представлялась его уму. Бежать теперь же, не возвращаясь домой, — кстати, у него в кармане лежала зелененькая бумажка. В Москве он найдет место; только вот
с паспортом как быть? Тайком его не получишь, а узнают отец
с матерью — не пустят. Разве без паспорта
уйти?
— Ну да, — положим, что вы уж женаты, — перебил князь, — и тогда где вы будете жить? — продолжал он, конечно, здесь, по вашим средствам… но в таком случае, поздравляю вас, теперь вы только еще, что называется, соскочили
с университетской сковородки: у вас прекрасное направление, много
мыслей, много сведений, но, много через два — три года, вы все это растеряете, обленитесь, опошлеете в этой глуши, мой милый юноша — поверьте мне, и потом вздумалось бы вам съездить, например, в Петербург, в Москву, чтоб освежить себя — и того вам сделать будет не на что: все деньжонки
уйдут на родины, крестины, на мамок, на нянек, на то, чтоб ваша жена явилась не хуже другой одетою, чтоб квартирка была хоть сколько-нибудь прилично убрана.
Санин играл
с ней до обеда и после обеда. Панталеоне также принял участие в игре. Никогда его хохол не падал так низко на лоб, никогда подбородок не
уходил так глубоко в галстух! Каждое движение его дышало такой сосредоточенной важностью, что, глядя на него, невольно рождалась
мысль: какую это тайну
с такою твердостью хранит этот человек?
С этого момента, по мере того как
уходит в глубь прошлого волшебный бал, но все ближе, нежнее и прекраснее рисуется в воображении очаровательный образ Зиночки и все тревожнее становятся ночи Александрова, — им все настойчивее овладевает
мысль написать Зиночке Белышевой письмо.
Я
ушел. Одна невероятная
мысль всё более и более укреплялась в моем воображении.
С тоской думал я о завтрашнем дне…
— Я вам должна признаться, у меня тогда, еще
с самой Швейцарии, укрепилась
мысль, что у вас что-то есть на душе ужасное, грязное и кровавое, и… и в то же время такое, что ставит вас в ужасно смешном виде. Берегитесь мне открывать, если правда: я вас засмею. Я буду хохотать над вами всю вашу жизнь… Ай, вы опять бледнеете? Не буду, не буду, я сейчас
уйду, — вскочила она со стула
с брезгливым и презрительным движением.
Егор Егорыч продолжал держать голову потупленною. Он решительно не мог сообразить вдруг, что ему делать. Расспрашивать?.. Но о чем?.. Юлия Матвеевна все уж сказала!.. Уехать и уехать, не видав Людмилы?.. Но тогда зачем же он в Москву приезжал? К счастью, адмиральша принялась хлопотать об чае, а потому то
уходила в свою кухоньку, то возвращалась оттуда и таким образом дала возможность Егору Егорычу собраться
с мыслями; когда же она наконец уселась, он ей прежде всего объяснил...
Нас охватил испуг. Какое-то тупое чувство безвыходности, почти доходившее до остолбенения. По-видимому, мы только собирались
с мыслями и даже не задавали себе вопроса: что ж дальше? Мы не гнали из квартиры Очищенного, и когда он настаивал, чтоб его статью отправили в типографию, то безмолвно смотрели ему в глаза. Наконец пришел из типографии метранпаж и стал понуждать нас, но, не получив удовлетворения, должен был
уйти восвояси.
А ты ни то, ни другое; от царя не
уходишь, а
с царем не
мыслишь; этак нельзя, князь; надо одно из двух.
Он не помнил, как
ушёл от неё, и не помнил — звала ли она его к себе.
С неделю сидел он дома, сказавшись больным, и всё старался оправдать себя, но — безуспешно. А рядом
с поисками оправданий тихонько поднималась другая, мужская
мысль...
Когда она
ушла, все его
мысли с напряжением, близким отчаянию, вцепились в неё; он сам подталкивал их в эту сторону, горячо думая...
Чувствуя, что ему неодолимо хочется спать, а улыбка хозяйки и расстёгнутая кофта её, глубоко обнажавшая шею, смущают его, будя игривые
мысли, боясь уронить чем-нибудь своё достоинство и сконфузиться, Кожемякин решил, что пора
уходить.
С Марфой он простился, не глядя на неё, а Шкалик, цепко сжимая его пальцы, дёргал руку и говорил, словно угрожая...
Просидела она почти до полуночи, и Кожемякину жалко было прощаться
с нею. А когда она
ушла, он вспомнил Марфу, сердце его, снова охваченное страхом, трепетно забилось, внушая
мысль о смерти, стерегущей его где-то близко, — здесь, в одном из углов, где безмолвно слились тени, за кроватью, над головой, — он спрыгнул на пол, метнулся к свету и — упал, задыхаясь.
— Общество слишком ко мне снисходительно! Конечно, все, что от меня зависит… я готов жертвовать жизнью… но, во всяком случае, милая Надежда Петровна, вы мне позвольте
уйти с приятною
мыслью… или, лучше сказать,
с надеждою… что вы не захотите меня огорчить, лишая общество, так сказать, его лучшего украшения!
Я отметил уже, что воспоминание о той девушке не
уходило; оно напоминало всякое другое воспоминание, удержанное душой, но
с верным, живым оттенком. Я время от времени взглядывал на него, как на привлекательную картину. На этот раз оно возникло и отошло отчетливее, чем всегда. Наконец
мысли переменились. Желая узнать название корабля, я обошел его, став против кормы, и, всмотревшись, прочел полукруг рельефных золотых букв...
Во время этого столкновения, которое было улажено неизвестно как, я продолжал сидеть у покинутого стола.
Ушли — вмешаться в происшествие или развлечься им — почти все; остались — я, хмельное зеленое домино, локоть которого неизменно срывался, как только он пытался его поставить на край стола, да словоохотливый и методический собеседник. Происшествие
с автомобилем изменило направление его
мыслей.
Предо мной открывалась совершенно новая жизнь, новые люди, новые интересы, и я присел к общему столику
с скромною
мыслью посидеть немного и
уйти.
На нарах, кроме двух моих старых товарищей, не отправленных в училище, явились еще три юнкера, и мой приезд был встречен весело. Но все-таки я думал об отце, и вместе
с тем засела
мысль о побеге за границу в качестве матроса и мечталось даже о приключениях Робинзона. В конце концов я решил
уйти со службы и «податься» в Астрахань.
Так проводил он праздники, потом это стало звать его и в будни — ведь когда человека схватит за сердце море, он сам становится частью его, как сердце — только часть живого человека, и вот, бросив землю на руки брата, Туба
ушел с компанией таких же, как сам он, влюбленных в простор, — к берегам Сицилии ловить кораллы: трудная, а славная работа, можно утонуть десять раз в день, но зато — сколько видишь удивительного, когда из синих вод тяжело поднимается сеть — полукруг
с железными зубцами на краю, и в ней — точно
мысли в черепе — движется живое, разнообразных форм и цветов, а среди него — розовые ветви драгоценных кораллов — подарок моря.
«Вот
с такой женой не пропадёшь», — думал он. Ему было приятно: сидит
с ним женщина образованная, мужняя жена, а не содержанка, чистая, тонкая, настоящая барыня, и не кичится ничем перед ним, простым человеком, а даже говорит на «вы». Эта
мысль вызвала в нём чувство благодарности к хозяйке, и, когда она встала, чтоб
уйти, он тоже вскочил на ноги, поклонился ей и сказал...
Но ему стало неловко и даже смешно при
мысли о том, как легко ему жениться. Можно завтра же сказать крестному, чтоб он сватал невесту, и — месяца не пройдет, как уже в доме вместе
с ним будет жить женщина. И день и ночь будет около него. Скажет он ей: «Пойдем гулять!» — и она пойдет… Скажет: «Пойдем спать!» — тоже пойдет… Захочется ей целовать его — и она будет целовать, если бы он и не хотел этого. А сказать ей «не хочу,
уйди!» — она обидится…
Ей, после рассказа Марфуши, пришла в голову страшная
мысль: «Князь
ушел в шесть часов утра из дому; его везде ищут и не находят; вчера она так строго
с ним поступила, так много высказала ему презрения, — что, если он вздумал исполнить свое намерение: убить себя, когда она его разлюбит?» Все это до такой степени представилось Елене возможным и ясным, что она даже вообразила, что князь убил себя и теперь лежит, исходя кровью в Останкинском лесу, и лежит именно там, где кончается Каменка и начинаются сенокосные луга.
Его в это время, впрочем, занимала больше собственная, довольно беспокойная
мысль. Ему пришло в голову, что барон мог
уйти куда-нибудь из гостиной и оставить Жуквича
с Еленой
с глазу на глаз, чего князь вовсе не желал.
Соленый. Хорошо-с, так и запишем.
Мысль эту можно б боле пояснить, да боюсь, как бы гусей не раздразнить… (Глядя на Тузенбаха.) Цып, цып, цып… (
Уходит с Вершининым и Федотиком.)
И снова
ушел в свою мечту Саша. Было
с ним то странное и похожее на чудо, что как дар милостивый посылается судьбою самым несчастным для облегчения: полное забвение
мыслей, поступков и слов и радостное ощущение настоящей, скрытой словами и
мыслями, вечной бестелесной жизни. Остановилось и время.
Лаевский чувствовал утомление и неловкость человека, который, быть может, скоро умрет и поэтому обращает на себя общее внимание. Ему хотелось, чтобы его поскорее убили или же отвезли домой. Восход солнца он видел теперь первый раз в жизни; это раннее утро, зеленые лучи, сырость и люди в мокрых сапогах казались ему лишними в его жизни, ненужными и стесняли его; все это не имело никакой связи
с пережитою ночью,
с его
мыслями и
с чувством вины, и потому он охотно бы
ушел, не дожидаясь дуэли.
Но дело в этот раз шло почему-то плохо.
С неприятным чувством, что он совершил какую-то крупную, даже грубую ошибку, он несколько раз возвращался назад и проверял игру почти сначала. Ошибки не находилось, но чувство совершенной ошибки не только не
уходило, а становилось все сильнее и досаднее. И вдруг явилась неожиданная и обидная
мысль: не в том ли ошибка, что игрою в шахматы он хочет отвлечь свое внимание от казни и оградиться от того страха смерти, который будто бы неизбежен для осужденного?
Она
ушла, слабо пожав мою руку; мы остались одни. Скоро пришел Гельфрейх; я предложил Бессонову остаться
с нами обедать. Он отвечал не сразу, занятый какою-то
мыслью, но потом вдруг опомнился и сказал...
Иван Матвеич до самой смерти казался моложавым: щеки у него были розовые, зубы белые, брови густые и неподвижные, глаза приятные и выразительные — светлые черные глаза, настоящий агат; он вовсе не был капризен и обходился со всеми, даже со слугами, очень учтиво… Но боже мой! как мне было тяжело
с ним,
с какою радостью я всякий раз от него
уходила, какие нехорошие
мысли возмущали меня в его присутствии! Ах, я не была в них виновата!.. Не виновата я в том, что из меня сделали…