Неточные совпадения
— Андрия
видел? — вскрикнул Бульба. — Что ж ты, где
видел его? в подвале? в
яме? обесчещен? связан?
Встречу непонятно, неестественно ползла, расширяясь, темная
яма, наполненная взволнованной водой, он слышал холодный плеск воды и
видел две очень красные руки; растопыривая пальцы, эти руки хватались за лед на краю, лед обламывался и хрустел. Руки мелькали, точно ощипанные крылья странной птицы, между ними подпрыгивала гладкая и блестящая голова с огромными глазами на окровавленном лице; подпрыгивала, исчезала, и снова над водою трепетали маленькие, красные руки. Клим слышал хриплый вой...
Под кожей, судорожно натягивая ее, вздымались детски тонкие ребра, и было странно
видеть, что одна из глубоких
ям за ключицами освещена, а в другой лежит тень.
— Милый ты мой, он меня целый час перед тобой веселил. Этот камень… это все, что есть самого патриотически-непорядочного между подобными рассказами, но как его перебить? ведь ты
видел, он тает от удовольствия. Да и, кроме того, этот камень, кажется, и теперь стоит, если только не ошибаюсь, и вовсе не зарыт в
яму…
Тоска сжимает сердце, когда проезжаешь эти немые пустыни. Спросил бы стоящие по сторонам горы, когда они и все окружающее их
увидело свет; спросил бы что-нибудь, кого-нибудь, поговорил хоть бы с нашим проводником, якутом; сделаешь заученный по-якутски вопрос: «Кась бироста
ям?» («Сколько верст до станции?»). Он и скажет, да не поймешь, или «гра-гра» ответит («далеко»), или «чугес» («скоро, тотчас»), и опять едешь целые часы молча.
Я думал, что исполнится наконец и эта моя мечта —
увидеть необитаемый остров; но напрасно: и здесь живут люди, конечно всего человек тридцать разного рода Робинзонов, из беглых матросов и отставных пиратов, из которых один до сих пор носит на руке какие-то выжженные порохом знаки прежнего своего достоинства. Они разводят
ям, сладкий картофель, таро, ананасы, арбузы. У них есть свиньи, куры, утки. На другом острове они держат коров и быков, потому что на Пиле скот портит деревья.
К полудню мы поднялись на лесистый горный хребет, который тянется здесь в направлении от северо-северо-востока на юго-юго-запад и в среднем имеет высоту около 0,5 км. Сквозь деревья можно было
видеть другой такой же перевал, а за ним еще какие-то горы. Сверху гребень хребта казался краем громадной чаши, а долина — глубокой
ямой, дно которой терялось в тумане.
Тропа, по которой мы шли, привела нас к лудеве длиной в 24 км, с 74 действующими
ямами. Большего хищничества, чем здесь, я никогда не
видел. Рядом с фанзой стоял на сваях сарай, целиком набитый оленьими жилами, связанными в пачки. Судя по весу одной такой пачки, тут было собрано жил, вероятно, около 700 кг. Китайцы рассказывали, что оленьи сухожилья раза два в год отправляют во Владивосток, а оттуда в Чифу. На стенках фанзочки сушилось около сотни шкурок сивучей. Все они принадлежали молодняку.
При выходе из рощи
увидели кистеневскую деревянную церковь и кладбище, осененное старыми липами. Там покоилось тело Владимировой матери; там подле могилы ее накануне вырыта была свежая
яма.
Глаза у ней были пришиты к лицу невидимыми ниточками, легко выкатываясь из костлявых
ям, они двигались очень ловко, всё
видя, всё замечая, поднимаясь к потолку, когда она говорила о боге, опускаясь на щеки, если речь шла о домашнем.
Подойдя поближе, я
увидел совершенно разложившийся труп не то красного волка, не то большой рыжей собаки. Сильное зловоние принудило меня поскорее отойти в сторону. Немного подальше я нашел совершенно свежие следы большого медведя. Зверь был тут совсем недавно. Он перевернул две колодины и что-то искал под ними, потом вырыл глубокую
яму и зачем-то с соседнего дерева сорвал кору.
Я
видела страшные
ямы в стенах...
— А ежели она у меня с ума нейдет?.. Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей… Чужая мне жена.
Видеть ее не могу… День и ночь думаю о Фене. Какой я теперь человек стал: в
яму бросить — вся мне цена. Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, — у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит. Что тут со мной было — и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
— Но самое главное, — продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей эту шпильку, — самое главное то, что я вас всех
видел сегодня на реке и потом там… на том берегу… с этими милыми, славными девушками. Какие вы все были внимательные, порядочные, услужливые, но едва только вы простились с ними, вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из вас представит себе на минутку, что все мы были в гостях у его сестер и прямо от них поехали в
Яму… Что? Приятно такое предположение?
Плавин шел по ней привычной ногой, а Павел, следовавший за ним, от переживаемых ощущений решительно не
видел, по какой дороге он идет, — наконец спотыкнулся, упал в
яму, прямо лицом и руками в снег, — перепугался очень, ушибся.
— Ну да, вот этого-то я и хочу. Сам
видишь, как я живу. Усадьба — не достроена; в сад войдешь — сухие прутья да
ямы из-под овинов…
— Неужели вам мало ваших приживалок, которыми вы занимаете своих гостей?! — со злостью закричал Прозоров, сжимая кулаки. — Зачем вы втягиваете мою девочку в эту помойную
яму? О, господи, господи! Вам мало
видеть, как ползают и пресмыкаются у ваших ног десятки подлых людей, мало их унижения и добровольного позора, вы хотите развратить еще и Лушу! Но я этого не позволю… Этого не будет!
Показалось: именно эти желтые зубы я уже
видел однажды — неясно, как на дне, сквозь толщу воды — и я стал искать. Проваливался в
ямы, спотыкался о камни, ржавые лапы хватали меня за юнифу, по лбу ползли вниз, в глаза, остросоленые капли пота…
— А вы, чай, думаете, даром состояние-то матери досталось! — продолжала Арина Петровна, — нет, друзья мои! даром-то и прыщ на носу не вскочит: я после первой-то покупки в горячке шесть недель вылежала! Вот теперь и судите: каково мне
видеть, что после таких-то, можно сказать, истязаний трудовые мои денежки, ни дай ни вынеси за что, в помойную
яму выброшены!
Заглядывая в желтую
яму, откуда исходил тяжелый запах, я
видел в боку ее черные, влажные доски. При малейшем движении моем бугорки песку вокруг могилы осыпались, тонкие струйки текли на дно, оставляя по бокам морщины. Я нарочно двигался, чтобы песок скрыл эти доски.
Сидя в вонючей
яме и
видя все одних и тех же несчастных, грязных, изможденных, с ним вместе заключенных, большей частью ненавидящих друг друга людей, он страстно завидовал теперь тем людям, которые, пользуясь воздухом, светом, свободой, гарцевали теперь на лихих конях вокруг повелителя, стреляли и дружно пели «Ля илляха иль алла».
Тонкий, как тростинка, он в своём сером подряснике был похож на женщину, и странно было
видеть на узких плечах и гибкой шее большую широколобую голову, скуластое лицо, покрытое неровными кустиками жёстких волос. Под левым глазом у него сидела бородавка, из неё тоже кустились волосы, он постоянно крутил их пальцами левой руки, оттягивая веко книзу, это делало один глаз больше другого. Глаза его запали глубоко под лоб и светились из тёмных
ям светом мягким, безмолвно говоря о чём-то сердечном и печальном.
Передовые казаки,
увидевши их, подумали, что то еще калмыцкие гулебщики роют
ямы, и сказали о том Шаме, своему атаману, и потом все из обозу поскакали за ними.
Никогда никому не входило в голову, чтоб в этой
яме могла держаться рыба, особенно караси: мальчишки
увидели плавающие поверху темные тучи какой-то рыбы и рассказали о том в деревне.
Каково было мое удивление, когда я
увидел, что несколькими бреднями ловили в
яме карасей и уже поймали более воза.
Вот какое тому доказательство
видел я сам: в двух верстах от меня, в мордовской деревушке Киватское, была прорванная мельничная плотина, брошенная более десяти дет; против того места, где был прежде вешняк, всегда стояла, полная с краями, глубокая
яма воды, студеной, как лед, из которой вытекал ручеек: несомненный признак, что в
яме был родник.
Один раз, возвращаясь с охоты, в исходе июня,
вижу я кучу народа около вышесказанной
ямы.
Среди этого ужасного состояния внутреннего раздвоения наступали минутные проблески, когда Бобров с недоумением спрашивал себя: что с ним, и как он попал сюда, и что ему надо делать? А сделать что-то нужно было непременно, сделать что-то большое и важное, но что именно, — Бобров забыл и морщился от боли, стараясь вспомнить. В один из таких светлых промежутков он
увидел себя стоящим над кочегарной
ямой. Ему тотчас же с необычайной яркостью вспомнился недавний разговор с доктором на этом самом месте.
Раиса медленно отодвинулась в сторону, Евсей
видел маленькое, сухое тело хозяина, его живот вздувался и опадал, ноги дёргались, на сером лице судорожно кривились губы, он открывал и закрывал их, жадно хватая воздух, и облизывал тонким языком, обнажая чёрную
яму рта. Лоб и щёки, влажные от пота, блестели, маленькие глаза теперь казались большими, глубокими и неотрывно следили за Раисой.
Шабельский. Пусть кричит. Хуже того, что уже есть, не может быть. (Потягивается.) Эх, милейшая Сарра, выиграй я сто или двести тысяч, показал бы я вам, где раки зимуют!.. Только бы вы меня и
видели. Ушел бы я из этой
ямы от даровых хлебов, и ни ногой бы сюда до самого страшного суда…
— Так, — сказал он, смотря на меня с проступающей понемногу улыбкой. — Уже подслушал! Ты думаешь, я не
вижу, что
ямы твоих сапогов идут прямехонько от окна? Эх, Санди, капитан Санди, тебя нужно бы прозвать не «Я все знаю», а «Я все слышу!».
В качестве войска я держался на некотором расстоянии от Дюрока, а он прошел к середине двора и остановился, оглядываясь. На камне у одного порога сидел человек, чиня бочонок; женщина развешивала белье. У помойной
ямы тужился, кряхтя, мальчик лет шести, —
увидев нас, он встал и мрачно натянул штаны.
И всюду, куда бы он ни шёл, он
видел Никиту с топором или железной лопатой в руках, горбун что-то рубил, тесал, рыл
ямы, бежал куда-то бесшумным бегом крота, казалось — он бегает по кругу, оттого и встречается везде.
И все
видели, что тень Никиты, который шёл третьим, необычно трепетна и будто тяжелее длинных теней братьев его. Как-то после обильного дождя вода в реке поднялась, и горбун, запнувшись за водоросли или оступясь в
яму, скрылся под водою. Все зрители на берегу отрадно захохотали, только Ольгушка Орлова, тринадцатилетняя дочь пьяницы часовщика, крикнула жалобно...
— Богатырь, — сказала рябая, носатая акушерка, показывая ребёнка с такой гордостью, как будто она сама родила его. Но Пётр не
видел сына, пред ним всё заслонялось мёртвым лицом жены, с тёмными
ямами на месте глаз...
Я
видел, что в полутемные, маленькие комнаты стекается, точно в
ямы, вся грязь города, вскипает на чадном огне и, насыщенная враждою, злобой, снова изливается в город.
Промозглая темнота давит меня, сгорает в ней душа моя, не освещая мне путей, и плавится, тает дорогая сердцу вера в справедливость, во всеведение божие. Но яркой звездою сверкает предо мной лицо отца Антония, и все мысли, все чувства мои — около него, словно бабочки ночные вокруг огня. С ним беседую, ему творю жалобы, его спрашиваю и
вижу во тьме два луча ласковых глаз. Дорогоньки были мне эти три дня: вышел я из
ямы — глаза слепнут, голова — как чужая, ноги дрожат. А братия смеётся...
Аккуратно уложил всё в
яму, зарыл, заровнял её, набросал сверху хвороста, сел на землю и говорит,
видя, что я собираюсь идти...
Я
видел пока только две ноги, свешенные с панели в углубление пред окном. Они висели и странно болтались, ударяя пятками по кирпичной стенке
ямы, как бы ища себе опоры.
Видя, что дело не идет так, как ему хотелось, Сганарель дернул веревку, чтобы ее оборвать, но веревка была крепка и не оборвалась, а лишь бревно вспрыгнуло и стало стоймя в
яме. Он на это оглянулся; а в то самое мгновение две пущенных из стаи со своры пьявки достигли его, и одна из них со всего налета впилась ему острыми зубами в загорбок.
Под огромной скалой мы
увидели широкую
яму, в которой ютились и люди, и лошади.
Жили в
яме… Свету не
видели, людей не знали. Выбрался из
ямы и прозрел, — а до этого слепой был. Понимаю теперь, что жена, как-никак, первый в жизни друг. Потому люди — змеи, ежели правду сказать… Всё язву желают другому нанести… К примеру — Пронин, Васюков… Э, ну их к… Молчок, Мотря!
А поп Иван стал вычитывать обманы, и оказалось, что обманов было — двадцать одна тысяча девятьсот тридцать три обмана; и поп стал высчитывать, сколько Макар выпил бутылок водки, и оказалось — четыреста бутылок; и поп читал далее, а Макар
видел, что деревянная чашка весов перетягивает золотую и что она опускается уже в
яму, и, пока поп читал, она все опускалась.
Нога, другая нога — неужели все кончено? Нерешительно раскрывает глаза и
видит, как поднимается, качаясь, крест и устанавливается в
яме.
Видит, как, напряженно содрогаясь, вытягиваются мучительно руки Иисуса, расширяют раны — и внезапно уходит под ребра опавший живот. Тянутся, тянутся руки, становятся тонкие, белеют, вывертываются в плечах, и раны под гвоздями краснеют, ползут — вот оборвутся они сейчас… Нет, остановилось. Все остановилось. Только ходят ребра, поднимаемые коротким, глубоким дыханием.
Поговорили и ушли. Вдруг слышит — зашуршало что-то наверху.
Видит: Дина присела на корточки, коленки выше головы торчат, свесилась, монисты висят, болтаются над
ямой. Глазенки так и блестят, как звездочки; вынула из рукава две сырные лепешки, бросила ему. Жилин взял и говорит...
Житье им стало совсем дурное. Колодки не снимали и не выпускали на вольный свет. Кидали им туда тесто непеченое, как собакам, да в кувшине воду спускали. Вонь в
яме, духота, мокрота. Костылин совсем разболелся, распух, и ломота во всем теле стала; и все стонет или спит. И Жилин приуныл,
видит — дело плохо. И не знает, как выбраться.
Вдруг на голову ему глина посыпалась; глянул кверху — шест длинный в тот край
ямы тыкается. Потыкался, спускаться стал, ползет в
яму. Обрадовался Жилин, схватил рукой, спустил — шест здоровый. Он еще прежде этот шест на хозяйской крыше
видел.
Через низенький каменный парапет мы
увидели какую-то темную неглубокую
яму и толстые триумфальные ворота, до колен ушедшие в землю.
Нужно подняться на высоту, выйти из
ямы эгоцентризма, чтобы
увидеть мир в истинном свете, чтобы все получило правильные очертания, чтобы
увидеть горизонт.
Гляжу в
яму сейчас и
вижу всё до последней черточки, как твое лицо.