Неточные совпадения
— Поди прочь, безумный мальчишка! Где тебе ездить на моем
коне? На первых
трех шагах он тебя сбросит, и ты разобьешь себе затылок об камни.
Бывало, льстивый голос света
В нем злую храбрость выхвалял:
Он, правда, в туз из пистолета
В пяти саженях попадал,
И то сказать, что и в сраженье
Раз в настоящем упоенье
Он отличился, смело в грязь
С
коня калмыцкого свалясь,
Как зюзя пьяный, и французам
Достался в плен: драгой залог!
Новейший Регул, чести бог,
Готовый вновь предаться узам,
Чтоб каждым утром у Вери
В долг осушать бутылки
три.
Один молодой полковник, живая, горячая кровь, родной брат прекрасной полячки, обворожившей бедного Андрия, не подумал долго и бросился со всех сил с
конем за козаками: перевернулся
три раза в воздухе с
конем своим и прямо грянулся на острые утесы.
Козаки сошли с
коней своих, взошли на паром и чрез
три часа плавания были уже у берегов острова Хортицы, где была тогда Сечь, так часто переменявшая свое жилище.
Демид Попович
трех заколол простых и двух лучших шляхтичей сбил с
коней, говоря: «Вот добрые
кони!
— Вот сейчас оправлюсь да почищусь, Татьяна Марковна, — говорил голос из передней. Егор, Яков, Степан чистили,
терли, чуть не скребли лесничего в передней, как доброго
коня.
Иные, сытые и гладкие, подобранные по мастям, покрытые разноцветными попонами, коротко привязанные к высоким кряквам, боязливо косились назад на слишком знакомые им кнуты своих владельцев-барышников; помещичьи
кони, высланные степными дворянами за сто, за двести верст, под надзором какого-нибудь дряхлого кучера и двух или
трех крепкоголовых конюхов, махали своими длинными шеями, топали ногами, грызли со скуки надолбы; саврасые вятки плотно прижимались друг к дружке; в величавой неподвижности, словно львы, стояли широкозадые рысаки с волнистыми хвостами и косматыми лапами, серые в яблоках, вороные, гнедые.
Крепкие недоуздки с железными кольцами, торбы и путы, ковочный инструмент и гвозди, запас подков (по
три пары на каждого
коня) и колокольчик для передовой лошади, которая на пастбище водит весь табун за собой, дополняли конское снаряжение.
Лодка причалила, и вышел из нее колдун. Невесел он; ему горька тризна, которую свершили козаки над убитым своим паном. Не мало поплатились ляхи: сорок четыре пана со всею сбруею и жупанами да тридцать
три холопа изрублены в куски; а остальных вместе с
конями угнали в плен продать татарам.
— Богатимый поп…
Коней одних у него с тридцать будет, больше сотни десятин запахивает. Опять хлеба у попа не в проворот: по
три года хлеб в кладях лежит.
Согласилась со мной, что мы при третьем
коне, вороном, и при всаднике, имеющем меру в руке своей, так как всё в нынешний век на мере и на договоре, и все люди своего только права и ищут: «мера пшеницы за динарий и
три меры ячменя за динарий»… да еще дух свободный и сердце чистое, и тело здравое, и все дары божии при этом хотят сохранить.
Поравнявшись с молодыми людьми, он несколько времени смотрел на них и, как бы умилившись своим суровым сердцем, усмехнулся,
потер себе нос и вообще придал своему лицу плутоватое выражение, которым как бы говорил: «Езжали-ста и мы на этом
коне».
Их было
три: золотисто-рыжая чистокровная кобыла с сухой, оскалистой мордой, черными глазами навыкате, с оленьими ногами, немного поджарая, но красивая и горячая как огонь — для Марьи Николаевны; могучий, широкий, несколько тяжелый
конь, вороной, без отмет — для Санина; третья лошадь назначалась груму.
Согласно роскошному обычаю того времени, пешие конюхи вели за ним под уздцы шесть верховых
коней в полном убранстве; из них один был вороной, один буланый, один железно-серый, а
три совершенно белой масти.
Я разменял пятиалтынный, положил
три копейки под пару бабок в длинный
кон; кто собьет эту пару — получает деньги, промахнется — я получу с него
три копейки. Мне посчастливилось: двое целились в мои деньги, и оба не попали, — я выиграл шесть копеек со взрослых, с мужиков. Это очень подняло дух мой…
Больше
трех раз кряду нельзя ставить деньги на
кон, — я стал бить чужие ставки и выиграл еще копейки четыре да кучу бабок. Но когда снова дошла очередь до меня, я поставил трижды и проиграл все деньги, как раз вовремя: обедня кончилась, звонили колокола, народ выходил из церкви.
— А выиграл, — быстро заговорил Хан-Магома, он рассказал, как он вчера, гуляя по Тифлису, набрел на кучку людей, русских денщиков и армян, игравших в орлянку.
Кон был большой:
три золотых и серебра много. Хан-Магома тотчас же понял, в чем игра, и, позванивая медными, которые были у него в кармане, вошел в круг и сказал, что держит на все.
Эти
три картины, с которыми, конечно, каждому доводилось встречаться в чиновничьих домах, всегда производили на меня точно такое впечатление, какое должны были ощущать сказочные русские витязи, встречавшие на распутье столбы с
тремя надписями: «самому ли быть убиту, или
коню быть съедену, или обоим в плен попасть».
— А что ты думаешь, сват? — продолжал приказчик, убежденный этим последним доказательством. — В самом деле, черт ли велит ему бросить задаром
три корабленика?.. Ну, ну, быть так: оседлайте
коня.
А вздумал однажды на роду прикинуться колдуном — так мне за это дали
три золотых корабленика да этого аргамака, которому, веришь ли, Юрий Дмитрич, цены нет, — примолвил Кирша, лаская своего борзого
коня и поглядывая на него с нежностию страстного любовника.
— Андрюшка! — сказал Кручина одному из слуг. — Отведи его на село к приказчику; скажи, чтоб он угостил его порядком, оставил завтра отобедать, а потом дал бы ему любого
коня из моей конюшни и
три золотых корабленика. Да крепко-накрепко накажи ему, — прибавил боярин вполголоса, — чтоб он не спускал его со двора и не давал никому, а особливо приезжим, говорить с ним наедине. Этот колдун мне что-то очень подозрителен!
— Что толковать о боярах! — перервал приказчик. — Послушай-ка, добрый человек! Тимофей Федорович приказал тебе выдать
три золотых корабленика да жалует тебя на выбор любым
конем из своей боярской конюшни.
В
три часа ночи приказ дал солдатам
коней седлать и чтобы тихо так, чтобы ничего не слышно было, потому что неприятель у нас совсем в виду за балкой стоял.
В носу и в корме укрепляется по короткому бревну — это пыжи; сверху на борты накладывается
три поперечных скрепления, озды, затем барка покрывается горбатой, на два ската, палубой — это
конь.
Сначала все шло довольно хорошо; мой огромный
конь, на котором я сидел, как на каланче, сделал даже два или
три курбета и обрызгал меня с ног до головы грязью.
Наконец, карета пролетела
три версты, и кучер Сафрон осадил своих
коней у подъезда длинного одноэтажного деревянного строения, довольно ветхого и почерневшего от времени, с длинным рядом окон и обставленного со всех сторон старыми липами.
А тут с мельницы пришло известие, что хозяин нанял
коней и давно отъехал ко двору. Ямщик, который его возил, сказывал, что Зиновий Борисыч был будто в расстройстве и отпустил его как-то чудно: не доезжая до города версты с
три, встал под монастырем с телеги, взял кису [Киса — мешок, сумка.] и пошел. Услыхав такой рассказ, и еще пуще все вздивовались.
Собственная крепостная дворня Плодомасовой во все эти годы видели свою боярыню в «распараде» только один раз за все ее вдовство; это было через
три года после рождения Алексея Никитича, когда, по старому обычаю, боярыня перед всем собранием домочадцев сажала малолетнего сына на белого
коня и обещалась за него богу, что сделает из него честного слугу вере и России.
Услыша ласковое ржанье
Желанных вороных
коней,
Чье сердце, полное вниманья,
Тут не запрыгало сильней?
Забыта жаркая перина…
«Малашка, дура, Катерина,
Скорее туфли и платок!
Да где Иван? какой мешок!
Два года ставни отворяют…»
Вот ставни настежь. Целый дом
Трет стекла тусклые сукном —
И любопытно пробегают
Глаза опухшие девиц
Ряды суровых, пыльных лиц.
Из серебра литого вот фигуры:
Фортуна вот — в ней двадцать фунтов с лишком —
А это вот богиня Венус — в ней
Есть тридцать фунтов — это птица струс —
А вот павлин — вот лев — вот два еленя —
Вот два
коня — петух — и славный бог
Меркуриус — всего сто десять фунтов
И двадцать
три золотника!
— Не придем, — ответил бродяга и хлестнул
коня концом повода. Конек захрапел, взвился, но, отскакав сажени
три, Василий круто остановил его и опять нагнулся ко мне.
„Продай дочь, что хочешь возьми!“ А Данило и скажи ему: „Это только паны продают всё, от своих свиней до своей совести, а я с Кошутом воевал и ничем не торгую!“ Взревел было тот да и за саблю, но кто-то из нас сунул зажженный
трут в ухо
коню, он и унес молодца.
Ступил
конь в воду, шагнул
три раза и ушел в воду по шею, а дальше нога и дна не достает. Повернул Аггей назад на берег, думает: «Олень от меня и так не уйдет, а на такой быстрине, пожалуй, и
коня утопишь». Слез с
коня, привязал его к кусту, снял с себя дорогое платье и пошел в воду. Плыл, плыл, едва не унесло. Наконец попробовал ногой — дно. «Ну, — думает, — сейчас я его достану», — и пошел в кусты.
Подскакал Аггей, думал уж копье метнуть; повернулся зверь, взмахнул ветвистыми рогами, прянул первым скоком на
три сажени и пошел по полю;
конь был у Аггея такой, что и цены ему не было, а стал отставать.
— А вот как, — молвила Никитишна. — Вы, девицы, хоть не родные сестрицы, зато все красавицы. И вас не
три, а целых семь вкруг меня сидит — Груню в счет не кладу, отстала от стаи девичьей, стала мужней женой, своя у ней заботушка… Вот и сидите вы теперь, девицы, в высоком терему, у косящата окна, а под тем окном Иван-царевич на
коне сидит… Так, что ли?
— Десять человек по
три целковых — тридцать, — стал считать Федор, — два ведра — десять, на закуску пятишницу — значит, всего сорок пять, за
коней пятьдесят. Клади сотенну кругом, тем и делу шабаш.
В честь витязя тризну свершали,
Дружина дралася
три дня,
Жрецы ему разом заклали
Всех жён и любимца
коня.
И берегом в путь выезжает морским
Канут, без щита и без брони,
Три отрока едут поодаль за ним,
Их весело топают
кони.
Если бы все мои мысли, все внимание не были сосредоточены на этой черной неподвижной точке, я заметила бы
трех всадников в богатых кабардинских одеждах, на красивых
конях, медленно въезжавших во двор наиба. Первым ехал седой, как лунь, старик в белой чалме, в праздничной одежде. Дедушка-наиб почтительно вышел навстречу и, приблизившись к старшему всаднику, произнес, прикладывая руку, по горскому обычаю, ко лбу, губам и сердцу...
Я и без Аршака знала, что за прелесть мой новый
конь. В
три прыжка очутилась я подле гнедого красавца, отливающего золотом тонконогого кабардинца и, обвив смуглыми руками его тонкую породистую шею, зашептала...
Путевой нитью нам служила тропа. Итти по ней тяжело: угловатые камни, грязь и ямы с водою делают дорогу эту тернистым путем. Навстречу нам попались двое полесовщиков с
тремя худотелыми
конями. Их лошади то и дело оступались, падали на передние колени, тяжело вздыхали, с трудом вытаскивали ноги из решетин между корнями и, спотыкаясь, шли дальше.
Казаки спрыгнули с
коней и бросились на Евангела; тот не трогался, но Форов отскочил назад и прыгнул к ближайшему строению, чтобы иметь у себя за спиной защиту, но не успел он пробежать несколько шагов, как увидел пред собою
трех солдат, державших его за руки, меж тем как третий приставил ему к груди сверкающий штык. Маленький пехотный поручик с потным лбом юлил вокруг его и, закурив тоненькую папироску у одного из двух стоявших к Форову спиной господ, крикнул...
Три дня после выезда нашего из Москвы он все спал: спал на стоянках, спал и дорогою — и с этою целию, для доставления большего удобства себе, никого не подсаживал в беседку, а лежал, растянувшись вдоль обоих мест на передке. Лошадьми же правил кто-нибудь из нас, но, впрочем, мы это делали более для своего удовольствия, так как привычные к своему делу
кони сами знали, что им было нужно делать, и шли своею мерною ходою.
— Через
три дня ждите, — обещал Абрек и добавил: — останетесь довольны Абреком… жалко княжну — любит
коня; набавь еще, Бекир, два тумана.
Отец Евфим велел «запречь игумена» (так называл он своего карого
коня, купленного у какого-то игумена) и поехал к Кобылину с просьбою подержать дело в секрете два-три дня, пока он «попробует».
Церкви старинные, каменные, большие, иконостасы золоченой резьбы, иконы в серебряных окладах с драгоценными камнями и жемчугами, колокольня высокая, колоколов десятков до
трех, большой — в две тысячи пуд, риз парчовых, глазетовых, бархатных, дородоровых множество, погреба полнехоньки винами и запасами, конюшни —
конями доброезжими, скотный двор — коровами холмогорскими, птичный — курами, гусями, утками, цесарками.
Раз проехал мнимый ямщик под самыми окнами Мариорицы и мимо маленького дворцового подъезда. Какая досада! никого не видно. В другой, объехав две-три улицы и возвращаясь опять к крыльцу, как бы очарованному для него, он заметил издали мелькнувшие из сеней головы. Ближе — нельзя сомневаться: это головы женские. На лестнице, сошедшей в улицу, захрустел снег под ножками; хрустнуло и сердце у Волынского. Сильною рукою замедляет он шаг
коней.
Сделав таким образом точную съемку лагеря, Александр Васильевич спрятал свою книжку, спустился с дерева и снова, то ползком, то согнувшись в
три погибели, то бегом, между высокими кустами вернулся к тому месту, где его ожидали казаки. Последние были в большой тревоге. Увидав, что их подполковник пошел прямо, на так сильно испугавший их неприятельский лагерь, казаки послушно забрались вместе с
конем Суворова в частый кустарник и притаились там.
Офицер не отвечал ничего, но кивнул дружески в знак согласия, остановил своего
коня, неуклюжего и неповоротливого; потом, дав ему шпоры, повернул к левой стороне кареты, наклонился к ней и осторожно постучался пальцами в раму. В ответ на этот стук выглянуло из окна маленькое сухощавое лицо старика со сверкающими из-под густых бровей серыми глазами, с ястребиным носом, в парике
тремя уступами, рыже-каштанового цвета, который, в крепкой дремоте его обладателя, сдвинулся так, что открыл лысину вразрез головы.
С помощью переводчицы Ильзы Вольдемар объяснил татарскому начальнику, а этот передал, кому нужно было, что они сделали от Нейгаузена близ шести миль, что они находятся в
трех верстах от заставы шведской, состоящей из эскадрона рейтар и расположенной за речкою Шварцбах, что при переправе будет работа
коням и что для часового отдыха не найти лучшего места, как то, где они находились.