Неточные совпадения
По обыкновению, шел и веселый разговор со множеством воспоминаний, шел и серьезный разговор обо всем на свете: от
тогдашних исторических дел (междоусобная
война в Канзасе, предвестница нынешней великой
войны Севера с Югом, предвестница еще более великих событий не в одной Америке, занимала этот маленький кружок: теперь о политике толкуют все, тогда интересовались ею очень немногие; в числе немногих — Лопухов, Кирсанов, их приятели) до
тогдашнего спора о химических основаниях земледелия по теории Либиха, и о законах исторического прогресса, без которых не обходился тогда ни один разговор в подобных кружках, и о великой важности различения реальных желаний, которые ищут и находят себе удовлетворение, от фантастических, которым не находится, да которым и не нужно найти себе удовлетворение, как фальшивой жажде во время горячки, которым, как ей, одно удовлетворение: излечение организма, болезненным состоянием которого они порождаются через искажение реальных желаний, и о важности этого коренного различения, выставленной тогда антропологическою философиею, и обо всем, тому подобном и не подобном, но родственном.
Но не ясно ли: блаженство и зависть — это числитель и знаменатель дроби, именуемой счастьем. И какой был бы смысл во всех бесчисленных жертвах Двухсотлетней
Войны, если бы в нашей жизни все-таки еще оставался повод для зависти. А он оставался, потому что оставались носы «пуговицей» и носы «классические» (наш
тогдашний разговор на прогулке), потому что любви одних добивались многие, других — никто.
Но
тогдашние времена были те суровые, жестокие времена, когда все, напоминающее о сознательности, представлялось не только нежелательным, но даже более опасным, нежели бедственные перипетии
войны.
Чудак этот служил в Отечественную
войну в войсках и был взят в плен и отведен во Францию, откуда вернулся, набравшись
тогдашних либеральных идей, которые, впрочем, переработал по-своему.
Был ли он и в разгар крымской трагедии очень силен в
тогдашнем обществе, позволяю себе сомневаться на основании всего, что видел во время
войны.
К маю 1870 года перебрался я из Вены в Берлин перед
войной, о которой тогда никто еще не думал ни во Франции, ни в Германии. Между прочим, я состоял корреспондентом
тогдашних «Петербургских ведомостей», и их редактор, покойный В. Ф. Корш, проезжал в то время Берлином. Там же нашел я моего товарища по Дерптскому университету, тоже уже покойного, Владимира Бакста — личность очень распространенную тогда в русских кружках за границей; с ним я еще студентом, в Дерпте, переводил учебник Дондерса.
В начале XVIII столетия, по дороге от Мариенбурга к Менцену, не было еще ни одной из мыз, нами упоминаемых. Ныне она довольно пуста; а в
тогдашнее время, когда
война с русскими наводила ужас на весь край и близкое соседство с ними от псковской границы заключало жителей в горах, в
тогдашнее время, говорю я, едва встречалось здесь живое существо.
Особенно два письма, знакомя нас с
тогдашним образом
войны русских и жалким состоянием Лифляндии, так любопытны, что мы решаемся задержать на выписке из них внимание наших читателей.
13 июня 1812 года соединенные силы Западной Европы, с французами во главе, перешли Неман, то есть
тогдашнюю границу России, и началась
война.
И вот здесь-то, испытывая этот ужас неописуемый, я вспомнил так ярко, будто солнце взошло, — как мы тогда, в начале
войны, бежали на телеге из Шувалова, и Лидочку мою, и цветочки, которые сорвал я ей около дороги, и
тогдашний необъяснимый страх мой… так вот чего я боялся тогда!
Его «
война» с Трубецким есть своего рода орловская эпопея. Она не раз изображалась и в прозе, и в стихах, и даже в произведениях пластического искусства. (В Орле тогда были карикатуристы: майор Шульц и В. Черепов.) Интереснее истории этой «
войны» в старом Орле, кажется, никогда ничего не происходило, и все, о чем ни доведется говорить из
тогдашних орловских событий, непременно немножко соприкасается как-нибудь с этой «
войной».
Возвращаясь же домой все среди такой же бесчисленной и оживленной толпы, я думал о том, как далека от нас ужасная
война и как при всей своей ярости она бессильна над человеческой жизнью и созданиями человека. Каким прочным, точно вылитым из стали, казалось мне все: и трамваи, и извозчики, и эти парочки на круглых скамейках, и весь обиход нашей жизни… и еще смешнее стал мой
тогдашний первоначальный постыдный страх. Нам ли бояться?