Неточные совпадения
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так
считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А
на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
Простаков. От которого она и
на тот свет пошла. Дядюшка ее, господин Стародум, поехал в Сибирь; а как несколько уже лет не было о нем ни слуху, ни вести, то мы и
считаем его покойником. Мы, видя, что она осталась одна, взяли ее в нашу деревеньку и надзираем над ее имением, как над своим.
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал
на съезжую почти весь город, так что не было дома, который не
считал бы одного или двух злоумышленников.
Понимая всю важность этих вопросов, издатель настоящей летописи
считает возможным ответить
на них нижеследующее: история города Глупова прежде всего представляет собой мир чудес, отвергать который можно лишь тогда, когда отвергается существование чудес вообще.
Одет в военного покроя сюртук, застегнутый
на все пуговицы, и держит в правой руке сочиненный Бородавкиным"Устав о неуклонном сечении", но, по-видимому, не читает его, а как бы удивляется, что могут существовать
на свете люди, которые даже эту неуклонность
считают нужным обеспечивать какими-то уставами.
«Толстомясая немка», обманутая наружною тишиной,
сочла себя вполне утвердившеюся и до того осмелилась, что вышла
на улицу без провожатого и начала заигрывать с проходящими.
И действительно, Фердыщенко был до того прост, что летописец
считает нужным неоднократно и с особенною настойчивостью остановиться
на этом качестве, как
на самом естественном объяснении того удовольствия, которое испытывали глуповцы во время бригадирского управления.
Если бы Грустилов стоял действительно
на высоте своего положения, он понял бы, что предместники его, возведшие тунеядство в административный принцип, заблуждались очень горько и что тунеядство, как животворное начало, только тогда может
считать себя достигающим полезных целей, когда оно концентрируется в известных пределах.
Стал бригадир
считать звезды («очень он был прост», — повторяет по этому случаю архивариус-летописец), но
на первой же сотне сбился и обратился за разъяснениями к денщику. Денщик отвечал, что звезд
на небе видимо-невидимо.
Появлялись новые партии рабочих, которые, как цвет папоротника, где-то таинственно нарастали, чтобы немедленно же исчезнуть в пучине водоворота. Наконец привели и предводителя, который один в целом городе
считал себя свободным от работ, и стали толкать его в реку. Однако предводитель пошел не сразу, но протестовал и сослался
на какие-то права.
Никто, однако ж,
на клич не спешил; одни не выходили вперед, потому что были изнежены и знали, что порубление пальца сопряжено с болью; другие не выходили по недоразумению: не разобрав вопроса, думали, что начальник опрашивает, всем ли довольны, и, опасаясь, чтоб их не
сочли за бунтовщиков, по обычаю, во весь рот зевали:"Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!"
Остановились
на трех тысячах рублей в год и постановили
считать эту цифру законною, до тех пор, однако ж, пока"обстоятельства перемены законам не сделают".
Тогда он не обратил
на этот факт надлежащего внимания и даже
счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник, в видах собственного облегчения, по временам снимал с себя голову и вместо нее надевал ермолку, точно так, как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу, снимает с себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который носят старшие по чину священники.] и надевает колпак.
Издатель не
счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив того, он думает, что возможность подобных фактов в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю
на ту бездну, которая отделяет нас от него.
Несмотря
на свою расплывчивость, учение Козыря приобрело, однако ж, столько прозелитов [Прозели́т (греч.) — заново уверовавший, новый последователь.] в Глупове, что градоначальник Бородавкин
счел нелишним обеспокоиться этим. Сначала он вытребовал к себе книгу «О водворении
на земле добродетели» и освидетельствовал ее; потом вытребовал и самого автора для освидетельствования.
Он видел, что старик повар улыбался, любуясь ею и слушая ее неумелые, невозможные приказания; видел, что Агафья Михайловна задумчиво и ласково покачивала головой
на новые распоряжения молодой барыни в кладовой, видел, что Кити была необыкновенно мила, когда она, смеясь и плача, приходила к нему объявить, что девушка Маша привыкла
считать ее барышней и оттого ее никто не слушает.
Увидать дядю, похожего
на мать, ему было неприятно, потому что это вызвало в нем те самые воспоминания, которые он
считал стыдными.
Она знала, что, несмотря
на поглощающие почти всё его время служебные обязанности, он
считал своим долгом следить за всем замечательным, появлявшимся в умственной сфере.
Он не видал Кити после памятного ему вечера,
на котором он встретил Вронского, если не
считать ту минуту, когда он увидал ее
на большой дороге.
— Я только бы одно условие поставил, — продолжал князь. — Alphonse Karr прекрасно это писал перед войной с Пруссией. «Вы
считаете, что война необходима? Прекрасно. Кто проповедует войну, — в особый, передовой легион и
на штурм, в атаку, впереди всех!»
— И думаю, и нет. Только мне ужасно хочется. Вот постой. — Она нагнулась и сорвала
на краю дороги дикую ромашку. — Ну,
считай: сделает, не сделает предложение, — сказала она, подавая ему цветок.
— Потому что не
считаю нужным терять
на это время.
Дарья же Александровна
считала переезд в деревню
на лето необходимым для детей, в особенности для девочки, которая не могла поправиться после скарлатины, и наконец, чтоб избавиться от мелких унижений, мелких долгов дровлнику, рыбнику, башмачнику, которые измучали ее.
Я
считаю, что для меня обязанность отправляться
на съезд, обсуждать дело мужика о лошади так же важна, как и всё, что я могу сделать.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я,
считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался
на втором курсе; так же
считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
Но Алексей Александрович не чувствовал этого и, напротив того, будучи устранен от прямого участия в правительственной деятельности, яснее чем прежде видел теперь недостатки и ошибки в деятельности других и
считал своим долгом указывать
на средства к исправлению их. Вскоре после своей разлуки с женой он начал писать свою первую записку о новом суде из бесчисленного ряда никому ненужных записок по всем отраслям управления, которые было суждено написать ему.
Она знала тоже, что действительно его интересовали книги политические, философские, богословские, что искусство было по его натуре совершенно чуждо ему, но что, несмотря
на это, или лучше вследствие этого, Алексей Александрович не пропускал ничего из того, что делало шум в этой области, и
считал своим долгом всё читать.
Она, эта вечно озабоченная, и хлопотливая, и недалекая, какою он
считал ее, Долли, неподвижно сидела с запиской в руке и с выражением ужаса, отчаяния и гнева смотрела
на него.
— Если вы приехали к нам, вы, единственная женщина из прежних друзей Анны — я не
считаю княжну Варвару, — то я понимаю, что вы сделали это не потому, что вы
считаете наше положение нормальным, но потому, что вы, понимая всю тяжесть этого положения, всё так же любите ее и хотите помочь ей. Так ли я вас понял? — спросил он, оглянувшись
на нее.
После долгих споров дело решили тем, чтобы мужикам принять эти одиннадцать стогов,
считая по пятидесяти возов,
на свою долю, а
на господскую долю выделять вновь.
Нет, уж извини, но я
считаю аристократом себя и людей подобных мне, которые в прошедшем могут указать
на три-четыре честные поколения семей, находившихся
на высшей степени образования (дарованье и ум — это другое дело), и которые никогда ни перед кем не подличали, никогда ни в ком не нуждались, как жили мой отец, мой дед.
— Ну да, а ум высокий Рябинина может. И ни один купец не купит не
считая, если ему не отдают даром, как ты. Твой лес я знаю. Я каждый год там бываю
на охоте, и твой лес стòит пятьсот рублей чистыми деньгами, а он тебе дал двести в рассрочку. Значит, ты ему подарил тысяч тридцать.
Серпуховской придумал ему назначение в Ташкент, и Вронский без малейшего колебания согласился
на это предложение. Но чем ближе подходило время отъезда, тем тяжелее становилась ему та жертва, которую он приносил тому, что он
считал должным.
Он не любил его вообще, теперь же
считал его самым опасным соперником, и ему досадно стало
на него, что он проскакал мимо, разгорячив его лошадь.
«Избавиться от того, что беспокоит», повторяла Анна. И, взглянув
на краснощекого мужа и худую жену, она поняла, что болезненная жена
считает себя непонятою женщиной, и муж обманывает ее и поддерживает в ней это мнение о себе. Анна как будто видела их историю и все закоулки их души, перенеся свет
на них. Но интересного тут ничего не было, и она продолжала свою мысль.
— Да, но вы себя не
считаете. Вы тоже ведь чего-нибудь стóите? Вот я про себя скажу. Я до тех пор, пока не хозяйничал, получал
на службе три тысячи. Теперь я работаю больше, чем
на службе, и, так же как вы, получаю пять процентов, и то дай Бог. А свои труды задаром.
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря
на всё, что он видел, Алексей Александрович всё-таки не позволял себе думать о настоящем положении своей жены. Он только видел внешние признаки. Он видел, что она вела себя неприлично, и
считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было не сказать более, а сказать только это. Он открыл рот, чтобы сказать ей, как она неприлично вела себя, но невольно сказал совершенно другое.
«Пятнадцать минут туда, пятнадцать назад. Он едет уже, он приедет сейчас. — Она вынула часы и посмотрела
на них. — Но как он мог уехать, оставив меня в таком положении? Как он может жить, не примирившись со мною?» Она подошла к окну и стала смотреть
на улицу. По времени он уже мог вернуться. Но расчет мог быть неверен, и она вновь стала вспоминать, когда он уехал, и
считать минуты.
— Но любовь ли это, друг мой? Искренно ли это? Положим, вы простили, вы прощаете… но имеем ли мы право действовать
на душу этого ангела? Он
считает ее умершею. Он молится за нее и просит Бога простить ее грехи… И так лучше. А тут что он будет думать?
Брат же,
на другой день приехав утром к Вронскому, сам спросил его о ней, и Алексей Вронский прямо сказал ему, что он смотрит
на свою связь с Карениной как
на брак; что он надеется устроить развод и тогда женится
на ней, а до тех пор
считает ее такою же своею женой, как и всякую другую жену, и просит его так передать матери и своей жене.
Отношения к мужу были яснее всего. С той минуты, как Анна полюбила Вронского, он
считал одно свое право
на нее неотъемлемым. Муж был только излишнее и мешающее лицо. Без сомнения, он был в жалком положении, но что было делать? Одно,
на что имел право муж, это было
на то, чтобы потребовать удовлетворения с оружием в руках, и
на это Вронский был готов с первой минуты.
Дарья Александровна исполнила свое намерение и поехала к Анне. Ей очень жалко было огорчить сестру и сделать неприятное ее мужу; она понимала, как справедливы Левины, не желая иметь никаких сношений с Вронским; но она
считала своею обязанностью побывать у Анны и показать ей, что чувства ее не могут измениться, несмотря
на перемену ее положения.
Он
считал русского мужика стоящим по развитию
на переходной ступени от обезьяны к человеку, а вместе с тем
на земских выборах охотнее всех пожимал руку мужикам и выслушивал их мнения.
Он воображал себе, вероятно ошибочно, что вырез этот сделан
на его счет, и
считал себя не в праве смотреть
на него и старался не смотреть
на него; но чувствовал, что он виноват уж за одно то, что вырез сделан.
Он, желая выказать свою независимость и подвинуться, отказался от предложенного ему положения, надеясь, что отказ этот придаст ему большую цену; но оказалось, что он был слишком смел, и его оставили; и, волей-неволей сделав себе положение человека независимого, он носил его, весьма тонко и умно держа себя, так, как будто он ни
на кого не сердился, не
считал себя никем обиженным и желает только того, чтоб его оставили в покое, потому что ему весело.
И чтобы не осуждать того отца, с которым он жил и от которого зависел и, главное, не предаваться чувствительности, которую он
считал столь унизительною, Сережа старался не смотреть
на этого дядю, приехавшего нарушать его спокойствие, и не думать про то, что он напоминал.
В это время, когда экипаж был таким образом остановлен, Селифан и Петрушка, набожно снявши шляпу, рассматривали, кто, как, в чем и
на чем ехал,
считая числом, сколько было всех и пеших и ехавших, а барин, приказавши им не признаваться и не кланяться никому из знакомых лакеев, тоже принялся рассматривать робко сквозь стеклышка, находившиеся в кожаных занавесках: за гробом шли, снявши шляпы, все чиновники.
—
Счел долгом представиться вашему превосходительству. Питая уваженье к доблестям мужей, спасавших отечество
на бранном поле,
счел долгом представиться лично вашему превосходительству.
Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась
на полсвета, да и ступай
считать версты, пока не зарябит тебе в очи.
В старости у него образовался постоянный взгляд
на вещи и неизменные правила, — но единственно
на основании практическом: те поступки и образ жизни, которые доставляли ему счастие или удовольствия, он
считал хорошими и находил, что так всегда и всем поступать должно. Он говорил очень увлекательно, и эта способность, мне кажется, усиливала гибкость его правил: он в состоянии был тот же поступок рассказать как самую милую шалость и как низкую подлость.