Неточные совпадения
Из-под собаки, из-под
ног охотников беспрестанно вылетали бекасы, и Левин мог бы поправиться; но чем больше он
стрелял, тем больше срамился пред Весловским, весело палившим
в меру и не
в меру, ничего не убивавшим и нисколько этим не смущавшимся.
Косые лучи солнца были еще жарки; платье, насквозь промокшее от пота, липло к телу; левый сапог, полный воды, был тяжел и чмокал; по испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался пот; во рту была горечь,
в носу запах пороха и ржавчины,
в ушах неперестающее чмоканье бекасов; до стволов нельзя было дотронуться, так они разгорелись; сердце стучало быстро и коротко; руки тряслись от волнения, и усталые
ноги спотыкались и переплетались по кочкам и трясине; но он всё ходил и
стрелял.
За спиною Самгина, толкнув его вперед, хрипло рявкнула женщина, раздалось тихое ругательство, удар по мягкому, а Самгин очарованно смотрел, как передовой солдат и еще двое, приложив ружья к плечам, начали
стрелять. Сначала упал, высоко взмахнув
ногою, человек, бежавший на Воздвиженку, за ним, подогнув колени, грузно свалился старик и пополз, шлепая палкой по камням, упираясь рукой
в мостовую; мохнатая шапка свалилась с него, и Самгин узнал: это — Дьякон.
В такие дни нельзя
стрелять: птица, выпорхнув у вас из-под
ног, тотчас же исчезает
в беловатой мгле неподвижного тумана.
Когда же тетерев вытянул шею, встал на
ноги, беспрестанно повертывает голову направо и налево или, делая боковые шаги к тонкому концу сучка, потихоньку кудахчет, как курица, то охотник должен
стрелять немедленно, если подъехал уже
в меру: тетерев сбирается
в путь; он вдруг присядет и слетит.
Каратаев вел жизнь самобытную: большую часть лета проводил он, разъезжая
в гости по башкирским кочевьям и каждый день напиваясь допьяна кумысом; по-башкирски говорил, как башкирец; сидел верхом на лошади и не слезал с нее по целым дням, как башкирец, даже
ноги у него были колесом, как у башкирца;
стрелял из лука, разбивая стрелой яйцо на дальнем расстоянии, как истинный башкирец; остальное время года жил он
в каком-то чулане с печью, прямо из сеней, целый день глядел, высунувшись,
в поднятое окошко, даже зимой
в жестокие морозы, прикрытый ергаком, [Ергак (обл.) — тулуп из короткошерстных шкур (жеребячьих, сурочьих и т. п.), сшитый шерстью наружу.] насвистывая башкирские песни и попивая, от времени до времени целительный травник или ставленый башкирский мед.
«Ну, я вернулся, — сказал я, — теперь уходи ты!» Он схватил ружье, выстрелил, но оно было заряжено на птицу дробью, а
стрелял он мне
в ноги.
— Не всякий может, — сказал он внушительно; и, расставив длинные
ноги и раскрыв от удовольствия рот, критически уставился на Сашу. И с легким опасением заметил, что тот немного побледнел и как-то медленно переложил револьвер из левой руки
в правую: точно лип к руке холодный и тяжелый, сверкнувший под солнцем браунинг. «Волнуется юноша, — думает, что
в Телепнева
стреляет. Но руку держит хорошо».
— Младший… Прости меня, царь, я не мог настоять на том, чтобы твое повеление было исполнено
в точности… Младший натянул тетиву и положил уже на нее стрелу, но вдруг опустил лук к
ногам, повернулся и сказал, заплакав: «Нет, я не могу сделать этого… Не буду
стрелять в труп моего отца».
И вдруг то необыкновенно хорошее, радостное и мирное, чего я не испытывал с самого детства, нахлынуло на меня вместе с сознанием, что я далек от смерти, что впереди еще целая жизнь, которую я, наверно, сумею повернуть по-своему (о! наверно сумею), и я, хотя с трудом, повернулся на бок, поджал
ноги, подложил ладонь под голову и заснул, точно так, как
в детстве, когда, бывало, проснешься ночью возле спящей матери, когда
в окно стучит ветер, и
в трубе жалобно воет буря, и бревна дома
стреляют, как из пистолета, от лютого мороза, и начнешь тихонько плакать, и боясь и желая разбудить мать, и она проснется, сквозь сон поцелует и перекрестит, и, успокоенный, свертываешься калачиком и засыпаешь с отрадой
в маленькой душе.
Приходилось
стрелять в людей,
в меня тоже палили, лошадь пострадала,
ногу вывихнул, а у меня — жена, троё ребят, — попросился, чтобы перевели.
Катя вздрогнула. Вдруг она вспомнила рассказ Дмитрия, как он
стрелял по двоим, убегавшим от контрразведки, и как ранил одного
в ногу.
И когда они начали
стрелять, мы некоторое время не могли понять, что это значит, и еще улыбались — под целым градом шрапнелей и пуль, осыпавших нас и сразу выхвативших сотни человек. Кто-то крикнул об ошибке, и — я твердо помню это — мы все увидели, что это неприятель, и что форма эта его, а не наша, и немедленно ответили огнем. Минут, вероятно, через пятнадцать по начале этого странного боя мне оторвало обе
ноги, и опомнился я уже
в лазарете, после ампутации.
— Да… Так…
В городе я тоже видел одного, который не ест мяса. Это теперь такая вера пошла. Что ж? Это хорошо. Не все же резать и
стрелять, знаете ли, надо когда-нибудь и угомониться, дать покой и тварям. Грех убивать, грех, — что и говорить. Иной раз подстрелишь зайца, ранишь его
в ногу, а он кричит, словно ребенок. Значит, больно!