Неточные совпадения
Что шаг, то натыкалися
Крестьяне на диковину:
Особая и
страннаяРабота всюду шла.
Один дворовый мучился
У двери: ручки медные
Отвинчивал;
другойНес изразцы какие-то.
«Наковырял, Егорушка?» —
Окликнули с пруда.
В саду ребята яблоню
Качали. — Мало, дяденька!
Теперь они осталися
Уж только наверху,
А было их до пропасти!
Некоторое время Угрюм-Бурчеев безмолвствовал. С каким-то
странным любопытством следил он, как волна плывет за волною, сперва одна, потом
другая, и еще, и еще… И все это куда-то стремится и где-то, должно быть, исчезает…
Голова у этого
другого градоначальника была совершенно новая и притом покрытая лаком. Некоторым прозорливым гражданам показалось
странным, что большое родимое пятно, бывшее несколько дней тому назад на правой щеке градоначальника, теперь очутилось на левой.
Вернувшись домой после трех бессонных ночей, Вронский, не раздеваясь, лег ничком на диван, сложив руки и положив на них голову. Голова его была тяжела. Представления, воспоминания и мысли самые
странные с чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна
другою: то это было лекарство, которое он наливал больной и перелил через ложку, то белые руки акушерки, то
странное положение Алексея Александровича на полу пред кроватью.
Потные, измученные скакавшие лошади, провожаемые конюхами, уводились домой, и одна зa
другой появлялись новые к предстоящей скачке, свежие, большею частию английские лошади, в капорах, со своими поддернутыми животами,похожие на
странных огромных птиц.
Как будто было что-то в этом такое, чего она не могла или не хотела уяснить себе, как будто, как только она начинала говорить про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя и выступала
другая,
странная, чуждая ему женщина, которой он не любил и боялся и которая давала ему отпор.
Когда она проснулась на
другое утро, первое, что представилось ей, были слова, которые она сказала мужу, и слова эти ей показались так ужасны, что она не могла понять теперь, как она могла решиться произнести эти
странные грубые слова, и не могла представить себе того, что из этого выйдет.
И Лизавета Петровна подняла к Левину на одной руке (
другая только пальцами подпирала качающийся затылок) это
странное, качающееся и прячущее свою голову за края пеленки красное существо. Но были тоже нос, косившие глаза и чмокающие губы.
Вернер был мал ростом, и худ, и слаб, как ребенок; одна нога была у него короче
другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна: он стриг волосы под гребенку, и неровности его черепа, обнаруженные таким образом, поразили бы френолога
странным сплетением противоположных наклонностей.
Странное дело! оттого ли, что честолюбие уже так сильно было в них возбуждено; оттого ли, что в самых глазах необыкновенного наставника было что-то говорящее юноше: вперед! — это слово, производящее такие чудеса над русским человеком, — то ли,
другое ли, но юноша с самого начала искал только трудностей, алча действовать только там, где трудно, где нужно было показать бóльшую силу души.
И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими
странными героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы! И далеко еще то время, когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облеченной в святый ужас и в блистанье главы и почуют в смущенном трепете величавый гром
других речей…
Да не покажется читателю
странным, что обе дамы были не согласны между собою в том, что видели почти в одно и то же время. Есть, точно, на свете много таких вещей, которые имеют уже такое свойство: если на них взглянет одна дама, они выйдут совершенно белые, а взглянет
другая, выйдут красные, красные, как брусника.
Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто
странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат;
Кто в пятьдесят освободился
От частных и
других долгов,
Кто славы, денег и чинов
Спокойно в очередь добился,
О ком твердили целый век:
N. N. прекрасный человек.
Прости ж и ты, мой спутник
странный,
И ты, мой верный идеал,
И ты, живой и постоянный,
Хоть малый труд. Я с вами знал
Всё, что завидно для поэта:
Забвенье жизни в бурях света,
Беседу сладкую
друзей.
Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне —
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще не ясно различал.
Да и что такое эти все, все муки прошлого! Всё, даже преступление его, даже приговор и ссылка казались ему теперь, в первом порыве, каким-то внешним,
странным, как бы даже и не с ним случившимся фактом. Он, впрочем, не мог в этот вечер долго и постоянно о чем-нибудь думать, сосредоточиться на чем-нибудь мыслью; да он ничего бы и не разрешил теперь сознательно; он только чувствовал. Вместо диалектики наступила жизнь, и в сознании должно было выработаться что-то совершенно
другое.
— Не знаю-с… Извините… — пробормотал господин, испуганный и вопросом, и
странным видом Раскольникова, и перешел на
другую сторону улицы.
В коридоре было темно; они стояли возле лампы. С минуту они смотрели
друг на
друга молча. Разумихин всю жизнь помнил эту минуту. Горевший и пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением, проницал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то
странное как будто прошло между ними… Какая-то идея проскользнула, как будто намек; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон… Разумихин побледнел как мертвец.
Кашель задушил ее, но острастка пригодилась. Катерины Ивановны, очевидно, даже побаивались; жильцы, один за
другим, протеснились обратно к двери с тем
странным внутренним ощущением довольства, которое всегда замечается, даже в самых близких людях, при внезапном несчастии с их ближним, и от которого не избавлен ни один человек, без исключения, несмотря даже на самое искреннее чувство сожаления и участия.
Но, несмотря на ту же тревогу, Авдотья Романовна хоть и не пугливого была характера, но с изумлением и почти даже с испугом встречала сверкающие диким огнем взгляды
друга своего брата, и только беспредельная доверенность, внушенная рассказами Настасьи об этом
странном человеке, удержала ее от покушения убежать от него и утащить за собою свою мать.
И вдруг
странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти к Соне прошло по его сердцу. Как бы удивясь и испугавшись сам этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть его исчезла, как призрак. Это было не то; он принял одно чувство за
другое. Это только значило, что та минута пришла.
Страннее всего показалось потом Заметову, что ровно целую минуту длилось у них молчание и ровно целую минуту они так
друг на
друга глядели.
«Чем, чем, — думал он, — моя мысль была глупее
других мыслей и теорий, роящихся и сталкивающихся одна с
другой на свете, с тех пор как этот свет стоит? Стоит только посмотреть на дело совершенно независимым, широким и избавленным от обыденных влияний взглядом, и тогда, конечно, моя мысль окажется вовсе не так…
странною. О отрицатели и мудрецы в пятачок серебра, зачем вы останавливаетесь на полдороге!
Глаша. Кто вас разберет, все вы
друг на
друга клеплете, что вам ладно-то не живется? Уж у нас ли, кажется, вам,
странным, не житье, а вы все ссоритесь да перекоряетесь; греха-то вы не боитесь.
Ну, Сонюшка, тебе покой я дам:
Бывают странны сны, а наяву
страннее;
Искала ты себе травы,
На
друга набрела скорее;
Повыкинь вздор из головы;
Где чудеса, там мало складу. —
Поди-ка, ляг, усни опять.
—
Странное лицо у Макарова. Такое раздражающее, если смотреть в профиль. Но анфас — лицо
другого человека. Я не говорю, что он двуличен в смысле нелестном для него. Нет, он… несчастливо двуличен…
Глубоко внизу зловеще бормотал Терек, это был звук
странный, как будто мощные камни, сжимая ущелье, терлись
друг о
друга и скрипели.
Ехала бугристо нагруженная зеленая телега пожарной команды, под ее дугою качался и весело звонил колокольчик. Парой рыжих лошадей правил краснолицый солдат в синей рубахе, медная голова его ослепительно сияла. Очень
странное впечатление будили у Самгина веселый колокольчик и эта медная башка, сиявшая празднично. За этой телегой ехала
другая, третья и еще, и над каждой торжественно возвышалась медная голова.
Неужели барственный Григорович, картежный игрок Некрасов, Златовратский и
другие действительно обладали каким-то
странным чувством, которое казалось им любовью к народу?
Над крыльцом дугою изгибалась большая, затейливая вывеска, — на белом поле красной и синей краской были изображены: мужик в
странной позе — он стоял на одной ноге, вытянув
другую вместе с рукой над хомутом, за хомутом — два цепа; за ними — большой молоток; дальше — что-то непонятное и — девица с парнем; пожимая
друг другу руки, они целовались.
Владимирские пастухи-рожечники, с аскетическими лицами святых и глазами хищных птиц, превосходно играли на рожках русские песни, а на
другой эстраде, против военно-морского павильона, чернобородый красавец Главач дирижировал струнным инструментам своего оркестра
странную пьесу, которая называлась в программе «Музыкой небесных сфер». Эту пьесу Главач играл раза по три в день, публика очень любила ее, а люди пытливого ума бегали в павильон слушать, как тихая музыка звучит в стальном жерле длинной пушки.
«Это — опасное уменье, но — в какой-то степени — оно необходимо для защиты против насилия враждебных идей, — думал он. — Трудно понять, что он признает, что отрицает. И — почему, признавая одно, отрицает
другое? Какие люди собираются у него? И как ведет себя с ними эта
странная женщина?»
Клим нередко ощущал, что он тупеет от
странных выходок Дронова, от его явной грубой лжи. Иногда ему казалось, что Дронов лжет только для того, чтоб издеваться над ним. Сверстников своих Дронов не любил едва ли не больше, чем взрослых, особенно после того, как дети отказались играть с ним. В играх он обнаруживал много хитроумных выдумок, но был труслив и груб с девочками, с Лидией — больше
других. Презрительно называл ее цыганкой, щипал, старался свалить с ног так, чтоб ей было стыдно.
В магазинах вспыхивали огни, а на улице сгущался мутный холод, сеялась какая-то сероватая пыль, пронзая кожу лица. Неприятно было видеть людей, которые шли встречу
друг другу так, как будто ничего печального не случилось; неприятны голоса женщин и топот лошадиных копыт по торцам, —
странный звук, точно десятки молотков забивали гвозди в небо и в землю, заключая и город и душу в холодную, скучную темноту.
—
Странная привычка — читать, — заговорила Лидия. — Все равно как жить на чужой счет. И все
друг друга спрашивают: читал, читала, читали?
Но почти всегда, вслед за этим, Клим недоуменно, с досадой, близкой злому унынию, вспоминал о Лидии, которая не умеет или не хочет видеть его таким, как видят
другие. Она днями и неделями как будто даже и совсем не видела его, точно он для нее бесплотен, бесцветен, не существует. Вырастая, она становилась все более
странной и трудной девочкой. Варавка, улыбаясь в лисью бороду большой, красной улыбкой, говорил...
А на
другой день Безбедов вызвал у Самгина
странное подозрение: всю эту историю с выстрелом он рассказал как будто только для того, чтоб вызвать интерес к себе; размеры своего подвига он значительно преувеличил, — выстрелил он не в лицо голубятника, а в живот, и ни одна дробинка не пробила толстое пальто. Спокойно поглаживая бритый подбородок и щеки, он сказал...
Страннее всего то, что она перестала уважать свое прошедшее, даже стала его стыдиться с тех пор, как стала неразлучна с Штольцем, как он овладел ее жизнью. Узнай барон, например, или
другой кто-нибудь, она бы, конечно, смутилась, ей было бы неловко, но она не терзалась бы так, как терзается теперь при мысли, что об этом узнает Штольц.
Так состоялась
странная сделка, после которой бродяга и миллионер расстались, вполне довольные
друг другом.
Райский, воротясь с прогулки, пришел к завтраку тоже с каким-то
странным, решительным лицом, как будто у человека впереди было сражение или
другое важное, роковое событие и он приготовлялся к нему. Что-то обработалось, выяснилось или определилось в нем. Вчерашней тучи не было. Он так же покойно глядел на Веру, как на прочих, не избегал взглядов и Татьяны Марковны и этим поставил ее опять в недоумение.
— Именно, Анна Андреевна, — подхватил я с жаром. — Кто не мыслит о настоящей минуте России, тот не гражданин! Я смотрю на Россию, может быть, с
странной точки: мы пережили татарское нашествие, потом двухвековое рабство и уж конечно потому, что то и
другое нам пришлось по вкусу. Теперь дана свобода, и надо свободу перенести: сумеем ли? Так же ли по вкусу нам свобода окажется? — вот вопрос.
Друг мой, я говорю в какой-то
странной надежде, что ты поймешь всю эту белиберду.
Удивлялся я тому и прежде, и не в ее пользу, а тут как-то особенно сообразил — и все
странные мысли, одна за
другой, текли в голову.
Однако сделалось по-моему: на том же дворе, но в
другом флигеле, жил очень бедный столяр, человек уже пожилой и пивший; но у жены его, очень еще не старой и очень здоровой бабы, только что помер грудной ребеночек и, главное, единственный, родившийся после восьми лет бесплодного брака, тоже девочка и, по
странному счастью, тоже Ариночка.
Еще
страннее происшествие случилось с Беном. Он, с товарищами же, ходил далеко внутрь на большую охоту и попал на племя, которое воевало с
другим.
Погода
странная — декабрь, а тепло: вчера была гроза; там вдруг пахнет холодом, даже послышится запах мороза, а на
другой день в пальто нельзя ходить.
Но с
странным чувством смотрю я на эти игриво-созданные, смеющиеся берега: неприятно видеть этот сон, отсутствие движения. Люди появляются редко; животных не видать; я только раз слышал собачий лай. Нет людской суеты; мало признаков жизни. Кроме караульных лодок
другие робко и торопливо скользят у берегов с двумя-тремя голыми гребцами, с слюнявым мальчишкой или остроглазой девчонкой.
И камень не такой, и песок рыжий, и травы
странные: одна какая-то кудрявая,
другая в палец толщиной, третья бурая, как мох, та дымчатая.
— Ах, что это? Зачем? — проговорила она и тем
странным, всегда особенно сильно действующим на Нехлюдова, косящим взглядом посмотрела ему в глаза. Несколько секунд они молча смотрели в глаза
друг друга. И взгляд этот многое сказал и тому и
другому.
Нехлюдов тотчас же, несмотря на
странный мундир и на то, что он лет шесть не видал его, узнал в нем одного из лучших
друзей своего студенческого времени.
— Слышишь? распустеха-то, — проговорила Кораблева, обращая внимание Масловой на
странные звуки, слышавшиеся с
другой стороны нар.