Неточные совпадения
Стоя в холодке вновь покрытой риги с необсыпавшимся еще пахучим листом лещинового решетника, прижатого к облупленным свежим осиновым слегам соломенной крыши, Левин глядел то сквозь открытые ворота, в которых толклась и играла
сухая и горькая пыль молотьбы,
на освещенную горячим солнцем траву гумна и свежую солому, только что вынесенную из сарая, то
на пестроголовых белогрудых ласточек, с присвистом влетавших под крышу и, трепля крыльями, останавливавшихся в просветах ворот, то
на народ, копошившийся в темной и пыльной риге, и думал странные мысли...
В другой стороне мужики в одних рубахах,
стоя на телегах, накладывали копны и пылили по
сухому, раскаленному полю.
И пробились было уже козаки, и, может быть, еще раз послужили бы им верно быстрые кони, как вдруг среди самого бегу остановился Тарас и вскрикнул: «
Стой! выпала люлька с табаком; не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим ляхам!» И нагнулся старый атаман и стал отыскивать в траве свою люльку с табаком, неотлучную сопутницу
на морях, и
на суше, и в походах, и дома.
На другой стороне, почти к боковым воротам,
стоял другой полковник, небольшой человек, весь высохший; но малые зоркие очи глядели живо из-под густо наросших бровей, и оборачивался он скоро
на все стороны, указывая бойко тонкою,
сухою рукою своею, раздавая приказанья, видно было, что, несмотря
на малое тело свое, знал он хорошо ратную науку.
Я посмотрел вокруг себя и, к крайнему моему удивлению, увидел, что мы с пузатым купцом
стоим, действительно, только вдвоем, а вокруг нас ровно никого нет. Бабушки тоже не было, да я о ней и забыл, а вся ярмарка отвалила в сторону и окружила какого-то длинного,
сухого человека, у которого поверх полушубка был надет длинный полосатый жилет, а
на нем нашиты стекловидные пуговицы, от которых, когда он поворачивался из стороны в сторону, исходило слабое, тусклое блистание.
Здесь,
на воздухе, выстрелы трещали громко, и после каждого хотелось тряхнуть головой, чтобы выбросить из уха
сухой, надсадный звук. Было слышно и визгливое нытье летящих пуль. Самгин оглянулся назад — двери сарая были открыты, задняя его стена разобрана; пред широкой дырою
на фоне голубоватого неба
стояло голое дерево, — в сарае никого не было.
В центре толпы, с флагом
на длинном древке,
стоял Корнев, голова его была выше всех. Самгин отметил, что сегодня у Корнева другое лицо, не столь
сухое и четкое, как всегда, и глаза — другие, детские глаза.
Под ветлой
стоял Туробоев, внушая что-то уряднику, держа белый палец у его носа. По площади спешно шагал к ветле священник с крестом в руках, крест сиял, таял, освещая темное,
сухое лицо. Вокруг ветлы собрались плотным кругом бабы, урядник начал расталкивать их, когда подошел поп, — Самгин увидал под ветлой парня в розовой рубахе и Макарова
на коленях перед ним.
Он сел
на том месте, где
стоял, и с ужасом слушал шум раздвигаемых ею ветвей и треск
сухих прутьев под ногами.
Там, у царицы пира, свежий, блистающий молодостью лоб и глаза, каскадом падающая
на затылок и шею темная коса, высокая грудь и роскошные плечи. Здесь — эти впадшие, едва мерцающие, как искры, глаза,
сухие, бесцветные волосы, осунувшиеся кости рук… Обе картины подавляли его ужасающими крайностями, между которыми лежала такая бездна, а между тем они
стояли так близко друг к другу. В галерее их не поставили бы рядом: в жизни они сходились — и он смотрел одичалыми глазами
на обе.
Один только отец Аввакум, наш добрый и почтенный архимандрит, относился ко всем этим ожиданиям, как почти и ко всему, невозмутимо-покойно и даже скептически. Как он сам лично не имел врагов, всеми любимый и сам всех любивший, то и не предполагал их нигде и ни в ком: ни
на море, ни
на суше, ни в людях, ни в кораблях. У него была вражда только к одной большой пушке, как совершенно ненужному в его глазах предмету, которая
стояла в его каюте и отнимала у него много простора и свету.
Мы пошли обратно к городу, по временам останавливаясь и любуясь яркой зеленью посевов и правильно изрезанными полями, засеянными рисом и хлопчатобумажными кустарниками, которые очень некрасивы без бумаги: просто
сухие, черные прутья, какие остаются
на выжженном месте. Голоногие китайцы,
стоя по колено в воде, вытаскивали пучки рисовых колосьев и пересаживали их
на другое место.
Они
стояли за углом сеней
на стаявшем
сухом месте, и он весь был полон мучительным, неудовлетворенным желанием.
Отроги хребта, сильно размытые и прорезанные горными ключами, казались сопками, разобщенными друг от друга. Дальше за ними виднелся гребень водораздела; точно высокой стеной окаймлял он истоки Такунчи. Природа словно хотела резко отграничить здесь прибрежный район от бассейна Имана. В том же месте, где соединялись 3 ручья, была небольшая полянка, и
на ней
стояла маленькая фанзочка, крытая корьем и
сухой травой.
Я поглядел кругом: торжественно и царственно
стояла ночь; сырую свежесть позднего вечера сменила полуночная
сухая теплынь, и еще долго было ей лежать мягким пологом
на заснувших полях; еще много времени оставалось до первого лепета, до первых шорохов и шелестов утра, до первых росинок зари.
Старые деревья с
сухой сердцевиной горели,
стоя на корню.
Уже с утра я заметил, что в атмосфере творится что-то неладное. В воздухе
стояла мгла; небо из синего стало белесоватым; дальних гор совсем не было видно. Я указал Дерсу
на это явление и стал говорить ему многое из того, что мне было известно из метеорологии о
сухой мгле.
Справа у забора
стоял амбар
на сваях. В нем хранились кожи изюбров,
сухие рога и более 190 кг жил, вытянутых из задних ног животных. Сваренные панты и высушенные оленьи хвосты висели рядами под коньком у самой крыши.
…В Москву я из деревни приехал в Великий пост; снег почти сошел, полозья режут по камням, фонари тускло отсвечиваются в темных лужах, и пристяжная бросает прямо в лицо мороженую грязь огромными кусками. А ведь престранное дело: в Москве только что весна установится, дней пять пройдут
сухих, и вместо грязи какие-то облака пыли летят в глаза, першит, и полицмейстер,
стоя озабоченно
на дрожках, показывает с неудовольствием
на пыль — а полицейские суетятся и посыпают каким-то толченым кирпичом от пыли!»
Требовалось сравнить, все ли тут так же прочно, солидно и просторно, как у нас, в Малиновце; как устроены стойла для лошадей, много ли
стоит жеребцов, которых в стадо не гоняют, а держат постоянно
на сухом корму; обширен ли скотный двор, похожа ли савельцевская кухарка в застольной
на нашу кухарку Василису и т. д.
Ароматная паюсная, мартовская, с Сальянских промыслов, пухла
на серебряных блюдах; далее
сухая мешочная — тонким ножом пополам каждая икринка режется — высилась, сохраняя форму мешков, а лучшая в мире паюсная икра с особым землистым ароматом, ачуевская — кучугур,
стояла огромными глыбами
на блюдах…
Не ответив, она смотрела в лицо мне так, что я окончательно растерялся, не понимая — чего ей надо? В углу под образами торчал круглый столик,
на нем ваза с пахучими
сухими травами и цветами, в другом переднем углу
стоял сундук, накрытый ковром, задний угол был занят кроватью, а четвертого — не было, косяк двери
стоял вплоть к стене.
Не помню, как я очутился в комнате матери у бабушки
на коленях, пред нею
стояли какие-то чужие люди,
сухая, зеленая старуха строго говорила, заглушая все голоса...
Мастер,
стоя пред широкой низенькой печью, со вмазанными в нее тремя котлами, помешивал в них длинной черной мешалкой и, вынимая ее, смотрел, как стекают с конца цветные капли. Жарко горел огонь, отражаясь
на подоле кожаного передника, пестрого, как риза попа. Шипела в котлах окрашенная вода, едкий пар густым облаком тянулся к двери, по двору носился
сухой поземок.
Около тюрьмы есть колодец, и по нему можно судить о высоте почвенной воды. Вследствие особого строения здешней почвы почвенная вода даже
на кладбище, которое расположено
на горе у моря,
стоит так высоко, что я в
сухую погоду видел могилы, наполовину заполненные водою. Почва около тюрьмы и во всем посту дренирована канавами, но недостаточно глубокими, и от сырости тюрьма совсем не обеспечена.
С одной стороны дороги — необозримое озимое поле, кое-где перерезанное неглубокими овражками, блестит мокрой землею и зеленью и расстилается тенистым ковром до самого горизонта; с другой стороны — осиновая роща, поросшая ореховым и черемушным подседом, как бы в избытке счастия
стоит, не шелохнется и медленно роняет с своих обмытых ветвей светлые капли дождя
на сухие прошлогодние листья.
На другом столе, покрытом другого рода, но не менее богатой скатертью,
стояли на тарелках конфеты, очень хорошие, варенья киевские, жидкие и
сухие, мармелад, пастила, желе, французские варенья, апельсины, яблоки и трех или четырех сортов орехи, — одним словом, целая фруктовая лавка.
Она молчала, проводя по губам
сухим языком. Офицер говорил много, поучительно, она чувствовала, что ему приятно говорить. Но его слова не доходили до нее, не мешали ей. Только когда он сказал: «Ты сама виновата, матушка, если не умела внушить сыну уважения к богу и царю…», она,
стоя у двери и не глядя
на него, глухо ответила...
Хохол, высокий и
сухой, покачиваясь
на ногах,
стоял среди комнаты и смотрел
на Николая сверху вниз, сунув руки в карманы, а Николай крепко сидел
на стуле, окруженный облаками дыма, и
на его сером лице выступили красные пятна.
Братья застали офицера перед складным столом,
на котором
стоял стакан холодного чаю с папиросной золой и поднос с водкой и крошками
сухой икры и хлеба, в одной желтовато-грязной рубашке, считающего
на больших счетах огромную кипу ассигнаций.
Все убранство в нем хоть было довольно небогатое, но прочное, чисто содержимое и явно носящее
на себе аптекарский характер: в нескольких витринах пестрели искусно высушенные растения разных стран и по преимуществу те, которые употреблялись для лекарств;
на окнах лежали стеклянные трубочки и
стояла лампа Берцелиуса [Лампа Берцелиуса — спиртовая лампа с двойным током воздуха.], а также виднелись паяльная трубка и четвероугольный кусок угля, предназначенные, вероятно, для
сухого анализа, наконец, тут же валялась фарфоровая воронка с воткнутою в нее пропускною бумагою; сверх того,
на одном покойном кресле лежал кот с полузакрытыми, гноящимися глазами.
На широкой поляне, окруженной древними дубами и непроходимым ломом,
стояло несколько земляных куреней; а между ними
на опрокинутых пнях,
на вывороченных корнях,
на кучах сена и
сухих листьев лежало и сидело множество людей разных возрастов, в разных одеждах.
— Не чеши рук, — ползет ко мне его
сухой шепот. — Ты служишь в первоклассном магазине
на главной улице города, это надо помнить! Мальчик должен
стоять при двери, как статуй…
На дворе, темном и грязном, хотя погода
стояла сухая, солнечная, появилась женщина и крикнула, встряхивая какою-то тряпкой...
Порохонцев подошел поспешно к скамье, еще собственноручно пошатал ее и сел не прежде, как убедясь, что скамья действительно
стоит крепко. Едва только барин присел, Комарь взял его сзади под плечи, а Комарева жена, поставив
на ковер таз с мочалкой и простыней, принялась разоблачать воинственного градоначальника. Сначала она сняла с него ермолку, потом вязаную фуфайку, потом туфли, носки, затем осторожно наложила свои ладони
на сухие ребра ротмистра и остановилась, скосив в знак внимания набок свою голову.
На одном столе
стоял круглый, китайского фарфора, конфетный прибор,
на круглом же железном подносе, раззолоченном и раскрашенном яркими цветами; прибор состоял из каких-то продолговатых ящичков с крышками, плотно вставляющихся в фарфоровые же перегородки; в каждом ящичке было варенье: малиновое, клубничное, вишневое, смородинное трех сортов и костяничное, а в середине прибора, в круглом, как бы небольшом соуснике, помещался
сухой розовый цвет.
На дворе
стояла сухая морозная ночь.
Сели
на песке кучками по восьмеро
на чашку. Сперва хлебали с хлебом «юшку», то есть жидкий навар из пшена с «поденьем», льняным черным маслом, а потом густую пшенную «ройку» с ним же. А чтобы
сухое пшено в рот лезло, зачерпнули около берега в чашки воды: ложка каши — ложка воды, а то ройка крута и суха, в глотке
стоит. Доели. Туман забелел кругом. Все жались под дым, а то комар заел. Онучи и лапти
сушили. Я в первый раз в жизни надел лапти и нашел, что удобнее обуви и не придумаешь: легко и мягко.
Такие складные удилища, хорошо отделанные, с набалдашником и наконечником, имеют наружность толстой красивой палки; кто увидит их в первый раз, тот и не узнает, что это целая удочка; но, во-первых, оно
стоит очень недешево; во-вторых, для большой рыбы оно не удобно и не благонадежно: ибо у него гнется только верхушка, то есть первое коленце, состоящее из китового уса или камышинки, а для вытаскивания крупной рыбы необходимо, чтобы гибь постепенно проходила сквозь удилище по крайней мере до половины его; в-третьих, его надобно держать всегда в руках или класть
на что-нибудь
сухое, а если станешь класть
на воду, что иногда неизбежно, то оно намокнет, разбухнет и даже со временем треснет; к тому же размокшие коленца, покуда не высохнут, не будут свободно вкладываться одно в другое; в-четвертых, все это надо делать неторопливо и аккуратно — качества, противоположные натуре русского человека: всякий раз вынимать, вытирать, вкладывать, свинчивать, развинчивать, привязывать и отвязывать лесу с наплавком, грузилом и крючком, которую опять надобно
на что-нибудь намотать, положить в футляр или ящичек и куда-нибудь спрятать…
В углу, в приемной,
стоит большой образ в киоте, с тяжелою лампадой, возле — ставник в белом чехле;
на стенах висят портреты архиереев, вид Святогорского монастыря и венки из
сухих васильков.
Общество садилось за столы, гремя придвигаемыми стульями… Бобров продолжал
стоять на том самом месте, где его покинула Нина. Чувства унижения, обиды и безнадежной, отчаянной тоски попеременно терзали его. Слез не было, но что-то жгучее щипало глаза, и в горле
стоял сухой и колючий клубок… Музыка продолжала болезненно и однообразно отзываться в его голове.
Перед ним
стоял с лампой в руке маленький старичок, одетый в тяжёлый, широкий, малинового цвета халат. Череп у него был почти голый,
на подбородке беспокойно тряслась коротенькая, жидкая, серая бородка. Он смотрел в лицо Ильи, его острые, светлые глазки ехидно сверкали, верхняя губа, с жёсткими волосами
на ней, шевелилась. И лампа тряслась в
сухой, тёмной руке его.
На пороге двери явилась сестра Гаврика. Несколько секунд она
стояла неподвижно, прямая, высоко закинув голову и оглядывая всех прищуренными глазами. Потом
на её некрасивом,
сухом лице явилась гримаса отвращения, и, не ответив
на поклон Ильи, она сказала брату...
Илья
стоял в двери, сердце его неприятно сжалось. Он видел, как бессильно качается
на тонкой шее большая голова Якова, видел жёлтое,
сухое лицо Перфишки, освещённое блаженной улыбкою, и ему не верилось, что он действительно Якова видит, кроткого и тихого Якова. Он подошёл к нему.
На широкой кушетке, подобрав под себя ноги и вертя в руках новую французскую брошюру, расположилась хозяйка; у окна за пяльцами сидели: с одной стороны дочь Дарьи Михайловны, а с другой m-lle Boncourt [м-ль Бонкур (фр.).] — гувернантка, старая и
сухая дева лет шестидесяти, с накладкой черных волос под разноцветным чепцом и хлопчатой бумагой в ушах; в углу, возле двери, поместился Басистов и читал газету, подле него Петя и Ваня играли в шашки, а прислонясь к печке и заложив руки за спину,
стоял господин небольшого роста, взъерошенный и седой, с смуглым лицом и беглыми черными глазками — некто Африкан Семеныч Пигасов.
Мы перешли с ним через мосточки
на первый остров, где
стояла летняя кухня и лежали широкие лубки,
на которых
сушили мытую пшеницу.
На следующую ночь в левой башне, под которой приходилась конюшня, где
стояла пара лошадей, изумлявших своею силой и крепостью плаузского Рипертова конюшего, в круглой красной комнате горел яркий-преяркий огонь. Этот огонь пылал в простом кирпичном камине, куда сразу была завалена целая куча колючего
сухого вереска.
Вадим, сказал я, почувствовал сострадание к нищим, и становился, чтобы дать им что-нибудь; вынув несколько грошей, он каждому бросал по одному; они благодарили нараспев, давно затверженными словами и даже не подняв глаз, чтобы рассмотреть подателя милостыни… это равнодушие напомнило Вадиму, где он и с кем; он хотел идти далее; но костистая рука вдруг остановила его за плечо; — «
постой,
постой, кормилец!» пропищал хриплый женский голос сзади его, и рука нищенки всё крепче сжимала свою добычу; он обернулся — и отвратительное зрелище представилось его глазам: старушка, низенькая,
сухая, с большим брюхом, так сказать, повисла
на нем: ее засученные рукава обнажали две руки, похожие
на грабли, и полусиний сарафан, составленный из тысячи гадких лохмотьев, висел криво и косо
на этом подвижном скелете; выражение ее лица поражало ум какой-то неизъяснимой низостью, какой-то гнилостью, свойственной мертвецам, долго стоявшим
на воздухе; вздернутый нос, огромный рот, из которого вырывался голос резкий и странный, еще ничего не значили в сравнении с глазами нищенки! вообразите два серые кружка, прыгающие в узких щелях, обведенных красными каймами; ни ресниц, ни бровей!.. и при всем этом взгляд, тяготеющий
на поверхности души; производящий во всех чувствах болезненное сжимание!..
— Вот, бабушка, — так начал мужик, — было времечко, живал ведь и я не хуже других: в амбаре-то, бывало, всего насторожено вволюшку; хлеб-то, бабушка, родился сам-шост да сам-сём, три коровы
стояли в клети, две лошади, — продавал почитай что кажинную зиму мало что
на шестьдесят рублев одной ржицы да гороху рублев
на десять, а теперь до того дошел, что радешенек, радешенек, коли
сухого хлебушка поснедаешь… тем только и пробавляешься, когда вот покойник какой
на селе, так позовут псалтырь почитать над ним… все гривенку-другую дадут люди…
…Играл ветер-поземок, вздымая
сухой серый снег, по двору метались клочья сена, ленты мочала, среди двора
стоял круглый, пухлый человек в длинной — до пят — холщовой татарской рубахе и в глубоких резиновых галошах
на босую ногу. Сложив руки
на вздутом животе, он быстро вертел короткие большие пальцы, — один вокруг другого, — щупал меня маленькими разноцветными глазами, — правый — зеленый, а левый — серый, — и высоким голосом говорил...