Неточные совпадения
К моим
лохмотьям непременно нужна фуражка, хотя бы
старый блин какой-нибудь, а не этот урод.
Мебель соответствовала помещению: было три
старых стула, не совсем исправных, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже по тому одному, как они были запылены, видно было, что до них давно уже не касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не всю стену и половину ширины всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь в
лохмотьях, и служившая постелью Раскольникову.
Старый «профессор», склонив голову и что-то бормоча про себя, ковырял иголкой в своих
лохмотьях.
Бояться было и нечего: всякий мог видеть, что этот черт был что-то жалкое, дрожащее от холода и обороченное кое-как в ветхие
лохмотья старой войлочной бурки, подаренной когда-то, по совершенной ее негодности, дьяконом Ахиллой комиссару Данилке.
Дунул ветер и обнажил из-под
лохмотьев сухую грудь старухи Изергиль, засыпавшей всё крепче. Я прикрыл ее
старое тело и сам лег на землю около нее. В степи было тихо и темно. По небу всё ползли тучи, медленно, скучно… Море шумело глухо и печально.
Далеко оно было от него, и трудно старику достичь берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые камни земли; тогда — как после догадывались люди — встал на колени старик, посмотрел в небо и в даль, помолился немного и молча за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих
лохмотья, положил на камни эту
старую шкуру свою — и все-таки чужую, — вошел в воду, встряхивая седой головой, лег на спину и, глядя в небо, — поплыл в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки морю, что, кажется, их можно достать рукой.
Назойливый, резкий ветер пронизывал насквозь
лохмотья и резал истомленное, почерневшее от бродяжной жизни лицо
старого бездомника.
Ни сада, ни театра, ни порядочного оркестра; городская и клубная библиотеки посещались только евреями-подростками, так что журналы и новые книги по месяцам лежали неразрезанными; богатые и интеллигентные спали в душных, тесных спальнях, на деревянных кроватях с клопами, детей держали в отвратительно грязных помещениях, называемых детскими, а слуги, даже
старые и почтенные, спали в кухне на полу и укрывались
лохмотьями.
В целом полку не было сотни крепких шинелей;
старые вальтрапы были в
лохмотьях, а вновь построенные обрезаны до невозможности.
Тогда Тяпа, успокоенный, забивался куда-нибудь в угол, где чинил свои
лохмотья или читал Библию, такую же
старую и грязную, как сам он. Он вылезал из своего угла, когда учитель читал газету. Тяпа молча слушал всё, что читалось, и глубоко вздыхал, ни о чем не спрашивая. Но когда, прочитав газету, учитель складывал ее, Тяпа протягивал свою костлявую руку и говорил...
Костлявая и длинная фигура дедушки Архипа вытянулась поперёк узкой полоски песка — он жёлтой лентой тянулся вдоль берега, между обрывом и рекой; задремавший Лёнька лежал калачиком сбоку деда. Лёнька был маленький, хрупкий, в
лохмотьях он казался корявым сучком, отломленным от деда —
старого иссохшего дерева, принесённого и выброшенного сюда, на песок, волнами реки.
Обрадовался хозяин, принес ему бешмет свой
старый, весь в
лохмотьях, подарил. Нечего делать, взял, — и то годится покрыться ночью.
И вот, из-под вороха
старой одежды показалась русая голова, и бледное до синевы, как y мертвеца, лицо, сведенное судорогой нечеловеческого ужаса, выглянуло из-под
лохмотьев.
Я невольно вздрогнула при виде худой, сгорбленной, еще не
старой женщины, в ярких пестрых
лохмотьях, с выглядывающими из-под шапочки седыми космами. Ее глаза горели неспокойными огоньками. Она поминутно принималась беспричинно смеяться и мурлыкать себе под нос.
Была
старая, низкая конюшня. С темного потолка свешивались пыльные
лохмотья паутины, пахло навозом. Но стоял здесь этот оборванный старик, — и все странно просветливало. Все становилось таинственно радостным — какою-то особенною, тихою и крепкою радостью. Что-то поднималось отовсюду, сливалось в одно живое и общее.
Среди этих толп были и женщины,
старые и молодые, иные с грудными детьми, плохо прикрытыми
лохмотьями своих матерей, босоногие и растрепанные.
Надежда Петровна была еще далеко не
старой женщиной, но жизнь, которую она вела, и роль, которую она играла в этом «подвальном счастьи втроем», положили на ее лицо свой отпечаток; одета она была почти в
лохмотья.