Неточные совпадения
«Я имею право гордиться обширностью моего опыта», — думал он дальше, глядя
на равнину, где непрерывно, неутомимо шевелились сотни серых фигур и над ними колебалось облако разноголосого, пестрого шума. Можно
смотреть на эту бессмысленную возню, слушать ее звучание и — не видеть, не слышать ничего сквозь трепетную сетку своих мыслей, воспоминаний.
Или в его мозгу зароились фантастическими призраками неведомые горы, и легли вдаль неведомые
равнины, и чудные призрачные деревья качались над гладью неведомых рек, и прозрачное солнце заливало эту картину ярким светом, — солнце,
на которое
смотрели бесчисленные поколения его предков?
Пришелец еще несколько секунд
смотрел в это лицо… Несмотря
на то, что Матвей был теперь переодет и гладко выбрит, что
на нем был американский пиджак и шляпа, было все-таки что-то в этой фигуре, пробуждавшее воспоминания о далекой родине. Молодому человеку вдруг вспомнилась
равнина, покрытая глубоким мягким снегом, звон колокольчика, высокий бор по сторонам дороги и люди с такими же глазами, торопливо сворачивающие свои сани перед скачущей тройкой…
Ни одного слова не было сказано Биче Каваз о ее отношениях к вам, но я видел, что она полна уверенной задумчивости, — издали, как берег
смотрит на другой берег, через синюю
равнину воды.
Фома
смотрел на игру солнечных лучей, следил, как трепетно они переливались по гладкой
равнине вод, и, ловя ухом отрывки разговора, представлял себе слова роем темных мотыльков, суетливо носившихся в воздухе.
Ехавший
смотреть осенние посевы, старик поднялся
на лошади верхом по откосу балки в ту минуту, когда наклевавшееся зерен стадо гусей, вытянувшись в веревочку, неслось над самой землей с
равнины к родимым тростникам.
По чистому, глубоко синему небу плыли белые облака. Над сжатыми полями большими стаями носились грачи и особенно громко, не по-летнему, кричали. Пролетка взъехала
на гору. Вдали,
на конце
равнины, среди густого сада серел неуклюжий фасад изворовского дома с зеленовато-рыжею, заржавевшею крышею. С странным чувством, как
на что-то новое, Токарев
смотрел на него.
Пока заказали глинтвейн и в денщицкой палатке слышалось хлопотливое хозяйничанье Никиты, посылавшего вестового за корицей и гвоздикой, и спина его натягивала то там, то сям грязные полы палатки, мы все семь человек уселись около лавочек и, попеременно попивая чай из трех стаканов и
посматривая вперед
на начинавшую одеваться сумерками
равнину, разговаривали и смеялись о разных обстоятельствах игры.
На живописной
равнине этой, вне выстрела, изредка, особенно перед вечером, там и сям показывались невраждебные группы конных горцев, выезжавших из любопытства
посмотреть на русский лагерь.
Поезд мчался по пустынным
равнинам, занесенным снегом. В поезде было три классных вагона; их занимали офицеры. В остальных вагонах, теплушках, ехали солдаты, возвращавшиеся в Россию одиночным порядком. Все солдаты были пьяны.
На остановках они пели, гуляли по платформе, сидели в залах первого и второго класса.
На офицеров и не
смотрели. Если какой-нибудь солдат по старой привычке отдавал честь, то было странно и необычно.
Говорил я эти слова с таким выражением, как будто убеждал кого-то, и глаза мои, которыми я
смотрел на бесконечную плоскую
равнину, казались мне такими же белыми, мертвыми, ничего не отражающими, как снег. Но это было еще в начале пути, когда я что-нибудь говорил, — потом я совсем умолк и двигался и останавливался молча.