Протопоп опять поцеловал женины руки и пошел дьячить, а Наталья Николаевна свернулась калачиком и заснула, и ей привиделся сон, что вошел будто к ней дьякон Ахилла и говорит: «Что же вы не помолитесь, чтоб отцу Савелию легче было страждовать?» — «А как же, — спрашивает Наталья Николаевна, — поучи, как это произнести?» — «А вот, — говорит Ахилла, — что произносите: господи, ими же веси путями спаси!» — «Господи, ими же веси путями спаси!» — благоговейно проговорила Наталья Николаевна и вдруг почувствовала, как будто дьякон ее взял и внес в алтарь, и алтарь тот огромный-преогромный: столбы — и конца им не видно, а престол до самого неба и весь
сияет яркими огнями, а назади, откуда они уходили, — все будто крошечное, столь крошечное, что даже смешно бы, если бы не та тревога, что она женщина, а дьякон ее в алтарь внес.
Неточные совпадения
Спать он лег, чувствуя себя раздавленным, измятым, и проснулся, разбуженный стуком в дверь, горничная будила его к поезду. Он быстро вскочил с постели и несколько секунд стоял, закрыв глаза, ослепленный удивительно
ярким блеском утреннего солнца. Влажные листья деревьев за открытым окном тоже ослепительно
сияли, отражая в хрустальных каплях дождя разноцветные, короткие и острые лучики. Оздоровляющий запах сырой земли и цветов наполнял комнату; свежесть утра щекотала кожу. Клим Самгин, вздрагивая, подумал...
Золотистым отливом
сияет нива; покрыто цветами поле, развертываются сотни, тысячи цветов на кустарнике, опоясывающем поле, зеленеет и шепчет подымающийся за кустарником лес, и он весь пестреет цветами; аромат несется с нивы, с луга, из кустарника, от наполняющих лес цветов; порхают по веткам птицы, и тысячи голосов несутся от ветвей вместе с ароматом; и за нивою, за лугом, за кустарником, лесом опять виднеются такие же сияющие золотом нивы, покрытые цветами луга, покрытые цветами кустарники до дальних гор, покрытых лесом, озаренным солнцем, и над их вершинами там и здесь, там и здесь, светлые, серебристые, золотистые, пурпуровые, прозрачные облака своими переливами слегка оттеняют по горизонту
яркую лазурь; взошло солнце, радуется и радует природа, льет свет и теплоту, аромат и песню, любовь и негу в грудь, льется песня радости и неги, любви и добра из груди — «о земля! о нега! о любовь! о любовь, золотая, прекрасная, как утренние облака над вершинами тех гор»
И вслед за этой молнией перед его потухшими еще до рождения глазами вдруг зажглись странные призраки. Были ли это лучи или звуки, он не отдавал себе отчета. Это были звуки, которые оживали, принимали формы и двигались лучами. Они
сияли, как купол небесного свода, они катились, как
яркое солнце по небу, они волновались, как волнуется шепот и шелест зеленой степи, они качались, как ветви задумчивых буков.
Немалым богатством
сияли слободские церкви. Славный храм богоматери покрыт был снаружи
яркою живописью; на каждом кирпиче блестел крест, и церковь казалась одетою в золотую сетку.
— Для меня там, — был тихий ответ, — одни волны, и среди них один остров; он
сияет все дальше, все
ярче. Я тороплюсь, я спешу; я увижу его с рассветом. Прощайте! Все ли еще собираете свой венок? Блестят ли его цветы? Не скучно ли на темной дороге?
Татьяна Власьевна хлопотала в другой комнате около стола, уставленного бутылками. Алая шёлковая кофточка
ярким пятном рисовалась на белых обоях стены, маленькая женщина носилась по комнате подобно бабочке, на лице у неё
сияла гордость домовитой хозяйки, у которой всё идёт прекрасно. Раза два Илья видел, что она ловкими, едва заметными знаками зовёт его к себе, но он не шёл к ней и чувствовал удовольствие от сознания, что это беспокоит её.
Только что взошло солнце; косые его лучи отражались в окнах домов, и весь город горел
яркими красками,
сиял золотом.
— Еще бы, в балете была! Да не в том дело. А вот вы верно сказали — вся радостью
сияет. Это она после вчерашнего. Вы знаете, кто это? Это восходящая,
яркая звезда.
Прошел уж и лед на Волге. Два-три легких пароходика пробежали вверх и вниз… На пристанях загудела рабочая сила… Луга и деревья зазеленели, и под
яркими, приветливыми лучами животворного солнца даже сам вечно мрачный завод как-то повеселел, хотя грязный двор с грудами еще не успевшего стаять снега около забора и закоптевшими зданиями все-таки производил неприятное впечатление на свежего человека… Завсегдатаям же завода и эта осторожная весна была счастьем. Эти желтые, чахлые, суровые лица
сияли порой…
День был
яркий, благодатно
сияло солнце, освещая среди жирных пятен жёлтого и зелёного пёструю толпу людей; она медленно всползала среди двух песчаных холмов на третий, уже украшенный не одним десятком крестов, врезанных в голубое небо и осенённых широкими лапами старой, кривой сосны.
Сквозь туманную мглу
просияла пестрая радуга,
ярче, — и вот она обогнула собою половину неба; луч солнца, неожиданно пробившись сквозь облако, заиграл в бороздах, налитых водою, и вскоре вся окрестность осветилась белым светом осеннего солнышка.
В хозяйском номере горит лампа. На открытом окне сидит поджавши ноги, Алечка и смотрит, как колышется внизу темная, тяжелая масса воды, освещенной электричеством, как тихо покачивается жидкая, мертвенная зелень тополей вдоль набережной На щеках у нее горят два круглых,
ярких, красных пятна, а глаза влажно и устало мерцают. Издалека, с той стороны реки, где
сияет огнями кафешантан, красиво плывут в холодеющем воздухе резвые звуки вальса.
И легко и светло было на душе Марьи Гавриловны, когда под пытливыми, но невидимыми ей взорами обительских матерей и белиц возвращалась она из Каменного Вражка в уютный свой домик. Миром и радостной надеждой
сияла она и много жалела, что поздно узнала елфимовскую знахарку. Под
яркими лучами заходившего солнца мрачна и печальна казалась ей обитель Манефина.
Когда природа вся трепещет и
сияет,
Когда её цвета
ярки и горячи,
Душа бездейственно в пространстве утопает
И в неге врозь её расходятся лучи.
Но в скромный, тихий день, осеннею погодой,
Когда и воздух сер, и тесен кругозор,
Не развлекаюсь я смиренною природой,
И немощен её на жизнь мою напор.
Мой трезвый ум открыт для сильных вдохновений,
Сосредоточен я живу в себе самом,
И сжатая мечта зовёт толпы видений,
Как зажигательным рождая их стеклом.
— На здоровье свет государю боярину ласковому! — заголосили и мужчины, и женщины. —
Сияй, государь, барской лаской-милостью, как на высоком небе
сияет красное солнышко. Свети добротой-щедрото́й, светлая наша боярыня, как ясен месяц светит во темну́ю ночь. Цвети, ненаглядная наша боярышня, расцветай, ровно звездочка
яркая. Белей, ровно белый снег, румяней, как заря-зорюшка, нам на радость, себе на пригожесть.
Солнце по-прежнему
сияло ярко и лучисто, освещая первый самостоятельный путь четырех девушек и словно обещая дарить им свои
яркие улыбки и дальше, во всю их последующую жизнь…
— Хорошо ли, дочка? — оглядываясь на девочку, кричит кучер, и его глаза, такие же черные,
яркие и сверкающие, как у Наташи, любовно
сияют навстречу восхищенному взору ребенка.
Облака на западе
сияли ослепительным золотым светом, весь запад горел золотом. Казалось, будто там раскинулись какие-то широкие, необъятные равнины; длинные золотые лучи пронизали их, расходясь до половины неба, на севере кучились и громоздились тяжелые облака с бронзовым оттенком. Зелень орешников и кленов стала странно
яркого цвета, золотой отблеск лег на далекие нивы и деревни.
Лица отца и сына
просияли, также радостно было и в душе их. Вместе с ними, казалось, осветилась
ярче и божница, и лики святых приветнее на них глядели.
Когда Николай с женою пришли отыскивать Пьера, он был в детской и держал на своей огромной, правой ладони проснувшегося, грудного сына и тетёшкал его. На широком лице его с раскрытым беззубым ртом, остановилась веселая улыбка. Буря уже давно вылилась, и
яркое, радостное солнце
сияло на лице Наташи, умиленно смотревшей на мужа и сына.
Над ними над всеми
яркой звездою
сиял Александр Алексеевич Панчулидзев в Пензе, на которого дерзкою рукою «навел следствие» немножко известный в литературе своими «стансами» Евфим Федорович Зарин («Библиотека для чтения» — «стансы Зарина» и т. д.).