Неточные совпадения
При первом столкновении с этой действительностью человек не может вытерпеть
боли, которою она поражает его; он стонет, простирает
руки, жалуется, клянет, но в то же время еще надеется, что злодейство, быть может, пройдет мимо.
«Ах, что я делаю!» сказала она себе, почувствовав вдруг
боль в обеих сторонах головы. Когда она опомнилась, она увидала, что держит обеими
руками свои волосы около висков и сжимает их. Она вскочила и стала ходить.
Она ужасно мучилась, стонала, и только что
боль начинала утихать, она старалась уверить Григорья Александровича, что ей лучше, уговаривала его идти спать, целовала его
руку, не выпускала ее из своих.
Он не договорил и зарыдал громко от нестерпимой
боли сердца, упал на стул, и оторвал совсем висевшую разорванную полу фрака, и швырнул ее прочь от себя, и, запустивши обе
руки себе в волосы, об укрепленье которых прежде старался, безжалостно рвал их, услаждаясь
болью, которою хотел заглушить ничем не угасимую
боль сердца.
— Нет, Платон Михайлович, — сказал Хлобуев, вздохнувши и сжавши крепко его
руку, — не гожусь я теперь никуды. Одряхлел прежде старости своей, и поясница
болит от прежних грехов, и ревматизм в плече. Куды мне! Что разорять казну! И без того теперь завелось много служащих ради доходных мест. Храни бог, чтобы из-за меня, из-за доставки мне жалованья прибавлены были подати на бедное сословие: и без того ему трудно при этом множестве сосущих. Нет, Платон Михайлович, бог с ним.
Он усердно тянул ее за юбку, в то время как сторонники домашних средств наперерыв давали служанке спасительные рецепты. Но девушка, сильно мучаясь, пошла с Грэем. Врач смягчил
боль, наложив перевязку. Лишь после того, как Бетси ушла, мальчик показал свою
руку.
Нахмурив брови, мальчик вскарабкался на табурет, зачерпнул длинной ложкой горячей жижи (сказать кстати, это был суп с бараниной) и плеснул на сгиб кисти. Впечатление оказалось не слабым, но слабость от сильной
боли заставила его пошатнуться. Бледный, как мука, Грэй подошел к Бетси, заложив горящую
руку в карман штанишек.
От
боли они иногда вырывали свои
руки из его огромной и костлявой ручищи, но он не только не замечал, в чем дело, но еще крепче притягивал их к себе.
Он стоял с обеими дамами, схватив их обеих за
руки, уговаривая их и представляя им резоны с изумительною откровенностью и, вероятно, для большего убеждения, почти при каждом слове своем, крепко-накрепко, как в тисках, сжимал им обеим
руки до
боли и, казалось, пожирал глазами Авдотью Романовну, нисколько этим не стесняясь.
Катерина Ивановна стояла тут же, с
болью переводя дух и держась
руками за грудь.
Глубокий, страшный кашель прервал ее слова. Она отхаркнулась в платок и сунула его напоказ священнику, с
болью придерживая другой
рукою грудь. Платок был весь в крови…
Соня даже
руки ломала, говоря, от
боли воспоминания.
Не стесняясь его присутствием, она возилась с своим ребенком и однажды, когда у ней вдруг закружилась и
заболела голова, из его
рук приняла ложку лекарства.
Толстые губы его так плотно и длительно присосались, что Самгин почти задохнулся, — противное ощущение засасывания обострялось колющей
болью, которую причиняли жесткие, подстриженные усы. Поручик выгонял мизинцем левой
руки слезы из глаз, смеялся всхлипывающим смехом, чмокал и говорил...
— Вы сюда как попали? — остановил его радостный и удивленный возглас; со скамьи, у ворот, вскочил Дунаев, схватил его
руку и до
боли сильно встряхнул ее.
Руку Самгина он стиснул так крепко, что Клим от
боли даже топнул ногой. Марина увезла его к себе в магазин, — там, как всегда, кипел самовар и, как всегда, было уютно, точно в постели, перед крепким, но легким сном.
Теперь вот она стоит пред зеркалом, поправляя костюм, прическу,
руки ее дрожат, глаза в отражении зеркала широко раскрыты, неподвижны и налиты испугом. Она кусала губы, точно сдерживая
боль или слезы.
Самгин так крепко сжимал револьвер коленями, что у него
заболела рука; он сунул оружие под ляжку себе и плотно прижал его к мякоти дивана.
Именно об этом человеке не хотелось думать, потому что думать о нем — унизительно. Опухоль
заболела, вызывая ощущение, похожее на позыв к тошноте. Клим Самгин, облокотясь на стол, сжал виски
руками.
Он был в новом, необмятом костюме серого цвета и металлически блестел.
Руку Самгина он сжал до
боли крепко.
Теперь уже я думаю иначе. А что будет, когда я привяжусь к ней, когда видеться — сделается не роскошью жизни, а необходимостью, когда любовь вопьется в сердце (недаром я чувствую там отверделость)? Как оторваться тогда? Переживешь ли эту
боль? Худо будет мне. Я и теперь без ужаса не могу подумать об этом. Если б вы были опытнее, старше, тогда бы я благословил свое счастье и подал вам
руку навсегда. А то…
Мать осыпала его страстными поцелуями, потом осмотрела его жадными, заботливыми глазами, не мутны ли глазки, спросила, не
болит ли что-нибудь, расспросила няньку, покойно ли он спал, не просыпался ли ночью, не метался ли во сне, не было ли у него жару? Потом взяла его за
руку и подвела его к образу.
Была их гувернантка, m-lle Ernestine, которая ходила пить кофе к матери Андрюши и научила делать ему кудри. Она иногда брала его голову, клала на колени и завивала в бумажки до сильной
боли, потом брала белыми
руками за обе щеки и целовала так ласково!
«Меланхолихой» звали какую-то бабу в городской слободе, которая простыми средствами лечила «людей» и снимала недуги как
рукой. Бывало, после ее леченья, иного скоробит на весь век в три погибели, или другой перестанет говорить своим голосом, а только кряхтит потом всю жизнь; кто-нибудь воротится от нее без глаз или без челюсти — а все же
боль проходила, и мужик или баба работали опять.
Его пронимала дрожь ужаса и скорби. Он, против воли, группировал фигуры, давал положение тому, другому, себе добавлял, чего недоставало, исключал, что портило общий вид картины. И в то же время сам ужасался процесса своей беспощадной фантазии, хватался
рукой за сердце, чтоб унять
боль, согреть леденеющую от ужаса кровь, скрыть муку, которая готова была страшным воплем исторгнуться у него из груди при каждом ее болезненном стоне.
Она положила перо, склонила опять голову в ладони, закрыла глаза, собираясь с мыслями. Но мысли не вязались, путались, мешала тоска, биение сердца. Она прикладывала
руку к груди, как будто хотела унять
боль, опять бралась за перо, за бумагу и через минуту бросала.
— Поздравляю с новорожденной! — заговорила Вера развязно, голосом маленькой девочки, которую научила нянька — что сказать мамаше утром в день ее ангела, поцеловала
руку у бабушки — и сама удивилась про себя, как память подсказала ей, что надо сказать, как язык выговорил эти слова! — Пустое! ноги промочила вчера, голова
болит! — с улыбкой старалась договорить она.
— Великодушный друг… «рыцарь»… — прошептала она и вздохнула с трудом, как от
боли, и тут только заметив другой букет на столе, назначенный Марфеньке, взяла его, машинально поднесла к лицу, но букет выпал у ней из
рук, и она сама упала без чувств на ковер.
— Удар твой… сделал мне
боль на одну минуту. Потом я поняла, что он не мог быть нанесен равнодушной
рукой, и поверила, что ты любишь меня… Тут только представилось мне, что ты вытерпел в эти недели, вчера… Успокойся, ты не виноват, мы квиты…
Но горе и беда вдруг опять припоминались с
болью и с нытьем, и я опять ломал
руки и восклицал: «Лиза, Лиза!» — и опять плакал.
Андрей Макарович, — начал мямлить молодой человек, подходя ко мне с необыкновенно развязным видом и захватив мою
руку, которую я не в состоянии был отнять, — во всем виноват мой Степан; он так глупо тогда доложил, что я принял вас за другого — это в Москве, — пояснил он сестре, — потом я стремился к вам изо всей силы, чтоб разыскать и разъяснить, но
заболел, вот спросите ее…
Я попросил его оставить меня одного, отговорившись головною
болью. Он мигом удовлетворил меня, даже не докончив фразы, и не только без малейшей обидчивости, но почти с удовольствием, таинственно помахав
рукой и как бы выговаривая: «Понимаю-с, понимаю-с», и хоть не проговорил этого, но зато из комнаты вышел на цыпочках, доставил себе это удовольствие. Есть очень досадные люди на свете.
Молодые люди шутили и смеялись, а доктор улыбался своей докторской улыбкой и нервно потирал
руки. В последнее время он часто начинал жаловаться на головные
боли и запирался в своем номере по целым дням.
Он вдруг почувствовал как бы сильнейшую
боль в груди, побледнел и крепко прижал
руки к сердцу.
— Я для чего пришла? — исступленно и торопливо начала она опять, — ноги твои обнять,
руки сжать, вот так до
боли, помнишь, как в Москве тебе сжимала, опять сказать тебе, что ты Бог мой, радость моя, сказать тебе, что безумно люблю тебя, — как бы простонала она в муке и вдруг жадно приникла устами к
руке его. Слезы хлынули из ее глаз.
Так точно было и с ним: он запомнил один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились всего более), в комнате в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред образом на коленях рыдающую как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе
руки, обнявшую его крепко до
боли и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими
руками к образу как бы под покров Богородице… и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее в испуге.
Что-то горело в сердце Алеши, что-то наполнило его вдруг до
боли, слезы восторга рвались из души его… Он простер
руки, вскрикнул и проснулся…
Руки и ноги
болели от заноз и ушибов, голова отяжелела, веки закрывались сами собой.
Чем дальше, тем тропа становилась все хуже и хуже. Долина сузилась совсем и стала походить на ущелье. Приходилось карабкаться на утесы и хвататься
руками за корни деревьев. От жесткой почвы под ногами стали
болеть подошвы ступней.
Впрочем, мы знаем пока только, что это было натурально со стороны Верочки: она не стояла на той степени развития, чтобы стараться «побеждать дикарей» и «сделать этого медведя ручным», — да и не до того ей было: она рада была, что ее оставляют в покое; она была разбитый, измученный человек, которому как-то посчастливилось прилечь так, что сломанная
рука затихла, и
боль в боку не слышна, и который боится пошевельнуться, чтоб не возобновилась прежняя ломота во всех суставах.
Утром Матвей подал мне записку. Я почти не спал всю ночь, с волнением распечатал я ее дрожащей
рукой. Она писала кротко, благородно и глубоко печально; цветы моего красноречия не скрыли аспика, [аспида (от фр. aspic).] в ее примирительных словах слышался затаенный стон слабой груди, крик
боли, подавленный чрезвычайным усилием. Она благословляла меня на новую жизнь, желала нам счастья, называла Natalie сестрой и протягивала нам
руку на забвение прошедшего и на будущую дружбу — как будто она была виновата!
Увы! отдавая свой приказ, матушка с
болью сознавала, что если в Заболотье и можно было соследить за Могильцевым, то в городе
руки у него были совершенно развязаны.
Но и тут, однако ж, она находила себе много предметов для наблюдения: ее смешило до крайности, как цыган и мужик били один другого по
рукам, вскрикивая сами от
боли; как пьяный жид давал бабе киселя; как поссорившиеся перекупки перекидывались бранью и раками; как москаль, поглаживая одною
рукою свою козлиную бороду, другою…
Ребенок, целый день мокрый и грязный, лежал у нее на
руках, отравляясь соской, и стонал от холода, голода и постоянных
болей в желудке, вызывая участие у прохожих к «бедной матери несчастного сироты».
Рыхлинский был дальний родственник моей матери, бывал у нас, играл с отцом в шахматы и всегда очень ласково обходился со мною. Но тут он молчаливо взял линейку, велел мне протянуть
руку ладонью кверху, и… через секунду на моей ладони остался красный след от удара… В детстве я был нервен и слезлив, но от физической
боли плакал редко; не заплакал и этот раз и даже не без гордости подумал: вот уже меня, как настоящих пансионеров, ударили и «в лапу»…
Я стоял с книгой в
руках, ошеломленный и потрясенный и этим замирающим криком девушки, и вспышкой гнева и отчаяния самого автора… Зачем же, зачем он написал это?.. Такое ужасное и такое жестокое. Ведь он мог написать иначе… Но нет. Я почувствовал, что он не мог, что было именно так, и он только видит этот ужас, и сам так же потрясен, как и я… И вот, к замирающему крику бедной одинокой девочки присоединяется отчаяние,
боль и гнев его собственного сердца…
Закончилось это большим скандалом: в один прекрасный день баба Люба, уперев
руки в бока, ругала Уляницкого на весь двор и кричала, что она свою «дытыну» не даст в обиду, что учить, конечно, можно, но не так… Вот посмотрите, добрые люди: исполосовал у мальчика всю спину. При этом баба Люба так яростно задрала у Петрика рубашку, что он завизжал от
боли, как будто у нее в
руках был не ее сын, а сам Уляницкий.
Мальчик завыл от
боли и схватился
рукой за щеку, а тот ударил по другой щеке и сказал...
Она действительно что-то поговорила старичку, и тот моментально исчез, точно в воду канул. Потом Галактион поймал маленькую теплую
руку Пашеньки и крепко пожал ее. У Пашеньки даже слезы выступили на глазах от
боли, но она стерпела и продолжала улыбаться.
Он крепко сжал ее
руку, так что она вскрикнула от
боли. Потом она хотела подняться со своего стула, но он удержал ее и засмеялся.