Неточные совпадения
Купаться было негде, — весь берег
реки был истоптан скотиной и открыт с дороги; даже гулять нельзя было ходить, потому что скотина входила в сад через сломанный забор, и был один страшный бык, который
ревел и потому, должно быть, бодался.
Коли время бурно, все превращается оно в
рев и гром, бугря и подымая валы, как не поднять их бессильным
рекам; коли же безветренно и тихо, яснее всех
рек расстилает оно свою неоглядную склянную поверхность, вечную негу очей.
За городом работали сотни три землекопов, срезая гору, расковыривая лопатами зеленоватые и красные мергеля, — расчищали съезд к
реке и место для вокзала. Согнувшись горбато, ходили люди в рубахах без поясов, с расстегнутыми воротами, обвязав кудлатые головы мочалом. Точно избитые собаки, визжали и скулили колеса тачек. Трудовой шум и жирный запах сырой глины стоял в потном воздухе. Группа рабочих тащила волоком по земле что-то железное, уродливое, один из них
ревел...
На меня низвергались потоки; вверху, над потолком, раздавался
рев и клокотанье, как будто вся
река притекла к этому месту.
— «Ну
реви!» По
реке понеслись фальцетто, медвежьи басы — ужас!
Ночью он дошел до Такемы и повернул обратно, а на рассвете подошел к
реке Кулумбе, подавая сиреной сигналы, которые я и принял за
рев изюбра.
Внизу под обрывом плескалась рыба, по ту сторону
реки в лесу ухал филин-пугач, в горах
ревели изюбры и где-то поблизости тоскливо кричала кабарга.
Река Сеохобе длиной 22 км. Истоки ее приходятся против среднего течения Синанцы, о которой упоминалось выше. Она, собственно говоря, состоит из 2 речек одинаковой величины, сливающихся вместе в 5 км от устья. Немного ниже Сеохобе принимает в себя справа еще один небольшой приток. Тут ходили изюбры целыми стадами.
Рев уже окончился; самцы отабунили около себя самок; вскоре олени должны были разойтись поодиночке.
Писарь сделал Вахрушке выразительный знак, и неизвестный человек исчез в дверях волости. Мужики все время стояли без шапок, даже когда дроги исчезли, подняв облако пыли. Они постояли еще несколько времени, погалдели и разбрелись по домам, благо уже солнце закатилось и с
реки потянуло сыростью. Кое-где в избах мелькали огоньки. С
ревом и блеяньем прошло стадо, возвращавшееся с поля. Трудовой крестьянский день кончался.
Луна плыла среди небес
Без блеска, без лучей,
Налево был угрюмый лес,
Направо — Енисей.
Темно! Навстречу ни души,
Ямщик на козлах спал,
Голодный волк в лесной глуши
Пронзительно стонал,
Да ветер бился и
ревел,
Играя на
реке,
Да инородец где-то пел
На странном языке.
Суровым пафосом звучал
Неведомый язык
И пуще сердце надрывал,
Как в бурю чайки крик…
Но вот в порту на землечерпательной машине раздался длинный гудок. Ему отозвался другой, третий на
реке, еще несколько на берегу, и долго они
ревели вместе с мощным разноголосым хором.
— Ого-го! —
ревут победители, стоя на берегу
реки, а снизу, со льда, несётся...
Буря как словно приутихла. Дождь по крайней мере лил уже не с такою силою, и громовых ударов не было слышно. Один только ветер все еще не унимался. Унылый
рев его, смешиваясь с отдаленным гулом волнующейся
реки, не заглушаемый теперь раскатами грома и шумом ливня, наполнял окрестность.
Он лежал, однако ж, не смыкая глаз: сон бежал от него; его как словно тормошило что-то; не зависящая от него сила ворочала его с боку на бок; время от времени он приподымал голову и внимательно прислушивался к шуму
реки, которая, вздуваясь и расширяясь каждую минуту,
ревела и грохотала с возрастающей силой.
То сверкала
река, которая пенилась и
ревела как дикий зверь, вырвавшийся на волю.
Удивительный мост! Будто оторвали дно от плетеной корзины, увеличили его в сотню раз, перекинули каким-то чудом через огромный пролет и сверху наложили еще несколько таких же днищ… Внизу, глубоко под ним,
ревет, клубясь белой косматой пеной,
река, в которой воды не видно, — пена, пена и пена и облака брызг над ней.
Фомой овладело странное волнение: ему страстно захотелось влиться в этот возбужденный
рев рабочих, широкий и могучий, как
река, в раздражающий скрип, визг, лязг железа и буйный плеск волн. У него от силы желания выступил пот на лице, и вдруг, оторвавшись от мачты, он большими прыжками бросился к вороту, бледный от возбуждения.
Это была громадная скала, стоявшая к верховьям
реки покатым ребром, образуя наклонную плоскость, по которой вода взбегала пенящимся валом на несколько сажен и с ужасным
ревом скатывалась обратно в
реку, превращаясь в белую пену.
Река нагромождает их все больше, ломает лед, образует пороги,
ревет, беснуется…
Сидя на краю обрыва, Николай и Ольга видели, как заходило солнце, как небо, золотое и багровое, отражалось в
реке, в окнах храма и во всем воздухе, нежном, покойном, невыразимо чистом, какого никогда не бывает в Москве. А когда солнце село, с блеяньем и
ревом прошло стадо, прилетели с той стороны гуси, — и все смолкло, тихий свет погас в воздухе, и стала быстро надвигаться вечерняя темнота.
Астреин чувствовал, как у него волосы холодеют и становятся прямыми и твердыми, точно тонкие стеклянные трубки.
Рев воды на мельнице стоял в воздухе ровным страшным гулом; и было ясно, что вся тяжелая масса воды в
реке бежит неудержимо туда, к этому звуку.
Я оглянулся: ах ты господи! и точно, я не туда гребу: все, кажись, как надлежит, впоперек течения держу, а нашей слободы нет, — это потому что снег и ветер такой, что страх, и в глаза лепит, и вокруг
ревет и качает, а сверху
реки точно как льдом дышит.
Так, вероятно, в далекие, глухие времена, когда были пророки, когда меньше было мыслей и слов и молод был сам грозный закон, за смерть платящий смертью, и звери дружили с человеком, и молния протягивала ему руку — так в те далекие и странные времена становился доступен смертям преступивший: его жалила пчела, и бодал остророгий бык, и камень ждал часа падения своего, чтобы раздробить непокрытую голову; и болезнь терзала его на виду у людей, как шакал терзает падаль; и все стрелы, ломая свой полет, искали черного сердца и опущенных глаз; и
реки меняли свое течение, подмывая песок у ног его, и сам владыка-океан бросал на землю свои косматые валы и
ревом своим гнал его в пустыню.
На небе сияют разноцветные плакаты торговых фирм, высоко в воздухе снуют ярко освещенные летучие корабли, над домами, сотрясая их, проносятся с грохотом и
ревом поезда, по улицам сплошными
реками, звеня, рыча и блестя огромными фонарями, несутся трамваи и автомобили; вертящиеся вывески кинематографов слепят глаза, и магазинные витрины льют огненные потоки.
Остаюсь ночевать. Всю ночь слушаю, как храпят перевозчики и мой возница, как в окна стучит дождь и
ревет ветер, как сердитый Иртыш стучит по гробам… Ранним утром иду к
реке; дождь продолжает идти, ветер же стал тише, но все-таки плыть на пароме нельзя. Меня переправляют на лодке.
Разговор стал сбиваться и путаться: кто-то заговорил, что на Волхове на
реке всякую ночь гроб плывет, а мертвец
ревет, вокруг свечи горят и ладан пышет, а покойник в вечный колокол бьет и на Ивана царя грозится.
Нет в этой местности ни высоких гор, на которых любят кочевать караваны облаков, ни величественных
рек, ни лесов дремучих, то поющих вам, как таинственный хор духов, свою скорбную, долгую песнь, то разрывающихся
ревом и треском урагана.
Когда с холмов златых стада бегут к
рекеИ
рева гул гремит звучнее над водами;
И, сети склав, рыбак на легком челноке
Плывет у брега меж кустами...