Неточные совпадения
Самгин следил, как соблазнительно изгибается в руках
офицера с черной повязкой на правой щеке тонкое тело высокой женщины с обнаженной до пояса спиной, смотрел и привычно ловил клочки мудрости человеческой. Он давно уже решил, что мудрость, схваченная непосредственно у истока ее, из уст людей, — правдивее, искренней той, которую предлагают книги и газеты. Он имел право думать, что особенно искренна мудрость
пьяных, а за последнее время ему казалось, что все люди нетрезвы.
Этот сержант, любивший чтение, напоминает мне другого. Между Террачино и Неаполем неаполитанский карабинер четыре раза подходил к дилижансу, всякий раз требуя наши визы. Я показал ему неаполитанскую визу; ему этого и полкарлина бьло мало, он понес пассы в канцелярию и воротился минут через двадцать с требованием, чтоб я и мой товарищ шли к бригадиру. Бригадир, старый и
пьяный унтер-офицер, довольно грубо спросил...
В полку было много
офицеров из духовных и потому пели хорошо даже в
пьяные часы. Простой, печальный, трогательный мотив облагораживал пошлые слова. И всем на минуту стало тоскливо и тесно под этим низким потолком в затхлой комнате, среди узкой, глухой и слепой жизни.
Два-три молодых
офицера встали, чтобы идти в залу, другие продолжали сидеть и курить и разговаривать, не обращая на кокетливую даму никакого внимания; зато старый Лех косвенными мелкими шажками подошел к пей и, сложив руки крестом и проливая себе на грудь из рюмки водку, воскликнул с
пьяным умилением...
Ну, предположи… каприз истерической натуры, необыкновенную, неудержимую похоть, ну, наконец, насилие со стороны
пьяного человека… какого-нибудь пехотного
офицера…
С своей стороны, унтер-офицер и инвалиды, жившие для порядка в остроге, могли быть тоже совершенно спокойны:
пьяный не мог произвести никакого беспорядка.
Пьяный арестант, среди бела дня, в будний день, когда все обязаны были выходить на работу, при строгом начальнике, который каждую минуту мог приехать в острог, при унтер-офицере, заведующем каторжными и находящемся в остроге безотлучно; при караульных, при инвалидах — одним словом, при всех этих строгостях совершенно спутывал все зарождавшиеся во мне понятия об арестантском житье-бытье.
Было послано за Иваном Матвеевичем, и он,
пьяный, с двумя также сильно выпившими
офицерами, вернулся в дом и принялся обнимать Каменева.
И Кавказ, война, солдаты,
офицеры,
пьяный и добродушный храбрец майор Петров — все это казалось ему так хорошо, что он иногда не верил себе, что он не в Петербурге, не в накуренных комнатах загибает углы и понтирует, ненавидя банкомета и чувствуя давящую боль в голове, а здесь, в этом чудном краю, среди молодцов-кавказцев.
— Это потому, — подхватил другой
офицер в бурке и белой кавалерийской фуражке, — что мы верим русской пословице: что у трезвого на уме, то у
пьяного на языке.
Мертвецки
пьяный безусый
офицер буянил и делал вид, что хочет вытащить шашку, а городовой о чем-то его упрашивал убедительным фальцетом, прилагая руку к сердцу.
Конь. Бывает это. Иной раз
пьяные люди лучше трезвых, храбрее. Никого не боится, ну и себя не милует… У нас в роте унтер-офицер был, трезвый — подлиза, ябедник, драчун. А
пьяный — плачет. Братцы, говорит, я тоже человек, плюньте, просит, мне в рожу. Некоторые — плевали.
Степа. Я не знаю, что папа решил; я боюсь, что он сам хорошенько не знает, но про себя я решил, что поступаю в кавалергарды вольноопределяющимся. Это у нас изо всего делают какие-то особенные затруднения. А все это очень просто. Я кончил курс, мне надо отбывать повинность. Отбывать ее с
пьяными и грубыми
офицерами в армии неприятно, и потому я поступаю в гвардию, где у меня приятели.
Гусар А-в, вдруг войдя, громко при всех бывших тут
офицерах и публике заговорил с двумя своими же гусарами об том, что в коридоре капитан нашего полка Безумцев сейчас только наделал скандалу «и, кажется,
пьяный».
Васильев вошел в залу и сел. Кроме него и приятелей, в зале было еще много гостей: два пехотных
офицера, какой-то седой и лысый господин в золотых очках, два безусых студента из межевого института и очень
пьяный человек с актерским лицом. Все барышни были заняты этими гостями и не обратили на Васильева никакого внимания. Только одна из них, одетая Аидой, искоса взглянула на него, чему-то улыбнулась и проговорила, зевая...
Подобно
офицерам, и солдаты каждый свой шаг начинали считать достойным награды. В конце года, уже после заключения мира, наши госпитали были расформированы, и команды отправлены в полки. Солдаты уходили, сильно
пьяные, был жестокий мороз, один свалился на дороге и заснул. Его товарищ воротился за полверсты назад и сказал, чтобы
пьяного подобрали. Назавтра он является к главному врачу и требует, чтоб его представили к медали «за спасение погибавшего».
Офицеры украдкою шмыгали мимо сидевших за столами солдат, торопливо выпивали у стойки рюмку водки и исчезали. На моих глазах
пьяный ефрейтор, развалившись за столом, ругал русскими ругательствами стоявшего в пяти шагах коменданта станции. Комендант смотрел в сторону и притворялся, что не слышит.
Офицеры вышли в сад. После яркого света и шума в саду показалось им очень темно и тихо. До самой калитки шли они молча. Были они полупьяны, веселы, довольны, но потемки и тишина заставили их на минуту призадуматься. Каждому из них, как Рябовичу, вероятно, пришла одна и та же мысль: настанет ли и для них когда-нибудь время, когда они, подобно Раббеку, будут иметь большой дом, семью, сад, когда и они будут иметь также возможность, хотя бы неискренно, ласкать людей, делать их сытыми,
пьяными, довольными?
Вагоны двигались все скорее,
пьяные солдаты и публика кричали «ура!». Безобразная жена унтер-офицера покачнулась и, роняя ребенка, без чувств повалилась наземь. Соседка подхватила ребенка.
Первый
пьяный праздник, первая вспышка, — и произошел бы еще никогда не виданный взрыв, пошла бы резня
офицеров и генералов, части армии стали бы рвать и поедать друг друга, как набитые в тесную банку пауки.
— Вы слышали? Мне сейчас рассказывали на вокзале
офицеры: говорят, вчера солдаты убили в дороге полковника Лукашева. Они
пьяные стали стрелять из вагонов в проходившее стадо, он начал их останавливать, они его застрелили.
— Для себя, друг, стараемся. Мы все тут
офицеры запаса, которые по
пьяному делу службу побросали. Раз в неделю спирт себе под котлы накачиваем, — военных чиновников на денатурате, а нас на чистом спирте кипятят… Кабы знать, за версту бы эту белую головку на земле обходил. Качай теперь да кипи, только тебе и удовольствия…
В номерах, занятых
офицерами, все двери в коридор были открыты, и везде еще горели свечи. В двух-трех комнатках сидели, спустя руки и головы,
офицеры. Все они были похожи теперь более на мумий, чем на живых людей.
Пьяный чад унесся, как туман, не оставив и следа… На всех лицах выражалось отчаянье и горе…
— С какой такой стати все младшие
офицеры тут, а ротных командиров будто
пьяный бык языком слизал?
Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что́ мог делать самый лучший
офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние
пьяного человека.
— А ты кто такой? — вдруг с
пьяным бешенством обратился к нему
офицер. — Ты кто такой? Ты (он особенно упирал на ты) начальник, что ль? Здесь я начальник, а не ты. Ты, назад, — повторил он, — в лепешку расшибу.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех
пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: — Иди сюда — разойми пари! — Это был Долохов, семеновский
офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер, улыбался, весело глядя вокруг себя.
— На абордаж!!!.. — закричал
пьяный, нажимая спуск пистолета. Французский
офицер обернулся на крик, и в то же мгновенье Пьер бросился на
пьяного. В то время как Пьер схватил и приподнял пистолет, Макар Алексеич попал наконец пальцем на спуск, и раздался оглушивший и обдавший всех пороховым дымом выстрел. Француз побледнел и бросился назад к двери.
Пьер продолжал по-французски уговаривать
офицера не взыскивать с этого
пьяного, безумного человека. Француз молча слушал, не изменяя мрачного вида и вдруг с улыбкой обратился к Пьеру. Он несколько секунд молча посмотрел на него. Красивое лицо его приняло трагически-нежное выражение, и он протянул руку.
В
пьяном загуле, перешедшем уже в состояние умственного омрачения,
офицеры не придали этому событию никакого особенного значения. Попортили картину — больше ничего. Не бог весть какого она мастера — не Рафаэлево произведение и огромных сумм стоить не может. Призовут завтра жида-хозяина, спросят его, сколько картина стоила, хорошенько с ним поторгуются и заплатят — и на том квит всему делу. Зато как было весело, сколько шутили и смеялись при всякой неудаче бросить вилку так метко, как бросал жонглер.
Князь Андрей видел, что
офицер находился в том
пьяном припадке беспричинного бешенства, в котором люди не помнят, что́ говорят. Он видел, что его заступничество за лекарскую жену в кибиточке исполнено того, чего он боялся больше всего в мире, того, что́ называется ridicule, [[смешным],] но инстинкт его говорил другое. Не успел
офицер договорить последних слов, как князь Андрей с изуродованным от бешенства лицом подъехал к нему и поднял нагайку...