Неточные совпадения
Сам же он во всю жизнь свою не
ходил по другой улице, кроме той, которая вела
к месту его службы, где не было никаких публичных красивых зданий; не замечал никого из встречных, был ли он
генерал или князь; в глаза не знал прихотей, какие дразнят в столицах людей, падких на невоздержанье, и даже отроду не был в театре.
К ней дамы подвигались ближе;
Старушки улыбались ей;
Мужчины кланялися ниже,
Ловили взор ее очей;
Девицы
проходили тише
Пред ней по зале; и всех выше
И нос и плечи подымал
Вошедший с нею
генерал.
Никто б не мог ее прекрасной
Назвать; но с головы до ног
Никто бы в ней найти не мог
Того, что модой самовластной
В высоком лондонском кругу
Зовется vulgar. (Не могу…
Ах да: она говорит и кричит, что так как ее все теперь бросили, то она возьмет детей и пойдет на улицу, шарманку носить, а дети будут петь и плясать, и она тоже, и деньги собирать, и каждый день под окно
к генералу ходить…
Прочитав это письмо, я чуть с ума не
сошел. Я пустился в город, без милосердия пришпоривая бедного моего коня. Дорогою придумывал я и то и другое для избавления бедной девушки и ничего не мог выдумать. Прискакав в город, я отправился прямо
к генералу и опрометью
к нему вбежал.
Это было в конце февраля. Зима, затруднявшая военные распоряжения,
проходила, и наши
генералы готовились
к дружному содействию. Пугачев все еще стоял под Оренбургом. Между тем около его отряды соединялись и со всех сторон приближались
к злодейскому гнезду. Бунтующие деревни при виде наших войск приходили в повиновение; шайки разбойников везде бежали от нас, и все предвещало скорое и благополучное окончание.
В деревнях и маленьких городках у станционных смотрителей есть комната для проезжих. В больших городах все останавливаются в гостиницах, и у смотрителей нет ничего для проезжающих. Меня привели в почтовую канцелярию. Станционный смотритель показал мне свою комнату; в ней были дети и женщины, больной старик не
сходил с постели, — мне решительно не было угла переодеться. Я написал письмо
к жандармскому
генералу и просил его отвести комнату где-нибудь, для того чтоб обогреться и высушить платье.
Об этом Фигнере и Сеславине
ходили целые легенды в Вятке. Он чудеса делал. Раз, не помню по какому поводу, приезжал ли генерал-адъютант какой или министр, полицмейстеру хотелось показать, что он недаром носил уланский мундир и что кольнет шпорой не хуже другого свою лошадь. Для этого он адресовался с просьбой
к одному из Машковцевых, богатых купцов того края, чтоб он ему дал свою серую дорогую верховую лошадь. Машковцев не дал.
Николай раз на смотру, увидав молодца флангового солдата с крестом, спросил его: «Где получил крест?» По несчастью, солдат этот был из каких-то исшалившихся семинаристов и, желая воспользоваться таким случаем, чтоб блеснуть красноречием, отвечал: «Под победоносными орлами вашего величества». Николай сурово взглянул на него, на
генерала, надулся и
прошел. А
генерал, шедший за ним, когда поравнялся с солдатом, бледный от бешенства, поднял кулак
к его лицу и сказал: «В гроб заколочу Демосфена!»
Песня нам нравилась, но объяснила мало. Брат прибавил еще, что царь
ходит весь в золоте, ест золотыми ложками с золотых тарелок и, главное, «все может». Может придти
к нам в комнату, взять, что захочет, и никто ему ничего не скажет. И этого мало: он может любого человека сделать
генералом и любому человеку огрубить саблей голову или приказать, чтобы отрубили, и сейчас огрубят… Потому что царь «имеет право»…
Мимо открытых окон по улице, не спеша, с мерным звоном
проходили кандальные; против нашей квартиры в военной казарме солдаты-музыканты разучивали
к встрече генерал-губернатора свои марши, и при этом флейта играла из одной пьесы, тромбон из другой, фагот из третьей, и получался невообразимый хаос.
Он расположился на диване; потом
к нему
сошел Лебедев, затем всё его семейство, то есть
генерал Иволгин и дочери.
Он от радости задыхался: он
ходил вокруг Настасьи Филипповны и кричал на всех: «Не подходи!» Вся компания уже набилась в гостиную. Одни пили, другие кричали и хохотали, все были в самом возбужденном и непринужденном состоянии духа. Фердыщенко начинал пробовать
к ним пристроиться.
Генерал и Тоцкий сделали опять движение поскорее скрыться. Ганя тоже был со шляпой в руке, но он стоял молча и все еще как бы оторваться не мог от развивавшейся пред ним картины.
В доме
генерала Епанчина он тоже не появлялся ни разу, так что и
к генералу стал
ходить другой чиновник.
Генерал был удовлетворен.
Генерал погорячился, но уж видимо раскаивался, что далеко зашел. Он вдруг оборотился
к князю, и, казалось, по лицу его вдруг
прошла беспокойная мысль, что ведь князь был тут и все-таки слышал. Но он мгновенно успокоился, при одном взгляде на князя можно была вполне успокоиться.
Коля Иволгин, по отъезде князя, сначала продолжал свою прежнюю жизнь, то есть
ходил в гимназию,
к приятелю своему Ипполиту, смотрел за
генералом и помогал Варе по хозяйству, то есть был у ней на побегушках.
Мы стали
ходить два раза в неделю в гусарский манеж, где на лошадях запасного эскадрона учились у полковника Кнабенау, под главным руководством
генерала Левашова, который и прежде того, видя нас часто в галерее манежа во время верховой езды своих гусар, обращался
к нам с приветом и вопросом: когда мы начнем учиться ездить?
Помада пошел и через полчаса возвратился, объявив, что она совсем
сошла с ума; сама не знает, чего хочет; ребенка ни за что не отпускает и собирается завтра ехать
к генерал-губернатору.
Так
проходили дни за днями, и каждый день
генерал становился серьезнее. Но он не хотел начать прямо с крутых мер. Сначала он потребовал Анпетова
к себе — Анпетов не пришел. Потом, под видом прогулки верхом, он отправился на анпетовское поле и там самолично убедился, что «негодяй» действительно пробивает борозду за бороздой.
Братковский бывал в господском доме и по-прежнему был хорош, но о
генерале Блинове, о Нине Леонтьевне и своей сестре, видимо, избегал говорить. Сарматов и Прозоров были в восторге от тех анекдотов, которые Братковский рассказывал для одних мужчин; Дымцевич в качестве компатриота
ходил во флигель
к Братковскому запросто и познакомился с обеими обезьянами Нины Леонтьевны. Один Вершинин заметно косился на молодого человека, потому что вообще не выносил соперников по части застольных анекдотов.
— Ротмистр Праскухин! — сказал
генерал: —
сходите пожалуйста в правый ложемент и скажите 2-му батальону М. полка, который там на работе, чтоб он оставил работу, не шумя вышел оттуда и присоединился бы
к своему полку, который стоит под горой в резерве. Понимаете? Сами отведите
к полку.
Пройдя несколько сот шагов, они столкнулись с Калугиным, который, бодро, побрякивая саблей, шел
к ложментам с тем, чтобы, по приказанию
генерала, узнать, как подвинулись там работы.
Я так оробел, сам не знаю чего, что сказал лакею, чтоб он не докладывал
генералу, а что я
пройду прежде
к генеральскому сыну.
Затем все главные события моего романа позамолкли на некоторое время, кроме разве того, что Английский клуб,
к великому своему неудовольствию, окончательно узнал, что Тулузов мало что представлен в действительные статские советники, но уже и произведен в сей чин, что потом он давал обед на весь официальный и откупщицкий мир, и что за этим обедом только что птичьего молока не было; далее, что на балу генерал-губернатора Екатерина Петровна была одета богаче всех и что сам хозяин
прошел с нею полонез; последнее обстоятельство если не рассердило серьезно настоящих аристократических дам, то по крайней мере рассмешило их.
Но не одни Карлы и Александры
проходят этот путь и признают тщету и зло власти: через этот бессознательный процесс смягчения
проходит всякий человек, приобретший ту власть,
к которой он стремился, всякий, не только министр,
генерал, миллионер, купец, но столоначальник, добившийся места, которого он желал десять лет, всякий богатый мужик, отложивший одну-другую сотню рублей.
Генерал не спал всю ночь,
ходил из угла в угол и стонал… В третьем часу утра он вышел из дому и постучался в окно
к приказчику.
Словом, немного
прошло времени, как
к пышно убранной квартире цуг вороных лошадей привез в четвероместной карете мордоре-фонсе
генерала Негрова, одетого в мундир с ментиком, и супругу его Глафиру Львовну Негрову, в венчальном платье из воздуха с лентами.
— А что, — спросил его Севастьян, —
к этой новой кастелянше нашей никакого хахаля не
ходит?..
Генерал велел узнать.
Я исполнил просьбу Валентины Григорьевны и вскоре пришел
к генералу. По обыкновению, мы сели за шахматы, но
генерал играл довольно рассеянно. На веранду из сада поднялись Урманов и Валентина Григорьевна и
прошли через столовую во внутренние комнаты. Оттуда послышались звуки рояля…
Генерал собрался сделать ход, поднял одну фигуру и задержал ее в воздухе. При этом он пытливо посмотрел на меня и сказал...
Шаги зашуршали совсем близко. И вдруг, не подымая глаз, я увидел, что белое дамское платье и серая тужурка
генерала поворачиваются
к нам. Я подумал, что они хотят сесть, и смущенно подвинулся. Урманов приподнялся и сделал два — три шага навстречу.
Генерал остановился, дама, оставив его руку, шла дальше, прямо
к нашей скамье. Кивнув Урманову головой, она
прошла мимо него. Значит… ко мне?
— Буду иметь честь явиться
к вам! — заключил Янсутский и, расшаркавшись, отошел от Бегушева; но,
проходя мимо широкоплечего с аксельбантом
генерала, почти в полспины поклонился ему.
Прошел длинный, мучительный день, а ночью Елена Петровна пришла в кофточке
к Саше, разбудила его и рассказала все о своей жизни с
генералом — о первом материнстве своем, о горькой обиде, о слезах своих и муке женского бессильного и гордого одиночества, доселе никем еще не разделенного. При первых же ее серьезных словах Саша быстро сел на постели, послушал еще минуту и решительно и ласково сказал...
И дорогой ломал такого дурака, что Линочка хохотала, как от щекотки: представлял, как
ходит разбитый параличом
генерал, делал вид, что Линочка — барышня, любящая танцы, а он — ее безумный поклонник, прижимал руки
к сердцу и говорил высокопарные глупости.
— Известно-с. Что уж нашего брата-с, сами изволите знать-с, долго ли поклепать человека-с. А мною были довольны везде-с. Были министры,
генералы, сенаторы, графы-с. Бывал у всех-с, у князя Свинчаткина-с, у Переборкина полковника-с, у Недобарова
генерала, тоже ходили-с, в вотчину ездили
к нашим-с. Известно-с…
Генерал быстро
прошел мимо батальона
к воде неловкою походкой человека, долго ехавшего в экипаже.
Я заглянул в директорскую ложу и был поражен необычайным и невиданным мною зрелищем; но чтоб лучше видеть полную картину, я
сошел в оркестр: при ярком освещении великолепной залы Большого Петровского театра, вновь отделанной
к коронации, при совершенной тишине ложи всех четырех ярусов (всего их находится пять) были наполнены гвардейскими солдатами разных полков; в каждой ложе сидело по десяти или двенадцати человек; передние ряды кресел и бельэтаж, предоставленные
генералам, штаб-и обер-офицерам, были еще пусты.
Однако, между тем,
прошли мы гостиную, входим
к Раисе Павловне… Сидит моя Рая, генеральская невеста, глаза наплаканные, большие, прямо так на меня и уставилась… Опустил я глаза… Неужто, думаю, это она, моя Раинька? Нет, не она, или вот на горе стоит, на какой-нибудь высочайшей… Ну, стал я у порога, а
генерал к ручке подошел. «Вот, говорит, вы, королевна моя, сомневались, а он и приехал!..»
Обеды у него хорошие; князь такой-то и
генерал такой-то
к нему
ходят, и по службе он хорошо идет; стало быть, и нам не стать пред ним спесивиться [и гнушаться его знакомством]».
Было известно, что это происшествие привело покойного Ламновского в крайнюю гневность, и между кадетами
прошел слух, будто рассерженный
генерал «поклялся наказать К-дина на всю жизнь».
— Что-о? — взвизгнула вдруг Щукина. — Да как вы смеете? Я женщина слабая, беззащитная, я не позволю! Мой муж коллежский асессор! Скважина этакая!
Схожу к адвокату Дмитрию Карлычу, так от тебя звания не останется! Троих жильцов засудила, а за твои дерзкие слова ты у меня в ногах наваляешься! Я до вашего
генерала пойду! Ваше превосходительство! Ваше превосходительство!
Но пока он сам одевался и обчищался, да пока одевался и шел
к генералу, в сопровождении жандарма, полковник Пшецыньский, с неизменным револьвером в кармане, — впечатление внезапного испуга успело уже
пройти, и адъютант встретил в сенях Пшецыньского, как подобает независимому адъютанту, сознающему важность и власть своего
генерала.
Так
прошло десять лет. Город привык видеть и не видать скромных представительниц генеральского семейства, и праздным людям оставалось одно удовольствие решать: в каких отношениях находятся при
генерале мать и дочь, и нет ли между ними соперничества? Соперничества между ними, очевидно, не было, и они были очень дружны.
К концу десятого года замужества Флоре, или по нынешнему Анне Ивановне, бог дал глухонемую дочку, которую назвали Верой.
— Нет, ты слушай, что было. Я вышел злой и хотел
пройти вокруг квартала, как вдруг мне навстречу синтянинской кучер: пожалуйте, говорит,
к генералу, — очень просят.
— Да; ты должен идти один, — отвечала матушка и рассказала мне, что когда я утром
ходил к Альтанским, мой двоюродный дядя, этот важный статский
генерал, был у нее и передал свое желание немедленно со мною познакомиться. — А знакомиться с ним, — добавила maman, — тебе гораздо лучше один на один, чем бы ты выглядывал, как цыпленок, из-под крыла матери. Притом же тебе надо привыкать
к обхождению с людьми и уметь самому ставить себя на настоящую ногу; а это приобретается только навыком и практикой.
К прежнему своему воспитаннику Исмайлов мог
ходить «только репетировать уроки», но ядовитый полковник даже и в этом отдаленном положении не хотел терпеть магистра: он склонил
генерала взять мальчика из пансиона и «определить в военное училище». Это от дипломатии было еще дальше, но
генерал и то исполнил. А чтобы новое исправление ребенка получило окончательную и более целостную отделку, «присмотр и депутацию (?!) за ним
генерал поручил самому вольтерьянцу».
17 сентября
генерал Багратион был потребован
к фельдмаршалу, которого застал в полной парадной форме и во всех орденах. Он шибко
ходил по палатке и против своего обыкновения не приветил своего любимого сослуживца не только словом, но даже и взглядом. Казалось, он не видел его и был сильно чем-то встревожен. Лицо его было важно, величественно.
— Генерал-аншеф Кутузов? — быстро проговорил приезжий
генерал с резким немецким выговором, оглядываясь на обе стороны и без остановки
проходя к двери кабинета.
Генерал по доброте и простоте тоже был не хуже француза, но, кроме того, он был и человек могущественный и устроил всех четырех ребятишек Зинаиды Павловны, а зато и его дитя было прекрасно выкормлено, но незадолго перед тем временем, когда ребенка надо было отнимать от груди, генеральша уехала в Ниццу
к больному отцу, а
генерал сам наблюдал за порядком в детской, и результатом этого вышло, что бедная Зинаида Павловна опять пострадала, подпав своей ужасной судьбе, которая не хотела дозволить, чтобы ей хоть что-нибудь
сошло без последствий.
— Ах, несчастный! — сказал
генерал и, растроганный до слез, сейчас же поехал
к обер-полицеймейстеру. Но его там не приняли: говорят: «Есть приемные часы — тогда можете!» Он —
к приставу, и пристава нет. «Где же он?» — «Помилуйте, — говорят, — по участку
ходит!» — «Кого же я могу видеть?» — «А вот дежурный за стенкой». Выходит из-за стенки дежурный офицер, застегивает на себе мундирный сюртук и спрашивает: «Что угодно?»
Буфетчик дрожит и путается языком, но рассказал, что камердинер, проводивши
генерала, совсем был здоров и
ходил на рыбный садок, себе рыбу купил, а потом пошел
к графу Шереметеву
к второму регента помощнику спевку слушать, а оттуда на возврате встретил приходимую бедную крошку, и принял ее, и с нею при открытом окне чай пил, а когда пошел ее провожать, то вдруг стал себя руками за живот брать, а дворники его тут же подхватили под руки, а городовой засвиристел — и увезли.
Но вот что́ мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал-адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте-ка
к Долгорукову, мне и надо
сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где-нибудь там, поближе
к солнцу.