Неточные совпадения
— Я сам был свидетелем, я ехал рядом с Бомпаром. И это были действительно рабочие. Ты понимаешь дерзость? Остановить карету
посла Франции и кричать в лицо ему: «Зачем даете деньги нашему
царю, чтоб он бил нас? У него своих хватит на это».
«Очевидно, считает себя талантливым и обижен невниманием
царя», — подумал Самгин; этот человек
после слов о карликовых людях не понравился ему.
Тут он вспомнил, что Диомидов
после Ходынки утратил сходство с
царем.
Он помнит, как,
после музыки, она всю дрожь наслаждения сосредоточивала в горячем поцелуе ему. Помнит, как она толковала ему картины: кто этот старик с лирой, которого, немея, слушает гордый
царь, боясь пошевелиться, — кто эта женщина, которую кладут на плаху.
Но такие обвинения легко поддерживать, сидя у себя в комнате. Он именно потому и принял, что был молод, неопытен, артист; он принял потому, что
после принятия его проекта ему казалось все легко; он принял потому, что сам
царь предлагал ему, ободрял его, поддерживал. У кого не закружилась бы голова?.. Где эти трезвые люди, умеренные, воздержные? Да если и есть, то они не делают колоссальных проектов и не заставляют «говорить каменья»!
Быть может, когда-нибудь другой художник,
после смерти страдальца, стряхнет пыль с этих листов и с благочестием издаст этот архитектурный мартиролог, за которым прошла и изныла сильная жизнь, мгновенно освещенная ярким светом и затертая, раздавленная потом, попавшись между царем-фельдфебелем, крепостными сенаторами и министрами-писцами.
В 1811 году Наполеон велел его остановить и задержать в Касселе, где он был
послом «при
царе Ерёме», как выражался мой отец в минуты досады.
После ссылки я его мельком встретил в Петербурге и нашел его очень изменившимся. Убеждения свои он сохранил, но он их сохранил, как воин не выпускает меча из руки, чувствуя, что сам ранен навылет. Он был задумчив, изнурен и сухо смотрел вперед. Таким я его застал в Москве в 1842 году; обстоятельства его несколько поправились, труды его были оценены, но все это пришло поздно — это эполеты Полежаева, это прощение Кольрейфа, сделанное не русским
царем, а русскою жизнию.
Директор рассказал мне, что государь (это было
после того, как Пушкина уже призывали к Милорадовичу, чего Энгельгардт до свидания с
царем и не знал) встретил его в саду и пригласил с ним пройтись.
После приговора им
царь позволил ехать в Иркутск, их остановили и потом потребовали необходимым условием быть с мужьями — отречение от дворянства, что, конечно, не остановило сих несчастных женщин; теперь держат их розно с мужьями и позволяют видеться только два раза в неделю на несколько часов, и то при офицере.
Я обыкновенно читал с таким горячим сочувствием, воображение мое так живо воспроизводило лица любимых моих героев: Мстиславского, князя Курбского и Палецкого, что я как будто видел и знал их давно; я дорисовывал их образы, дополнял их жизнь и с увлечением описывал их наружность; я подробно рассказывал, что они делали перед сражением и
после сражения, как советовался с ними
царь, как благодарил их за храбрые подвиги, и прочая и прочая.
— Да уж там когда бы то ни было, хоть при
царе Горохе, а всё наше было. И это, и дальше всё. Отцы наши тут жили, мощи наших угодников почивали. Кёнигсберг-то Королевцем назывался, а это уж
после немцы его в Кенигсберг перекрестили.
— Теперь довольно, — сказал
посол и поклонился Паше. Паша сделал то же самое. — О великий батырь Буздыхан и Кисмет, — сказал
посол, — мой владыко, сын солнца, брат луны, повелитель
царей, жалует тебе орден великого Клизапомпа и дает тебе новый важный титул. Отныне ты будешь называться не просто Берди-Паша, а торжественно: Халда, Балда, Берди-Паша. И знай, что четырехстворчатое имя считается самым высшим титулом в Ниневии. В знак же твоего величия дарую тебе два драгоценных камня: желчный и мочевой.
Мое знакомство с Н.И. Пастуховым произошло в первых числах августа 1881 года в саду при театре А.А. Бренко в Петровском парке, где я служил актером. В этот вечер я играл в «
Царе Борисе» Хлопко и
после спектакля с Н.П. Кичеевым, редактором «Будильника», вдвоем ужинали в саду.
— Речь идет об официальном гимне Российской империи «Боже,
царя храни».], и к концу обеда все подвыпили, не выключая даже дам, и особенно разрумянилась Екатерина Петровна, которая
после горячего выпила хересу, перед рыбой портвейну, а
после мяса красного вина — и не рюмку, а стакан; шампанского тоже не то что глотала понемногу из бокала, а разом его опустошала.
Недоставало всех, которые, отстаивая Русскую землю, полегли недавно на рязанских полях, ни тех, которые
после победы, любя раздолье кочующей жизни, не захотели понести к
царю повинную голову.
С этою-то радостною вестью Строгоновы приехали к Иоанну, и вскоре
после них прибыло Ермаково посольство. Ликованье в городе было неслыханное. Во всех церквах служили молебны, все колокола звонили, как в светлое Христово воскресенье.
Царь, обласкав Строгоновых, назначил торжественный прием Ивану Кольцу.
— Нет, ребятушки, — сказал Перстень, — меня не просите. Коли вы и не пойдете с князем, все ж нам дорога не одна. Довольно я погулял здесь, пора на родину. Да мы же и повздорили немного, а порванную веревку как ни вяжи, все узел будет. Идите с князем, ребятушки, или выберите себе другого атамана, а лучше послушайтесь моего совета, идите с князем; не верится мне
после нашего дела, чтобы
царь и его и вас не простил!
Слобода Александрова,
после выезда из нее
царя Ивана Васильевича, стояла в забвении, как мрачный памятник его гневной набожности, и оживилась только один раз, но и то на краткое время. В смутные годы самозванцев молодой полководец князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, в союзе с шведским генералом Делагарди, сосредоточил в ее крепких стенах свои воинские силы и заставил оттуда польского воеводу Сапегу снять долговременную осаду с Троицко-Сергиевской лавры.
После обычного осушения кубков во здравие
царя, царевича, всего царского дома и высокопреосвященного митрополита Годунов поднял золотую братину и предложил здоровье Ермака Тимофеевича и всех его добрых товарищей.
Им ответ держал премудрый
царь: «Я еще вам, братцы, про то скажу: у нас Кит-рыба всем рыбам мать: на трех на китах земля стоит; Естрафиль-птица всем птицам мати; что живет та птица на синем море; когда птица вострепенется, все синё море всколебается, потопляет корабли гостиные, побивает суда поморские; а когда Естрафиль вострепещется, во втором часу
после полунощи, запоют петухи по всей земли, осветится в те поры вся земля…»
В этот день,
после обеда, Годунов, видя, что
царь весел и доволен и, против обыкновения, готовится отдохнуть, последовал за ним в опочивальню. Расположение к нему Ивана Васильевича давало это право Годунову, особенно когда ему было о чем доложить, что не всякому следовало слышать.
На другое утро
царь с торжеством въехал в Слободу, как
после одержанной победы. Опричники провожали его с криками «гойда! гойда!» от заставы до самого дворца.
— Полно ломаться, бабушка, — сказал
царь, — я тебе доброго мужа сватаю; он будет тебя любить, дарить, уму-разуму научать! А свадьбу мы сегодня же
после вечерни сыграем! Ну, какова твоя хозяйка, старичина?
Игумен, то есть
царь, обедал
после, беседовал с любимцами о законе, дремал или ехал в темницу пытать какого-нибудь несчастного.
С неделю
после поражения татар
царь принимал в своей опочивальне Басманова, только что прибывшего из Рязани.
Царь знал уже о подробностях битвы, но Басманов думал, что объявит о ней первый. Он надеялся приписать себе одному всю честь победы и рассчитывал на действие своего рассказа, чтобы войти у
царя в прежнюю милость.
После этого убийства Иоанн, в мрачном отчаянье, созвал Думу, объявил, что хочет идти в монастырь, и приказал приступить к выбору другого
царя. Снисходя, однако, на усиленные просьбы бояр, он согласился остаться на престоле и ограничился одним покаянием и богатыми вкладами; а вскоре потом снова начались казни. Так, по свидетельству Одерборна, он осудил на смерть две тысячи триста человек за то, что они сдали врагам разные крепости, хотя сам Баторий удивлялся их мужеству.
Его посылал
царь Иван Васильевич к королю Жигимонту подписать мир на многие лета
после бывшей тогда войны.
Игумен и вся братия с трепетом проводили его за ограду, где царские конюха дожидались с богато убранными конями; и долго еще,
после того как
царь с своими полчанами скрылся в облаке пыли и не стало более слышно звука конских подков, монахи стояли, потупя очи и не смея поднять головы.
— Ну, — сказал наконец
царь, — что было, то было; а что прошло, то травой поросло. Поведай мне только, зачем ты,
после рязанского дела, не захотел принести мне повинной вместе с другими ворами?
— Орел, братцы, есть
царь лесов… — начал было Скуратов, но его на этот раз не стали слушать. Раз
после обеда, когда пробил барабан на работу, взяли орла, зажав ему клюв рукой, потому что он начал жестоко драться, и понесли из острога. Дошли до вала. Человек двенадцать, бывших в этой партии, с любопытством желали видеть, куда пойдет орел. Странное дело: все были чем-то довольны, точно отчасти сами они получили свободу.
«Раз (объяснял он), было это с певчими, ходил я в штатском уборе на самый верх на оперу „Жизнь за
царя“, и от прекрасного пения голосов
после целую ночь в восторге плакал; а другой раз, опять тоже переряженный по-цивильному, ходил глядеть, как самого
царя Ахиллу представляли.
Ну что ж? и в самом деле, вскоре
после того злодей Малюта Скуратов обнес перед
царем нашего боярина, и его казнили накануне Николина дня.
После битвы молодецкой
Получили мы
царя…
Что представления Петру разных лиц были делом обыкновенным и что за ними зорко следили приверженцы обеих партий, видно из следующей выписки из письма Шакловитого к Голицыну во время первого крымского похода: «Сего ж числа,
после часов, были у государя у руки новгородцы, которые едут на службу; и как их изволил жаловать государь
царь Петр Алексеевич, в то время, подступя, нарочно встав с лавки, Черкасский объявил тихим голосом князь Василья Путятина: прикажи, государь мой, в полку присмотреть, каков он там будет?» (Устрялов, том I, приложение VII, стр. 356).
Это мы должны предположить уже и потому, что с десяти лет Петр, вместе с Иоанном, величался
царем всея Руси; он принимал
послов, именем его писались указы, на его имя подавались челобитные и донесения.
Всё новое было тревожно и выскакивало как-то вдруг, без связи с предыдущим. Вдруг совершенно ослепшая тётка Ольга простудилась и через двое суток умерла, а через несколько дней
после её смерти город и фабрику точно громом оглушило:
царь отказался от престола.
— Может быть, мы увидимся там с тобою,
царь,
после того как умрем? — спросила тревожно Суламифь.
Много веков прошло с той поры. Были царства и
цари, и от них не осталось следа, как от ветра, пробежавшего над пустыней. Были длинные беспощадные войны,
после которых имена полководцев сияли в веках, точно кровавые звезды, но время стерло даже самую память о них.
Тогда
царь встал, велел дать себе умыться и надел самый роскошный пурпуровый хитон, вышитый золотыми скарабеями, и возложил на свою голову венец из кроваво-красных рубинов.
После этого он подозвал к себе Ванею и сказал спокойно...
— Это звезда Сопдит, — ответил
царь. — Это священная звезда. Ассирийские маги говорят нам, что души всех людей живут на ней
после смерти тела.
— Терпеть… терпеть… больше ничего не остается! (Он ударил себя кулаком в грудь.) Терпи, старый служака, терпи!
Царю служил верой-правдой… беспорочно… да! Не щадил пота-крови, а теперь вот до чего довертелся! Будь то в полку — и дело от меня зависящее, — продолжал он
после короткого молчания, судорожно насасывая свой черешневый чубук, — я б его… я б его фухтелями в три перемены… то есть до отвалу…
Я дерзну напомнить вам то время, когда Россия, сражаясь с сильным внешним неприятелем, видела язву, смерть, волнение в стенах Московских и скоро
после — безумный, яростный бунт, который пламенною рекою разливался по обширным странам ее; когда завистники Екатерины, сильные
Цари, радовались нашему бедствию и грозили Ей новою войною… тогда, тогда надлежало видеть славу мужественных Ее добродетелей!
А который бы человек, князь или боярин, или кто-нибудь, сам или сына, или брата своего послал для какого-нибудь дела в иное государство, без ведомости, не бив челом государю, и такому б человеку за такое дело поставлено было в измену, и вотчины, и поместья, и животы взяты б были на
царя; и ежели б кто сам поехал, а
после его осталися сродственники, и их пытали б, не ведали ли они мысли сродственника своего; или б кто послал сына, или брата, или племянника, и его потому ж пытали б, для чего он послал в иное государство, не напроваживаючи ль каких воинских людей на московское государство, хотя государством завладети, или для какого иного воровского умышления по чьему научению, и пытав того таким же обычаем» (41 стр.).
К
царю посол султанский, Челибей!
«Да! Так вот раз ночью сидим мы и слышим — музыка плывет по степи. Хорошая музыка! Кровь загоралась в жилах от нее, и звала она куда-то. Всем нам, мы чуяли, от той музыки захотелось чего-то такого,
после чего бы и жить уж не нужно было, или, коли жить, так —
царями над всей землей, сокол!
И шлет в Византию
послов ко двору:
«
Цари Константин да Василий!
Смиренно я сватаю вашу сестру,
Не то вас обоих дружиной припру,
Так вступим в родство без насилий...
И когда старики взгнетают живой огонь, другие люди безмолвно и недвижно стоят вкруг священнодействия, ожидая в благоговейном страхе чудного явленья «Божьего
посла» — «царя-огня»…
В «синодике»
после святейших патриархов и благочестивых
царей вписаны были старинные знатные роды: Лопухиных, Головиных, князей Ромодановских, Троекуровых, Голицыных, Куракиных. А первее всех писан род князей Болховских. И под тем родом такие слова приписаны были: «…и сродников их:
царей и великих князей Петра и Петра всея Великия и Малыя и Белыя России, царицы Евдокии во иночестве Елены, царевича Алексия и царевны Наталии… Не постави им сый человеколюбче во осуждение забвения древлеотеческих преданий».
А какая тут могила! По деревне стоном стоят голоса…
После праздника весенние хлопоты подоспели: кто борону вяжет, кто соху чинит, кто в кузнице сошник либо полицу перековывает — пахота не за горами… Не налюбуются пахари на изумрудную зелень, пробившуюся на озимых полях. «Поднимайся, рожь зеленая, охрани тебя, матушку, Небесный
Царь!.. Уроди, Господи, крещеным людям вдоволь хлебушка!..» — молят мужики.