Неточные совпадения
Но злаков
на полях все не прибавлялось, ибо глуповцы от бездействия весело-буйственного перешли к бездействию мрачному. Напрасно они воздевали
руки, напрасно облагали себя поклонами, давали обеты, постились, устраивали процессии — бог не внимал мольбам. Кто-то заикнулся было сказать, что"как-никак, а придется в
поле с сохою выйти", но дерзкого едва не побили каменьями, и в ответ
на его предложение утроили усердие.
На другой день, проснувшись рано, стали отыскивать"языка". Делали все это серьезно, не моргнув. Привели какого-то еврея и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили, что он совсем не для того требовался, и простили. Еврей, положив
руку под стегно, [Стегно́ — бедро.] свидетельствовал, что надо идти сначала
на слободу Навозную, а потом кружить по
полю до тех пор, пока не явится урочище, называемое Дунькиным вра́гом. Оттуда же, миновав три повёртки, идти куда глаза глядят.
Выползли они все вдруг, и старые и малые, и мужеск и женск
пол, и, воздев
руки к небу, пали среди площади
на колени.
Вернувшись домой после трех бессонных ночей, Вронский, не раздеваясь, лег ничком
на диван, сложив
руки и положив
на них голову. Голова его была тяжела. Представления, воспоминания и мысли самые странные с чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна другою: то это было лекарство, которое он наливал больной и перелил через ложку, то белые
руки акушерки, то странное положение Алексея Александровича
на полу пред кроватью.
— Вот он! — проговорила княгиня, указывая
на Вронского, в длинном пальто и в черной с широкими
полями шляпе шедшего под
руку с матерью. Облонский шел подле него, что-то оживленно говоря.
И действительно, Левин никогда не пивал такого напитка, как эта теплая вода с плавающею зеленью и ржавым от жестяной брусницы вкусом. И тотчас после этого наступала блаженная медленная прогулка с
рукой на косе, во время которой можно было отереть ливший пот, вздохнуть полною грудью и оглядеть всю тянущуюся вереницу косцов и то, что делалось вокруг, в лесу и в
поле.
Он сделал усилие мысли и понял, что он
на полу, и, увидав кровь
на тигровой шкуре и у себя
на руке, понял, что он стрелялся.
Я подошел к окну и посмотрел в щель ставня: бледный, он лежал
на полу, держа в правой
руке пистолет; окровавленная шашка лежала возле него. Выразительные глаза его страшно вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя за голову, как будто неясно припоминая вчерашнее. Я не прочел большой решимости в этом беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не велит выломать дверь и броситься туда казакам, потому что лучше это сделать теперь, нежели после, когда он совсем опомнится.
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза
руками и стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в гошпиталях и
на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
— Вот
на этом
поле, — сказал Ноздрев, указывая пальцем
на поле, — русаков такая гибель, что земли не видно; я сам своими
руками поймал одного за задние ноги.
И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в
руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты,
поля неоглядные и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, [Рыдван — в старину: большая дорожная карета.] солдат верхом
на лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без конца…
Он не договорил и зарыдал громко от нестерпимой боли сердца, упал
на стул, и оторвал совсем висевшую разорванную
полу фрака, и швырнул ее прочь от себя, и, запустивши обе
руки себе в волосы, об укрепленье которых прежде старался, безжалостно рвал их, услаждаясь болью, которою хотел заглушить ничем не угасимую боль сердца.
Губернатор, который в это время стоял возле дам и держал в одной
руке конфектный билет, а в другой болонку, увидя его, бросил
на пол и билет и болонку, — только завизжала собачонка; словом, распространил он радость и веселье необыкновенное.
Наконец бричка, сделавши порядочный скачок, опустилась, как будто в яму, в ворота гостиницы, и Чичиков был встречен Петрушкою, который одною
рукою придерживал
полу своего сюртука, ибо не любил, чтобы расходились
полы, а другою стал помогать ему вылезать из брички. Половой тоже выбежал, со свечою в
руке и салфеткою
на плече. Обрадовался ли Петрушка приезду барина, неизвестно, по крайней мере, они перемигнулись с Селифаном, и обыкновенно суровая его наружность
на этот раз как будто несколько прояснилась.
Я высунул нос из-под одеяла, остановил
рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху
на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Иваныча.
Наталью Николаевну я уважаю и люблю, Николай, — сказал он, прикладывая
руку к груди, — да что она?.. ее воля в этом доме все равно, что вот это, — при этом он с выразительным жестом кинул
на пол обрезок кожи.
— Иссосали мы тебя, Соня…
Поля, Леня, Коля, подите сюда… Ну, вот они, Соня, все, бери их… с
рук на руки… а с меня довольно!.. Кончен бал! Г’а!.. Опустите меня, дайте хоть помереть спокойно…
Прошло минут пять. Он все ходил взад и вперед, молча и не взглядывая
на нее. Наконец, подошел к ней, глаза его сверкали. Он взял ее обеими
руками за плечи и прямо посмотрел в ее плачущее лицо. Взгляд его был сухой, воспаленный, острый, губы его сильно вздрагивали… Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к
полу, поцеловал ее ногу. Соня в ужасе от него отшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он смотрел, как совсем сумасшедший.
Радостный, восторженный крик встретил появление Раскольникова. Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый; невыносимое внезапное сознание ударило в него, как громом. Да и
руки его не поднимались обнять их: не могли. Мать и сестра сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись, плакали… Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся
на пол в обмороке.
И выхватив у Сони бумажку, Катерина Ивановна скомкала ее в
руках и бросила наотмашь прямо в лицо Лужина. Катышек попал в глаз и отскочил
на пол. Амалия Ивановна бросилась поднимать деньги. Петр Петрович рассердился.
Вдруг он переступил осторожно через порог, бережно притворил за собой дверь, подошел к столу, подождал с минуту, — все это время не спуская с него глаз, — и тихо, без шуму, сел
на стул подле дивана; шляпу поставил сбоку,
на полу, а обеими
руками оперся
на трость, опустив
на руки подбородок.
И Катерина Ивановна не то что вывернула, а так и выхватила оба кармана, один за другим наружу. Но из второго, правого, кармана вдруг выскочила бумажка и, описав в воздухе параболу, упала к ногам Лужина. Это все видели; многие вскрикнули. Петр Петрович нагнулся, взял бумажку двумя пальцами с
пола, поднял всем
на вид и развернул. Это был сторублевый кредитный билет, сложенный в восьмую долю. Петр Петрович обвел кругом свою
руку, показывая всем билет.
— Долой с квартир! Сейчас! Марш! — и с этими словами начала хватать все, что ни попадалось ей под
руку из вещей Катерины Ивановны, и скидывать
на пол. Почти и без того убитая, чуть не в обмороке, задыхавшаяся, бледная, Катерина Ивановна вскочила с постели (
на которую упала было в изнеможении) и бросилась
на Амалию Ивановну. Но борьба была слишком неравна; та отпихнула ее, как перышко.
Однообразно помахивая ватной ручкой, похожая
на уродливо сшитую из тряпок куклу, старая женщина из Олонецкого края сказывала о том, как мать богатыря Добрыни прощалась с ним, отправляя его в
поле,
на богатырские подвиги. Самгин видел эту дородную мать, слышал ее твердые слова, за которыми все-таки слышно было и страх и печаль, видел широкоплечего Добрыню: стоит
на коленях и держит меч
на вытянутых
руках, глядя покорными глазами в лицо матери.
Даже и после этого утверждения Клим не сразу узнал Томилина в пыльном сумраке лавки, набитой книгами. Сидя
на низеньком, с подрезанными ножками стуле, философ протянул Самгину
руку, другой
рукой поднял с
пола шляпу и сказал в глубину лавки кому-то невидимому...
Таисья тоже встала, но пошатнулась, снова опустилась
на стул, а с него мягко свалилась
на пол. Два-три голоса негромко ахнули, многие «взыскующие града» привстали со стульев, Захарий согнулся прямым углом, легко, как подушку, взял Таисью
на руки, понес к двери; его встретил возглас...
Самгин шагнул к ней, — она взмахнула
рукою, прикрывая грудь, мокрый шелк рубашки соскользнул к ее ногам, она бросила свечу
на пол и простонала негромко...
Несколько часов ходьбы по улицам дали себя знать, — Самгин уже спал, когда Анфимьевна принесла стакан чаю. Его разбудила Варвара, дергая за
руку с такой силой, точно желала сбросить
на пол.
Люди судорожно извивались, точно стремясь разорвать цепь своих
рук; казалось, что с каждой секундой они кружатся все быстрее и нет предела этой быстроте; они снова исступленно кричали, создавая облачный вихрь, он расширялся и суживался, делая сумрак светлее и темней; отдельные фигуры, взвизгивая и рыча, запрокидывались назад, как бы стремясь упасть
на пол вверх лицом, но вихревое вращение круга дергало, выпрямляло их, — тогда они снова включались в серое тело, и казалось, что оно, как смерч, вздымается вверх выше и выше.
Он остановился, указывая
рукою вдаль, налево,
на вспухшее среди
поля красное здание казармы артиллеристов и старые, екатерининские березы по краям шоссе в Москву.
Блестела золотая парча, как ржаное
поле в июльский вечер
на закате солнца; полосы глазета напоминали о голубоватом снеге лунных ночей зимы, разноцветные материи — осеннюю расцветку лесов; поэтические сравнения эти явились у Клима после того, как он побывал в отделе живописи, где «объясняющий господин», лобастый, длинноволосый и тощий, с развинченным телом, восторженно рассказывая публике о пейзаже Нестерова, Левитана, назвал Русь парчовой, ситцевой и наконец — «чудесно вышитой по бархату земному шелками разноцветными
рукою величайшего из художников — божьей
рукой».
Приглаживая щеткой волосы, он протянул Самгину свободную
руку, потом, закручивая эспаньолку, спросил о здоровье и швырнул щетку
на подзеркальник, свалив
на пол медную пепельницу, щетка упала к ногам толстого человека с желтым лицом, тот ожидающим взглядом посмотрел
на Туробоева, но, ничего не дождавшись, проворчал...
Морозов быстро посторонился. Тогда в прихожую нырком, наклоня голову, вскочил небольшой человечек, в пальто, слишком широком и длинном для его фигуры, в шапке, слишком большой для головы; извилистым движением всего тела и размахнув
руками назад, он сбросил пальто
на пол, стряхнул шапку туда же и сорванным голосом спросил...
Над крыльцом дугою изгибалась большая, затейливая вывеска, —
на белом
поле красной и синей краской были изображены: мужик в странной позе — он стоял
на одной ноге, вытянув другую вместе с
рукой над хомутом, за хомутом — два цепа; за ними — большой молоток; дальше — что-то непонятное и — девица с парнем; пожимая друг другу
руки, они целовались.
Самгин пошел домой, — хотелось есть до колик в желудке. В кухне
на столе горела дешевая, жестяная лампа, у стола сидел медник, против него — повар,
на полу у печи кто-то спал, в комнате Анфимьевны звучали сдержанно два или три голоса. Медник говорил быстрой скороговоркой, сердито, двигая
руками по столу...
В кухне
на полу, пред большим тазом, сидел голый Диомидов, прижав левую
руку ко груди, поддерживая ее правой. С мокрых волос его текла вода, и казалось, что он тает, разлагается. Его очень белая кожа была выпачкана калом, покрыта синяками, изорвана ссадинами. Неверным жестом правой
руки он зачерпнул горсть воды, плеснул ее
на лицо себе,
на опухший глаз; вода потекла по груди, не смывая с нее темных пятен.
Ее изумленное восклицание было вызвано тем, что Алина, сбросив шубу
на пол, прислонясь к стене, закрыла лицо
руками и сквозь пальцы глухо, но внятно выругалась площадными словами. Самгин усмехнулся, — это понравилось ему, это еще более унижало женщину в его глазах.
Самгин глубоко вдыхал сыроватый и даже как будто теплый воздух, прислушиваясь к шороху снега, различая в нем десятки и сотни разноголосых, разноречивых слов. Сзади зашумело; это Лютов, вставая, задел
рукою тарелку с яблоками, и два или три из них шлепнулись
на пол.
Вот она заговорила, но в топоте и шуме голосов ее голос был не слышен, а круг снова разрывался, люди, отлетая в сторону, шлепались
на пол с мягким звуком, точно подушки, и лежали неподвижно; некоторые, отскакивая, вертелись одиноко и парами, но все падали один за другим или, протянув
руки вперед, точно слепцы, пошатываясь, отходили в сторону и там тоже бессильно валились с ног, точно подрубленные.
Он попробовал приподняться со стула, но не мог, огромные сапоги его точно вросли в
пол. Вытянув
руки на столе, но не опираясь ими, он еще раз попробовал встать и тоже не сумел. Тогда, медленно ворочая шеей, похожей
на ствол дерева, воткнутый в измятый воротник серого кафтана, он, осматривая людей, продолжал...
— Только? — спросил он, приняв из
рук Самгина письмо и маленький пакет книг; взвесил пакет
на ладони, положил его
на пол, ногою задвинул под диван и стал читать письмо, держа его близко пред лицом у правого глаза, а прочитав, сказал...
Пошли. В столовой Туробоев жестом фокусника снял со стола бутылку вина, но Спивак взяла ее из
руки Туробоева и поставила
на пол. Клима внезапно ожег злой вопрос: почему жизнь швыряет ему под ноги таких женщин, как продажная Маргарита или Нехаева? Он вошел в комнату брата последним и через несколько минут прервал спокойную беседу Кутузова и Туробоева, торопливо говоря то, что ему давно хотелось сказать...
Самгин успел освободить из пальто лишь одну
руку, другая бессильно опустилась, точно вывихнутая, и пальто соскользнуло с нее
на пол. В полутемной прихожей стало еще темнее, удушливей, Самгин прислонился к стене спиной, пробормотал...
Клим зажег свечу, взял в правую
руку гимнастическую гирю и пошел в гостиную, чувствуя, что ноги его дрожат. Виолончель звучала громче, шорох был слышней. Он тотчас догадался, что в инструменте — мышь, осторожно положил его верхней декой
на пол и увидал, как из-под нее выкатился мышонок, маленький, как черный таракан.
Карандашик выскочил из его
рук и подкатился к ногам Самгина. Дронов несколько секунд смотрел
на карандаш, точно ожидая, что он сам прыгнет с
пола в
руку ему. Поняв, чего он ждет, Самгин откинулся
на спинку стула и стал протирать очки. Тогда Дронов поднял карандаш и покатил его Самгину.
Кутузов, сняв пиджак, расстегнув жилет, сидел за столом у самовара, с газетой в
руках, газеты валялись
на диване,
на полу, он встал и, расшвыривая их ногами, легко подвинул к столу тяжелое кресло.
Туго застегнутый в длинненький, ниже колен, мундирчик, Дронов похудел, подобрал живот и, гладко остриженный, стал похож
на карлика-солдата. Разговаривая с Климом, он распахивал
полы мундира, совал
руки в карманы, широко раздвигал ноги и, вздернув розовую пуговку носа, спрашивал...
В черном плаще, в широкой шляпе с загнутыми
полями и огромным пепельного цвета пером, с тростью в
руке, она имела вид победоносный, великолепное лицо ее было гневно нахмурено. Самгин несколько секунд смотрел
на нее с почтительным изумлением, сняв фуражку.
Вскрикивая, он черпал горстями воду, плескал ее в сторону Марины, в лицо свое и
на седую голову. Люди вставали с
пола, поднимая друг друга за
руки, под мышки, снова становились в круг, Захарий торопливо толкал их, устанавливал, кричал что-то и вдруг, закрыв лицо ладонями, бросился
на пол, — в круг вошла Марина, и люди снова бешено, с визгом, воем, стонами, завертелись, запрыгали, как бы стремясь оторваться от
пола.
Он вскочил из-за стола, точно собираясь идти куда-то, остановился у окна в цветах, вытер салфеткой пот с лица, швырнул ее
на пол и, широко размахнув
руками, просипел...